Алексей Миллер
Формирование наций у восточных славян в XIX в. – проблема альтернативности и сравнительно-исторического контекста. Альтернативность в процессах формирования наций.
Концепция нации как воображенного сообщества, предложенная Бенедиктом Андерсоном, получила широкую известность и принимается сегодня широким спектром исследователей национализма. Одно из важных следствий этой концепции состоит в том, что между моментом, когда нация "воображена", то есть когда ее образ, который мы условно будем называть идеологическим или идеальным Отечеством1, возникает у представителей элиты, и моментом, когда соответствующая этому национальная идентичность утверждается среди большинства членов этого воображенного сообщества и получает политическое оформление, лежит значительное время. Очень важно, что процесс этот вовсе не является предопределенным, то естьусилия по утверждению того или иного варианта национальной идентичности могут увенчаться как успехом, так и неудачей, равно как реальное воплощение нации-государства даже в случае осуществления проекта может существенно отличаться от его исходной версии.
Различные проекты наций могут находиться в конфликте друг с другом, в частности претендовать на одни и те же территорию и население. Порой это представляет собой соперничество по поводу определенного пространства пограничья, где речь идет о том, какому воображаемому сообществу это пространство будет принадлежать. (Примером, может служить конфликт русского и польского образов "идеальных Отечеств".) Столкновение может носить и тотальный характер в том смысле, что один образ идеального Отечества включает всю территорию и население другого, отрицая альтернативный проект как таковой. (Здесь примером может служить конфликт русского и украинского национализмов.)
Этнические и культурные характеристики того населения, которое становится объектом соперничества различных национальных активистов, существенно влияют на их концепции и ход борьбы. В этом отношении мы на стороне Энтони Смита, но не радикального модерниста Эрнеста Геллнера, утверждавшего, что исходный этнический материал практически не сковывает свободу творчества националистов в их проектировании нации.2 Но это вовсе не значит, что исходные этнические характеристики исключают возможность разной – в определенных пределах – их интерпретации и построения на их основе разных национальных проектов. Целый ряд других факторов наряду с характеристиками исходного этнического материала определяет в конечном счете более или менее полный успех или неудачу того или иного проекта.
Этот хронологический отрезок, который можно условно назвать "окном возможностей" для сторонников конкурирующих проектов национального строительства, в Российской империи охватывает период с 1830-х гг. до первых десятилетий ХХ в. Для того, чтобы увидеть эти альтернативы, очень важно "эмансипировать" обращенный в прошлое взгляд от знания о последующих событиях. Объясняя, что имеется в виду, обратимся к помощи Иммануила Валлерстайна, опубликовавшего в конце 80-х гг. эссе под странным на первый взгляд названием "Существует ли Индия?"3 Суть работы Валлерстайна сводится примерно к следующему. Мы хорошо знаем, что сегодня Индия существует и обладает достаточным набором атрибутов государства и, хоть это уже более проблематично, нации. Но что нам делать с книгами, озаглавленными, например, "История Индии XVI в."? Представим себе, – и в этом не будет ничего невозможного, – что этот полуостров был колонизирован наполовину англичанами, а наполовину французами. Тогда после деколонизации на полуострове наверняка возникли бы два государства. Одно из них, англоговорящее, могло бы называться, например, Дравидия, другое, франкоговорящее, Брахмания. В этом случае мы читали бы сегодня книги под названием "История Дравидии XVI в." или "Культура Брахмании накануне колонизации". Именно потому, что мы знаем о существовании Индии сегодня, мы проецируем это знание в прошлое. Такая практика – разумеется, не только в Индии – всемерно поощряется государственными структурами, использующими исторические мифы для легитимации нации-государства.
Допустив сравнительно небольшую долю упрощения, можно утверждать, что до сих пор существовало два способа рассказывать историю русско-украинских отношений в XIX в. В одном случае это история о том, как в своем стремлении к самоопределению нация, подобно траве, пробивающейся сквозь асфальт, неизбежно преодолевает все препятствия, создаваемые антиукраинской политикой империи. В другом случае речь идет о том, как, благодаря крайне несчастливому стечению обстоятельств, польская и австрийская интрига, используя в качестве сознательного или несознательного орудия немногочисленную и чуждую народным интересам группу украинских националистов, раскололи единое тело большой русской нации, воссозданное после объединения в составе Российской империи основной части земель бывшей Киевской Руси. Нельзя сказать, что сторонники этих подходов к теме делятся строго по национальному признаку, но ясно, что первый характерен для украинской историографии, а второй был особенно популярен в русской дореволюционной националистической литературе.
Я говорю здесь именно о дореволюционной русской литературе, потому что в советское время вопросами, относившимися, по мнению начальников, к истории Украины XIX и ХХ вв., могли заниматься только "на месте". Впрочем, то, что писали в Киеве или Львове, Москва и коммунистические власти самой Украины строго контролировали. Изучение национализма вообще, а тем более национализма и процессов формирования наций в Российской империи, не говоря уже об СССР, отнюдь не поощрялось. Такая ситуация, кстати, вовсе не была уникальна. "Исследования национализма воспринимались как оппозиция существующему режиму в 60-70-е гг., поскольку режим делал акцент на единстве. Сам национализм почти совершенно игнорировался исследователями [...]Характерно почти полное отсутстствие сравнений со сходными процессами за границей". Это не об СССР – так описывает ситуацию в испанской историографии при франкистском режиме Хосе Нуньес.4
Менее политически и эмоционально ангажированные "посторонние" историки в большинстве своем все же испытывают влияние одной из упомянутых концепций. При всех различиях у этих точек зрения есть одна общая черта – применительно к XIX в. они более или менее явно трактуют украинскую или большую русскую нацию не как проекты, но как уже консолидированные сообщества. Справедливости ради нужно сказать, что не все с таким подходом готовы согласиться – о невозможности представить историю Украины в рамках традиционного "национального" нарратива писал недавно Марк фон Хаген.5 Однако, опубликованные в том же номере журнала отклики на его статью свидетельствуют, что сопротивление подобному "ревизионизму" в среде историков достаточно сильно. Если все же отвергнуть детерминизм, свойственный одному из подходов, и трактовку исторически реализованного варианта событий как несчастливой, противоестественной случайности, присущую другому, на первый план выходит вопрос – в чем заключалась в XIX в. альтернатива исторически воплощенному сценарию, и почему эта альтернатива не была реализована?