От изучения рисков к концепции общества риска

В течение столетия социология проделала путь от изучения множества отдельных рисков и

рискогенных ситуаций к пониманию того, что само общество является генератором

рисков. К середине 1980-х годов изучение рисков становилось все более запутанным и

хаотичным: риск-анализу явно недоставало центрального фокуса. Через разнообразие

методов и подходов к анализу рисков красной нитью проходила заинтересованность

социологов рискогенностью различных составляющих социальной ткани — от

межличностных процессов и сетей до социальных институтов и структур, от первичных

групп и символических интеракций до социальных движений и крупномасштабных

организаций и систем [Short 1984, p. 711—712].

Но дело заключалось не только в разнообразии рисков, их масштаба и направленности.

Исторически широко известная и вполне тривиальная мысль о двойственности,

двузначности всякого орудия, социального действия, организации наконец получила

научный статус. Действительно, дубина, нож, автомат — одновременно инструменты

креативной и разрушительной деятельности, защиты и нападения. Освободители на

поверку часто оказываются завоевателями, защитники — агрессорами или оккупантами.

Безопасность для одних превращается в опасность, риск для других. Сегодня существуют

тысячи орудий, веществ, групп, официально имеющих статус двойного назначения. То же

можно сказать и о социальных институтах, организациях, сообществах. Все или почти все

может быть использовано как во благо, так и во вред. Более того, благое дело совсем не

обязательно отзывается тем же. Напротив, оно зачастую порождает желание превратить

даруемое благо в риск, в моральные или физические потери для благодетеля. Не зря

родилось утверждение “Ни одно доброе дело не остается без наказания”.

Дальнейшее сосредоточение исследований на отдельных аспектах социальной ткани

затемняло общий интерес и могло привести к пренебрежению проблематикой, которая

впоследствии стала одной из основных в современной социологии. Нужна была некоторая

объемлющая концепция. В течение двух последних десятилетий прошлого века Н. Луман,

Э. Гидденс и У. Бек создали такие генерализующие концепции.

Социологическая теории риска Н. Лумана напрямую связана с критикой рациональности

современного общества. Социология, пишет Луман, должна поставить вопрос о том, “как

общество объясняет и выправляет отклонение от нормы, неудачу или непредвиденную

случайность. Эта темная сторона жизни, этот груз разочарования, когда ожидания ни к

чему не приводят, должны стать более очевидными, чем сильнее наша надежда на

нормальный ход событий”. И далее: “Объяснение нарушения не может быть оставлено на

волю случая: необходимо показать, что это нарушение имеет свой собственный порядок,

так сказать вторичную нормальность. Таким образом, вопрос, как объясняются и как

обходятся несчастья, содержит значительный критический потенциал — критический не в

смысле призыва к отрицанию общества, подверженного несчастьям, а критического в

смысле обострения обычно неочевидной способности проводить отличия. Дело

заключается скорее в том, что мы можем познать нормальные процессы нашего общества,

изучая, как общество пытается осмыслить свои неудачи в форме риска”. Риск является

обратной стороной нормальной формы, и “только при обращении к обратной стороне

нормальной формы мы и можем распознать ее как форму” [Luhmann 1993, p. VIII]. Не

трудно заметить, что Луман фактически повторяет основной тезис Ч. Перроу о

нормальности отклонения.

Если мы сохраняем дихотомию нормального/отклоняющегося как инструмент для

наблюдения за современным обществом, продолжает Луман, то уместен вопрос о том, как

мы понимаем “рациональное общество”, если рациональность в просветительски-

идеологическом смысле утратила свое былое значение. Или более фундаментально: “Как

мы понимаем наше общество, если превращаем понятие риска — бывшего когда-то

актуальным лишь для некоторых групп, подвергавших себя особой опасности, — в

универсальную проблему, неизбежную и неподдающуюся решению? Что теперь

становится необходимым?.. Как общество при нормальном ходе выполнения своих

операций справляется с будущим, в котором не вырисовывается ничего определенного, а

только более или менее вероятное или невероятное?” [Luhmann 1993, p. IX].

Характерной чертой постсовременного общества, по Луману, является не столько

потребность создания условий стабильного существования, сколько интерес к крайним,

даже невероятным альтернативам, которые разрушают условия для общественного

консенсуса и подрывают основы коммуникации. Поведение, ориентированное на такие

случайности, и принятие таких альтернатив являются противоречивыми. “Все усилия

основать решения на рациональном подсчете не только остаются безуспешными, но в

конечном счете также подрывают требования метода и процедур

рациональности” [Luhmann 1993, p. X].

По утверждению Лумана, “современное рисковое поведение вообще не вписывается в

схему рационального/иррационального” [Luhmann 1993, p. 18]. Принимаемые решения

всегда связаны с рисковыми последствиями, по поводу которых принимаются дальнейшие

решения, также порождающие риски. Возникает серия разветвленных решений, или

“дерево решений”, накапливающее риски. В процессах накопления эффектов принятия

решений, в долговременных последствиях решений, не поддающихся вычислению, в

сверхсложных и посему не просматриваемых причинных связях существуют условия,

которые могут содержать значительные потери или опасности и без привязки к

конкретным решениям [Luhmann 1993, p. 23]. Таким образом, потенциальная опасность

таится в трансформации цепи безличных решений в некоторый безличный,

безответственный и опасный продукт.

Луман предлагает подойти к понятию риска через понятие порога бедствия. Результаты

подсчета риска можно принимать, если вообще можно, лишь не переступая порог, за

которым риск мог бы трактоваться как бедствие. Причем необходимо принимать в расчет,

что порог бедствия будет расположен на самых разных уровнях, в зависимости от

характера вовлеченности в риск: в качестве субъекта принятия решения или в качестве

объекта, вынужденного выполнять рисковые решения [Luhmann 1993, p. 3].

Восприятие риска и его “принятие” являются не психологическими, а социальными

проблемами: человек поступает в соответствии с ожиданиями, предъявляемыми к нему его

постоянной референтной группой. В современном обществе на первый план выдвигаются

вопросы о том, кто принимает решения, и должен или нет (и в каком материальном и

временном контексте) риск приниматься в расчет. Таким образом, к дискуссии о

восприятии риска и его оценке добавляется проблема выбора рисков, которая

контролируется социальными факторами [Luhmann 1993, p. 4].

Социология получает новую возможность выполнять свою традиционную функцию

предупреждения общества. Даже если социолог знает, что риски выбираются, то почему и

как он сам это делает? “При достаточной теоретической рефлексии, мы должны признать,

по меньшей мере, “аутологический” компонент, который всегда вклинивается, когда

наблюдатели наблюдают наблюдателей... Из всех наблюдателей социология должна

первой осознать этот факт. Но и другие делают то же самое. То, что выходит за пределы

этих действий, это теория выбора всех социетальных операций, включая наблюдение за

этими операциями, и даже включая структуры, определяющие эти операции. Для

социологии тема риска должна быть, следовательно, подчинена теории современного

общества. Но такой теории нет... Нет и определения риска, которое могло бы

удовлетворить научным требованиям...” [Luhmann 1993, p. 6].

Социологическое наблюдение для Лумана — это наблюдение второго порядка или

наблюдение наблюдения. Чтобы соотнести оба уровня наблюдения, Луман вводит

различение риска и опасности. Если потенциальный урон “привязывается к решению” и

рассматривается как его последствие, тогда речь идет о риске решения. Если же

возможный урон анализируется как обусловленный внешними факторами, т. е.

привязывается к окружающей среде, тогда можно говорить об опасности [Luhmann 1993, p.

21—22]. Это не означает, что определение чего-то как риска или опасности полностью

оставлено на милость наблюдателя. “Существует определенный барьер, например,

необратимый сдвиг в экологическом балансе или возникновение бедствия уже не может

быть связано с каким-то конкретным решением...” [Luhmann 1993, p. 26].

Как бы то ни было, подчеркивает Луман, в современном обществе нет поведения,

свободного от риска. Для дихотомии риск/безопасность, это означает, что нет абсолютной

надежности или безопасности, тогда как из дихотомии риск/опасность вытекает, что нельзя

избежать риска, принимая какие-либо решения. Другими словами, надо оставить надежду,

что новое знание увеличивает вероятность перехода от риска к безопасности. Напротив,

чем лучше мы знаем то, что мы не знаем, тем более глубоким становится наше осознание

риска. Чем более рациональными и детальными становятся наши вычисления, тем больше

аспектов, включающих неопределенность по поводу будущего и, следовательно, риска,

попадает в поле нашего зрения. “Современное риск-ориентированное общество — это

продукт не только осознания последствий научных и технологических достижений. Его

семена содержатся в расширении исследовательских возможностей и самого

знания” [Luhmann 1993, p. 28].

Наконец, Луман, как и другие, видит в проблеме риска политический аспект. Так как

политическая оценка допустимого риска или безопасной технологии будет играть

значительную роль, “пространство для соглашения будет, скорее всего, найдено в этом

поле, а не в поле различных мнений по поводу первичного риска. Но именно такая

перспектива перетягивает политику на ненадежную территорию. Политика подвержена не

только обычным и очевидным тенденциям гипероценки или недооценки рисков, что

изначально вызывает политизацию тем, но также искажениям, проистекающим из того

факта, что первичный риск считается контролируемым или неконтролируемым в

зависимости от предполагаемого результата. Любая оценка риска была и остается

контекстуально обусловленной” [Luhmann 1993, p. 30]. Поэтому “мы должны по другому

взглянуть на различие риска и опасности в этом контексте, в частности в отношении к

политике. Если бы это было только вопросом опасности в смысле природного бедствия,

упущенная возможность его предотвращения сама стала бы риском. Очевидно,

политически легче дистанцироваться от опасностей, чем от рисков — даже там, где

вероятность потери или масштаб потери больше в случае опасности, чем в случае риска...

… Если даже предотвращение ущерба возможно в обоих ситуациях, могло бы тем не менее

быть уместным <заранее> определить, трактуется ли первичная проблема как опасность

или как риск” [Luhmann 1993, p. 31].

Современная коммуникация, по Луману, предполагает выбор между альтернативами, что

само по себе является рисковым. Но, несмотря на подрыв основ традиционной

рациональности, коммуникация, и ничто иное, остается тем средством, с помощью

которого общество как система производит и воспроизводит себя. Именно коммуникация

обеспечивает социальное сцепление. Луман ищет решение проблемы нормализации

общества в аутопойэтическом типе коммуникации. Термин “аутопойэтический” означает,

что формирование и структурирование системы не являются следствием воздействия

внешних факторов. Протест не импортируется в систему из внешней среды; это конструкт

самой социальной системы. Система познает себя в процессе, посредством которого все

факты, ей доступные, прессуются в форму протеста и воспроизводятся с ее помощью.

Система “открыта по отношению к теме и случайному событию, но закрыта в отношении

логики формирования протеста”. И далее очень важное замечание, перекликающееся с

активистской парадигмой А. Турэна: “Общество таким образом осмысливает себя в форме

протеста против себя самого” [Luhmann 1993, p. 127, 140].

Итак, Луман предлагает не завершенную социологическую теорию риска, а варианты

рефлексии по поводу возможностей создания такой теории. Он пытается поставить

социолога в положение не критика современного общества, вошедшего в эпоху

глобального риска, а компетентного эксперта, помогающего обществу вернуть утраченное

состояние “нормальности”.

Э. Гидденс, анализируя процессы модернизации и ее переход в более высокую

(рефлективную) стадию, не уделял, как Луман, столь пристального внимания

эпистемологии риска. Но, может быть, именно поэтому он выявил те структурные

элементы социума, трансформация которых порождает риски. Назову их очень кратко.

Гидденс, как и У. Бек (см. об этом ниже), отметил двусторонний характер перехода к

стадии рефлексивной модернизации, ввел понятие “разъединение”, т. е. изъятие

социальных отношений из локального контекста и их включение в контекст глобальный,

постоянно подчеркивая, что модернити внутренне присуща тенденция к глобализации.

“Немыслимая и всевозрастающая взаимозависимость повседневных решений и глобальных

последствий есть ключевой пункт новой повестки дня” [Giddens 1994, p. 58]. Он ввел

понятие безличных институтов (абстрактных систем), указав при этом, что природа

социальных институтов модерна тесно связана с настройкой механизмов доверия в этих

системах. Вообще, доверие является базовым фактором для существования в условиях

пространственно-временной дистанцированности, присущей веку модерна. Автор ввел

также понятие “онтологическая безопасность”, т. е. ощущение надежности людей и вещей,

надежности и предсказуемости повседневной жизни. Гидденс уделил много внимания

соотношению модерна и традиции. Модернизация разрушает традицию главным “врагом”,

которой является растущая институциональная рефлективность. Но, по мнению Гидденса

(и это важно для нас), “сотрудничество” модерна и традиции было критически важным на

его ранних стадиях, когда предполагалось, что риск может быть калькулирован [Giddens

1994, p. 91].

Современное общество рискогенно, хотим мы этого или нет; даже бездействие чревато

риском. Анализируя собственно механику производства рисков, Гидденс подчеркивал, что

современный мир структурируется главным образом рисками, созданными человеком. Эти

риски имеют ряд отличительных признаков. Во-первых, современные риски обусловлены

глобализацией в смысле их “дальнодействия” (ядерная война). Во-вторых, глобализация

рисков, в свою очередь, является функцией возрастающего числа взаимозависимых

событий (например, международного разделения труда). В-третьих, современный мир —

это мир “институционализированных сред рисков”, например, рынка инвестиций, от

состояния которого зависит благополучие миллионов людей. Производство рисков

динамично: осведомленность о риске есть риск, поскольку “разрывы” в познавательных

процессах не могут быть, как прежде, конвертированы в “надежность” религиозного или

магического знания. В-четвертых, современное общество перенасыщено знаниями о

рисках, что уже само по себе является проблемой. В-пятых, Гидденс (так же, как Бек и

Луман) указывал на ограниченность экспертного знания как инструмент элиминирования

рисков в социетальных системах [Giddens 1990].

Наконец, Гидденс ввел чрезвычайно важное для наших последующих рассуждений

понятие “среда риска” в современном обществе, выделив три ее компоненты: угрозы и

опасности, порождаемые рефлективностью модернити; угроза насилия над человеком,

исходящая от индустриализации войн, и угроза возникновения чувства бесцельности,

бессмысленности человеческого существования, порождаемая попытками человека

соотнести свое личное бытие с рефлективной модернизацией [Giddens 1990, p. 102].

Наиболее завершенная концепция общества риска принадлежит У. Беку. Согласно Беку,

риск — это не исключительный случай, не “последствие” и не “побочный продукт”

общественной жизни. Риски постоянно производятся обществом, причем это производство

легитимное, осуществляемое во всех сферах жизнедеятельности общества —

экономической, политической, социальной [Beck 1992; 1994; 1995]. Риски — неизбежные

продукты той машины, которая называется принятием решений.

Риск, полагает Бек, может быть определен как систематическое взаимодействие общества с

угрозами и опасностями, индуцируемыми и производимыми модернизацией как таковой.

Риски в отличие от опасностей прошлых эпох — следствия угрожающей мощи

модернизации и порождаемых ею неуверенности и страха [Beck 1992, p. 45]. “Общество

риска” — это фактически новая парадигма общественного развития. Ее суть состоит в том,

что господствовавшая в индустриальном обществе “позитивная” логика общественного

производства, заключавшаяся в накоплении и распределении богатства, все более

перекрывается (вытесняется) “негативной” логикой производства и распространения

рисков. В конечном счете расширяющееся производство рисков подрывает сам принцип

рыночного хозяйства и частной собственности, поскольку систематически обесценивается

и экспроприируется (превращается в отходы, загрязняется, омертвляется и т. д.)

произведенное общественное богатство. Расширяющееся производство рисков угрожает

также фундаментальным основам рационального поведения общества и индивида — науке

и демократии.

Не менее важно, что одни страны, общности или социальные группы, согласно данной

теории, только извлекают прибыль из производства рисков и пользуются производимыми

благами, другие же подвергаются воздействию рисков.

Однако, замечает Бек, производство рисков весьма “демократично”: оно порождает эффект

бумеранга, в конечном счете настигая и поражая тех, кто наживался на производстве

рисков или же считал себя застрахованным от них. Отсюда другой вывод: производство

рисков — мощный фактор изменения социальной структуры общества, перестройки его

по критерию степени подверженности рискам. Это, в свою очередь, означает, что в

обществе складывается новая расстановка политических сил, в основе которой лежит

борьба за определение, что рискогенно (опасно) а что нет.

Следовательно, “политический потенциал общества риска должен быть проанализирован

социологической теорией в терминах производства и распространения знаний о рисках”. И

далее Бек делает вывод, имеющий непосредственное отношение к экологической

политике: “Социально осознанный риск политически взрывоопасен: то, что до сих пор

рассматривалось, как неполитическое, становится политическим” [Beck 1992, p. 24].

Иными словами, риски “политически рефлексивны”, т. е. вызывают к жизни новые

политические силы (например, социальные движения) и оказывают влияние на

существующие социальные институты общества.

В формировании идеологии и политики современного общества одну из ключевых ролей

играет наука, производство знаний. Теория “общества риска” утверждает, что с

расширением производства рисков, особенно мегарисков, роль науки в общественной

жизни и политике существенно изменяется. Ведь большинство рисков, порождаемых

успехами научно-технической модернизации, причем наиболее опасных (радиоактивное и

химическое загрязнение, неконтролируемые последствия генной инженерии), не

воспринимаются непосредственно органами чувств человека. Эти риски существуют лишь

в форме знания о них. Отсюда специалисты, ответственные за определение степени

рискогенности новых технологий и технических систем, а также средства массовой

информации, распространяющие знания о них, “приобретают ключевые социальные и

политические позиции” [Beck 1992, p. 23].

Еще одна проблема — это политическая интерпретация технического и естественно-

научного знания. Это знание не может быть использовано непосредственно в

политическом процессе. Необходим перевод этого знания на язык политического диалога и

решений. Этот перевод осуществляется политически ангажированным научным

сообществом, которое “превращается в фактор, легитимизирующий глобальное

промышленное загрязнение, равно как и всеобщий подрыв здоровья и гибель

растительности, животных и людей” [Beck 1992, p. 59]. Формируется институт экспертов,

который приобретает самодовлеющее политическое значение, поскольку именно он

определяет, что и насколько опасно. Именно эксперты определяют уровень социально-

приемлемого риска для общества.

Привилегированное положение корпуса экспертов влечет за собой негативные

последствия. Эксперты превращаются в элиту, третирующую остальное население как

алармистов, подрывающих общественный порядок. Разделение общества на экспертов и

всех остальных вызывает у населения стойкую реакцию недоверия к науке и

технологической сфере, поскольку эксперты систематически скрывают или искажают

информацию о рисках, а также не могут ответить на вопросы, выдвигаемые населением и

его инициативными группами. Борьба между политически ангажированными экспертами

затрудняет оценку истинного состояния среды обитания и поиск адекватных решений. В

результате наука как социальный институт разделяется на академическую или

лабораторную (наука фактов) и науку опыта, которая, основываясь на публичных

дискуссиях и жизненном опыте, “раскрывает истинные цели и средства, угрозы и

последствия происходящего” [Beck 1995, p. 15]. Бек полагает, что наука опыта в обществе

риска должна не только развиваться, но и быть принята обществом как легитимный

институт знаний, уполномоченный принимать решения.

Нам представляются важными еще три положения этой теории. Во-первых, это пересмотр

основополагающей нормативной модели общества. Если нормативным идеалом прошлых

эпох было равенство, то нормативный идеал общества риска — безопасность. Социальный

проект общества приобретает отчетливо негативный и защитный характер — не

достижение “хорошего”, как ранее, а предотвращение “наихудшего”. Иными словами,

система ценностей “неравноправного общества” замещается системой ценностей

“небезопасного общества”, а ориентация на удовлетворения новых потребностей —

ориентацией на их самоограничение” [Beck 1992, p. 49]. Во-вторых, в обществе риска

возникают новые социальные силы, разрушающие старые социальные перегородки. Бек

полагает, что это будут общности “жертв рисков”, а их солидарность на почве

беспокойства и страха может порождать мощные политические силы. В-третьих, общество

риска политически нестабильно. Постоянное напряжение и боязнь опасностей раскачивают

политический маятник от всеобщей опасности и цинизма до непредсказуемых

политических действий. Недоверие к существующим политическим институтам и

организациям растет. Нестабильность и недоверие периодически вызывают в обществе

поиск точки опоры — “твердой руки”. Таким образом, возврат к прошлому, в том числе

авторитарному и даже тоталитарному, не исключен.