B.Schlink Der Vorleser / Бернхард Шлинк - Чтец

Она сама должна решить, как поступить с ними. И передайте ему от меня

привет."

Значит, для меня лично она не оставила ни строчки. Она что, хотела меня

как-то задеть? Наказать? Или ее душа так устала, что она была в состоянии

делать и писать только самое необходимое?

-- Какой она была все эти годы?.. -- я переждал, пока снова мог

говорить. -- И какой она была в последние дни?

-- Много лет она жила здесь, как в монастыре. Так, будто она

добровольно пришла сюда, чтобы уединиться, будто она добровольно подчинилась

здешнему порядку, будто более или менее монотонная работа была для нее

своеобразной медитацией. У других женщин, с которыми она была приветлива, но

не сближалась, она пользовалась особым уважением, более того -- авторитетом.

У нее спрашивали совета при возникновении каких-либо проблем, и если она

разрешала какой-нибудь спор, то ее решение было окончательным. Пока

несколько лет тому назад она не махнула на себя рукой. Она всегда следила за

собой, несмотря на свое крепкое телосложение была довольно стройной и

содержала себя в образцовой, прямо-таки педантичной чистоте. Теперь же она

начала много есть, редко мылась, располнела и от нее стало неприятно

пахнуть. При этом она не создавала впечатление несчастной или недовольной.

Мне кажется, это было так, как будто ухода в монастырь для нее было больше

недостаточно, как будто в самом монастыре было еще слишком много суеты и

болтовни и поэтому ей пришлось затвориться еще дальше, в уединеную келью, в

которой тебя больше никто не видит и где внешний вид, одежда и запах не

играют больше никакой роли. Нет, то, что она махнула на себя рукой, это я

неправильно выразилась. Она по-новому опредилила для себя свое место --

способом, который был верным для нее, однако не производил больше

впечатления на других женщин.

-- А последние дни?

-- Она была такой, как всегда.

-- Я могу взглянуть на нее?

Начальница кивнула, но осталась сидеть.

-- Неужели за годы одиночества мир может стать человеку таким

невыносимым? Неужели лучше покончить с собой, чем снова вернуться из

монастыря, из уединения в этот мир?

Она повернулась ко мне.

-- Фрау Шмитц не написала, почему она покончила с собой. И вы не

говорите, что было между вами и, возможно, привело к тому, что фрау Шмитц

совершила самоубийство в ночь перед тем, как вы хотели забрать ее отсюда.

Она сложила лист, спрятала его обратно в карман, встала и пригладила

юбку.

-- Ее смерть для меня удар, знаете ли... И сейчас я очень зла, на фрау

Шмитц и на вас. Ну, да что там, идемте.

Она снова пошла впереди, на этот раз молча. Ханна лежала в больничном

блоке в маленькой комнатке. Нам едва хватило места встать между стеной и

каталкой. Начальница откинула простыню.

Вокруг головы Ханны был повязано полотенце, чтобы поддержать подбородок

в приподнятом положении до наступления трупного окоченения. В ее лице не

было ни особого умиротворения, ни особой муки. Оно выглядело застывшим и

мертвым. По мере того как я продолжал смотреть на него, в его мертвых чертах

мне мерещились живые, в старых -- молодые. Так, наверное, бывает со старыми

супружескими парами, думал я; для нее в старике всегда сохраняется его

юношеский облик, а для него в старухе -- красота и грация молодой девушки.

Почему я не видел этого эффекта неделю назад?

От слез я удержался. Когда начальница через какое-то время

вопросительно посмотрела на меня, я кивнул, и она снова расправила простыню

над лицом Ханны.

11

Только осенью я смог выполнить поручение Ханны. Дочь жила в Нью-Йорке,

и я воспользовался конференцией в Бостоне, чтобы передать ей деньги: чек на

сумму, имевшуюся на сберкнижке, и банку из-под чая с наличными деньгами. Я

написал этой женщине, представился как историк-правовед и рассказал немного

о процессе. Я сказал, что был бы очень благодарен ей, если бы она позволила

мне встретиться с ней. Она пригласила меня к себе на чай.

Я ехал из Бостона в Нью-Йорк на поезде. Леса блистали своей коричневой,

желтой, оранжевой, красно-коричневой и коричнево-красной раскраской и ярким,

пылающе-красным цветом клена. Мне вспомнились вырезки с осенними пейзажами в

камере Ханны. Когда от стука колес и раскачивания вагона я задремал, я

увидел Ханну и себя в доме посреди пестрых от осени холмов, через которые

ехал поезд. Ханна в моем сне была старше, чем в то время, когда я

познакомился с ней, и моложе, чем тогда, когда я снова увидел ее, старше

меня, красивее, чем раньше, ставшая с возрастом еще более спокойной в своих

движениях и еще более уверенно чувствующая себя в своем теле. Я видел, как

она вышла из машины и взяла в руки пакеты с покупками, видел, как она

двинулась через сад к дому, видел, как она поставила пакеты и стала

подниматься впереди меня по лестнице. Тоска по Ханне охватила меня с такой

силой, что мне сделалось больно. Я отбивался от этой тоски, возражал ей, что

она совершенно неправильно передает нашу реальность, реальность нашего

возраста, нашей жизни. Как это Ханна, которая не говорила по-английски,

могла вдруг жить в Америке? И машину водить она тоже не умела.

Я очнулся от дремы и снова вспомнил, что Ханна была мертва. Я также

осознал, что тоска привычно возвращала меня к Ханне, не касаясь ее

конкретно. Это была тоска по дому.

Дочь жила в Нью-Йорке на маленькой улочке неподалеку от Центрального

парка. По обе ее стороны стояли старые дома рядовой застройки из темного

песчаника с лестницами из того же темного песчаника, ведущими на первый

этаж. Это являло собой строгую картину: дом за домом, фасады почти один в

один, лестница за лестницей, деревья, совсем недавно посаженные через

равномерные интервалы, с редкими желтыми листьями на тонких ветвях.

Дочь подавала чай перед большими окнами с видом на маленькие садики

внутри прямоугольника домов -- то зеленые и пестрые, то заваленные одной

рухлядью. Как только мы сели, чай был разлит, сахар в него добавлен и

размешан, дочь перешла с английского, на котором она поздоровалась со мной,

на немецкий.

-- Что вас привело ко мне?

Прозвучало это не то, чтобы приветливо, и не то, чтобы неприветливо; в

ее голосе была слышна крайняя деловитость. Все в ней создавало деловое

впечатление: осанка, жестикуляция, одежда. Ее лицо было до странного

безвозрастным. Так выглядят лица, перенесшие пластическую операцию. Но,

может быть, оно просто застыло от раннего горя -- мне никак не удавалось

вспомнить ее лицо во время процесса.

Я рассказал о смерти Ханны и о ее поручении.

-- Почему я?

-- Думаю, потому, что вы единственная, оставшаяся в живых.

-- И что же мне делать с этими деньгами?

-- Все, что вы сочтете нужным.

-- И тем самым отпустить фрау Шмитц ее грехи?

Сначала я хотел возразить, но Ханна в самом деле требовала слишком

многого. Годы тюрьмы должны были быть не только искуплением ее вины; Ханна

сама хотела вложить в них смысл, и она рассчитывала получить этим признание.

Я сказал это.

Дочь покачала головой. Я не понял, хотела ли она этим отвергнуть мое

предположение или отказать Ханне в признании.

-- А вы не можете дать ей признания без отпущения грехов?

Она засмеялась.

-- Вы хорошо к ней относитесь, не правда ли? Что вас, собственно,

связывало?

Я чуть помедлил.

-- Я был ее чтецом. Я начал читать ей, когда мне было пятнадцать, и

продолжил потом, когда она сидела в тюрьме.

-- Как это вам...

-- Я посылал ей кассеты. Фрау Шмитц почти всю свою жизнь была

неграмотной; она только в тюрьме научилась читать и писать.

-- Почему вы все это для нее делали?

-- Я в пятнадцать лет имел с ней любовную связь.

-- Вы имеете в виду, вы спали с ней?

-- Да.

-- Какой жестокой была эта женщина! Вам удалось избавиться от того, что

она, когда вам было пятнадцать... Впрочем, нет, вы сами сказали, что снова

начали читать ей, когда она была в тюрьме. Вы были когда-нибудь женаты?

Я кивнул.

-- И ваш брак был коротким и неудачным, и потом вы больше не женились,

и ребенка, если он у вас есть, вы отдали в интернат.

-- Это можно сказать и о тысячах других людей; для этого не нужно иметь

связь с фрау Шмитц.

-- Скажите, у вас, когда вы в последние годы имели с ней контакт, не

было такого чувства, что она знает, что она сделала с вами?

Я пожал плечами.

-- Во всяком случае она знала, что она сделала с другими в лагере и во

время марша. Она не только сказала мне об этом, она также интенсивно

занималась этим вопросом в последние годы в тюрьме.

Я рассказал ей о том, что услышал от начальницы тюрьмы.

Дочь встала и принялась большими шагами расхаживать по комнате.

-- О какой сумме денег идет речь?

Я вышел в прихожую, где оставил свою сумку, и вернулся с чеком и банкой

из-под чая.

-- Вот.

Она посмотрела на чек и положила его на стол. Банку она открыла,

опустошила ее, снова закрыла и, держа в руке, внимательно ее разглядывала.

-- В детстве у меня тоже была банка из-под чая для моих сокровищ. Не

такая, как эта, хотя и такие тогда уже тоже были, а с буквами кириллицей, и

крышка у нее не вдавливалась внутрь, как здесь, а насаживалась сверху. Я

донесла ее с собой до концлагеря, там ее у меня украли.

-- Что же в ней было?

-- Что там могло быть... Завиток шерсти с нашего пуделя, билеты на

оперы, на которые меня брал мой отец, кольцо, выигранное или найденное мной

где-то. Украли у меня банку не из-за ее содержимого -- сама банка и то, что

с ней можно было сделать, это имело в лагере большую ценность.

Она поставила банку на чек.

-- А у вас есть какие-нибудь предложения насчет использования денег?

Пустить их на что-нибудь, что как-то связано с уничтожением евреев, в самом

деле было бы похоже для меня на отпущение грехов, которое я не могу и не

хочу давать.

-- Деньги можно было бы отдать, например, на нужды неграмотных, которые

хотят научиться читать и писать. Наверняка тут есть какие-нибудь

общественные фонды, союзы, общества.

-- Конечно, они есть.

Она раздумывала.

-- А нет ли аналогичных еврейских организаций?

-- Можете быть уверены, что если в мире есть какие-либо организации, то

такие же организации есть и для евреев. Неграмотность, правда, не совсем

еврейская проблема.

Она подвинула мне чек и деньги.

-- Давайте сделаем так. Вы разузнаете, какие еврейские организации,

работающие в этой области, имеются здесь или в Германии и переведете деньги

на счет той, которая вас больше всего убедит. Вы можете также, -- она

засмеялась, -- перевести деньги от имени Ханны Шмитц, если признание играет

тут такую важную роль.

Она снова взяла банку.

-- А банку я оставлю себе.

12

Со времени описанных мною событий прошло уже десять лет. В первые годы

после смерти Ханны меня мучали старые вопросы, отрекся ли я от нее и предал

ли я ее, остался ли я ей что-нибудь должен, сделался ли я виноватым, любя

ее, нужно ли было мне отказаться, оторваться от нее и, если да, то как.

Порой я задавался вопросом, есть ли моя вина в том, что она покончила с

собой. И порой я был зол на нее и на то, что она со мной сделала. Пока

злость не лишилась своей силы, а вопросы -- своей важности. То, что я сделал

и не сделал и то, что она сделала со мной -- это, как не верти, стало моей

жизнью.

Решение рассказать нашу с Ханной историю я принял вскоре после ее

смерти. С тех пор наша история прокручивалась в моей голове множество раз,

всякий раз немного по-другому, всегда с новыми картинами, отрывками действия

и поворотами мыслей. Таким образом, наряду с версией, написанной мною,

имеется и множество других. Гарантией того, что написанная версия правильна,

является то, что я написал ее, а другие версии -- нет. Написанная версия

хотела быть написанной, множество других этого не хотело.

Сначала я хотел рассказать нашу историю, чтобы отделаться от нее.

Однако для этой цели воспоминания отказывались идти ко мне. Потом я заметил,

как наша история стала ускользать от меня, и захотел вернуть ее изложением

на бумагу, но и это тоже не выманило воспоминания из-под их укрытия. Вот уже

несколько лет, как я оставил нашу историю в покое. Я заключил с ней мир. И

она вернулась ко мне, деталь за деталью, такой четкой, полной и законченной,

что она больше не наводит на меня грусти. Долгое время я думал: какая

печальная история. Не то, чтобы у меня сейчас появилась мысль, что эта

история счастливая. Просто я думаю, что она точна, и что на фоне этого

вопрос, печальная она или счастливая, не имеет никакого значения.

Во всяком случае, я думаю так, когда спокойно размышляю о ней. Когда же

меня что-то больно задевает, то на поверхность проступают раны той поры,

когда я чувствую себя виноватым, то дают себя знать мои тогдашние ощущения

вины, и в сегодняшней тоске по чему-либо я чувствую тоску того времени. Слои

нашей жизни так тесно покоятся друг на друге, что на более поздних этапах

нам всегда встречается то, что уже было раньше, не как что-то изжившее себя

и негодное, но как что-то современное и живое. Я это понимаю. И все равно я

порой нахожу это труднопереносимым. Быть может, нашу историю я изложил все

же потому, что хочу избавиться от нее, даже если и не могу этого сделать.

Деньги Ханны я сразу по возвращении из Нью-Йорка перевел от ее имени на

счет Jewish League Against Illiteracy***. В ответ я получил короткое письмо

стандартной компьютерной формы, в котором Jewish League благодарила мисс

Ханну Шмитц за ее пожертвование. С письмом в кармане я поехал на кладбище,

на могилу к Ханне. Это был первый и единственный раз, что я стоял на ее

могиле.