Повседневность и специализированные формы культуры

Разделение повседневной и специализированных сторон жизни возможно не только “по вертикали”: профессии (самые разные) versus быт (более или менее общий для целого социального страта), но и “по горизонтали” (онаученные, вообще интеллектуально рафинированные занятия и их профанные, массовидные контратипы). В традиционных обществах кастовое деление отличалось крупным масштабом (воин, жрец, простой труженик), а разница в бытовом сознании и поведении между вождями, шаманами и остальными общинниками была не принципиальной. Так или иначе феодализированное Средневековье упрочило по сути ту же схему социальной стратификации в виде сословного деления (“первые” сословия с их книжно-церковной культурой и сословие “третье” с культурой двоеверной, устно-языче-ской в своей основе). В дальнейшем смысловая гомогенность обыденных и специализированных форм культуры, взаимопроникновение частного и общественного в жизни людей отличает архаизированные социумы, каких сохраняется сейчас больше всего на Востоке (образ-цом такого рода слитности служит шариат в зоне фундаментального ислама).

На Западе в Новое и особенно в Новейшее времена получает развитие и обобщение контроверза обычного “среднего” человека, с одной стороны, а с другой — специалиста любого рода, который монополизирует производство и применение особых типов знания. За первыми закрепляется роль исполнителя в материальном производст-ве да в сфере обслуживания, а вторые присваивают себе право творчества особых символов и сокровенных смыслов — в религии и философии, науке и технике, искусстве и педагогике, прочих областях духовной культуры. При сопоставлении с этими последними повседневность представляется заведомо низкой (поверхностной, примитивизированной, застойной, несамостоятельной) отраслью мышления и действия; сферой отчуждения человеческой самости. Здравый смысл профана и формы массового сознания больше не выдерживают конкуренции со спекуляциями идеологов, медитациями мистиков, озарениями художников; вообще экспертизами специалистов. С их помо-щью представитель индустриальной цивилизации всё чаще решает даже сугубо личные проблемы. Юристы, психоаналитики, банкиры, врачи, провизоры, воспитатели детей, социальные работники, авторемонтники и прочие, и прочие консультанты составляют уже некую внешнюю структуру мало-мальски состоятельной семьи. Они контролируют практически все секторы повседневности. Получается, что не только на Востоке, но и на Западе частная жизнь уступает давлению специалистов, только не со своего “фасада” (политики, морали, права, религии), а с “чёрного хода” (спальни, кухни, детской, кабинета).

Не случайно в философской литературе последнего времени сложилась тенденция противопоставлять повседневному знанию деятельность экспертов разного рода ²⁵. Само по себе экспертное знание действительно обладает определённой спецификой, однако не стоит подменять этим понятием особенностей и задач практического разума в целом. Экспертиза в собственном её смысле составляет одну из многих функций профессионализированной практики. Точнее сопоставлять повседневную деятельность, включая познавательно-мы-слительную, с деятельностью так или иначе специализированной — профессионально или же любительски ²⁶.

Однако за очевидной разницей общего и особенного, широкого и узкого в познании и на практике скрывается нечто, напоминающее гегелевский взаимопереход противоположностей. Ведь кроме более или менее непосредственного и обобщённого выражения в составе устоявшегося на данный культурно-исторический момент здравого смысла, разговорного языка (просторечия) и т.п. усреднённых когнитологем, у обыденного сознания имеются ещё превращённые формы, соответствующие практически всем остальным, обособившимся в истории культуры типам духовности и практичности. Возникая и зрея на своей “духовной родине” — в быту и внутри простых элементов труда, обыденная мысль так или иначе экспансирует повсюду, где прямо затрагиваются жизненные интересы её носителей — людей “улицы”, представителей “толпы”, “массы”, а по сути — народа.

Превращённые формы повседневного сознания дублируют все основные типы специализированной деятельности, профессионализи-рованного мышления. Припомним некоторые из них, наиболее мас-совидные.

В экономике это так называемая “трудовая этика” (М. Вебер) товаропроизводителей и всех прочих участников материального про-изводства и обмена. Правила игры на рынке товаров и услуг склады-ваются и изменяются задолго до и во многом совершенно независимо от экономической теории и специальной подготовки менеджеров. Не случайно отцы-основатели западного рынка поточного производства предметов массового спроса в своём большинстве были самоучками. Вроде Г. Форда с его “народным автомобилем” или Т.А. Эдисона с его фейерверком изобретений века. Первые поколения знаменитых династий русских купцов и промышленников также “академиев не кончали”, техническому прогрессу в соответствующих отраслях пред-принимательства и гуманитарной культуре обучались их дети и внуки. Перед нами едва ли не общее правило старта успешного бизнеса — интутивно-практически обнаружить подходящие для вложения денег сегменты рынка, которые не успели просчитать с помощью своих экспертов-профессионалов возможные конкуренты. Представления о путях получения прибыли и, главное, пути их реализации в экономической практике предполагают синтез различных способностей — не только чисто интеллектуальных, но и эмоционально-волевых.

Все вместе они соответствуют тому, что по-русски просторечно называется “фартом”. По-видимому, это не просто удача в смысле слепого везения (сам жаргонизм, по-видимому, от нем. “Fahrt” — езда). Чтобы подфартило-посчастливилось требуется несколько условий. Здесь и объективно сложившаяся на практике ситуация, которую очень часто невозможно ни смоделировать теоретикам, ни просчитать экспертам. Тут и личные качества участника практической деятельности в их своевременном проявлении (“фартовый” означает не только “везучий”, но и “замечательный по своим личностным качест-вам”). Наконец, его решимость рисковать, ставить на кон житейское благополучие ради возможной прибыли такового, но с вероятностью его же убытка, даже краха (“фартовый” означает ещё и “лихой”, “озорной”). В силу своей стохастичности “фартовость” плохо поддаётся методологическому анализу и тем более воспроизведению уже сложившимися методами экономического прогнозирования. Однако в процессе трудовой практики обыденное по своей природе сознание и мышление видоизменяются в соответствующие формы прикладного интеллекта (в первую очередь социально-управленческий), которые обычно и обеспечивают успех наиболее жизненно важной деятельности.

Похожие механизмы отличают трансформацию обыденно-прак-тического знания в других сферах общественной жизни.

В морали обыденному её выражению соответствуют традиционные кодексы нравственного поведения разных народов, слоёв общества. Все попытки целенаправленно преподать, даже просто вербализировать общеизвестные нормы морали отдают демагогичностью и хан-жеством. Властители дум за последние по крайней мере два века не устают напоминать об этом: “Я ещё не такой подлец, чтобы думать о морали” (В.В. Розанов). Усвоение образцов должного поведения происходит по большей части путём подражания, примеров “от против-ного”, а то и просто запугивания карательными санкциями со стороны старших и властных партнёров, либо подкупа теми или иными очень земными благами. Реальная практика деонтологического регулирования внутри той или иной из общественных групп (начиная с семьи и заканчивая производственным коллективом) худо-бедно преодолевает дихотомию гедонизма и ригоризма, в которой веками путается философская этика, включая И. Канта с его попыткой примирить эти два принципа нравственности.

В юриспруденции интересующий нас её пласт даже называется соответствующим образом — обычное право. Оно везде предшествует кодифицированному, а с его оформлением отступает в народные представления о справедливости и произволе, мере разрешённого (скажем, украсть у государства, что плохо лежит) и запретного (ук-расть у соседа) с точки зрения общественного мнения. Санкции обычая то строже соответствующих статей права писаного (скажем, конокрадов крестьянский “мир” чаще всего присуждал к смерти; в зоне фундаментального ислама сейчас так поступают с неверными жёнами), то либеральнее (на политические, т.е. антигосударственные деяния и тем более намерения оно вовсе не распространяется). Здравый смысл соответствующего общественного слоя регулирует минимум правоотношений, зато тех, от которых зависит само выживание этого рода-племени. Обычное право поэтому более консервативно, восхо-дит к дополитическим, потестарным порядкам. Оно остаётся у народа как бы в запасе на тот случай, если ему не помогут законы государст-ва. Такого рода подстраховка по ходу прогресса истории и культуры вообще многое объясняет в природе обыденного сознания в целом.

В политике обыденность выступает в столь могущественной роли, каково общественное мнение. На первый взгляд, таковое ограничивается досужими собеседованиями, пустопорожними спорами на политическую злобу дня. Но ведь обыденные взгляды на самый верх системы общественного управления предопределяют гораздо более серьезные для профессиональных претендентов на власть вещи — результаты выборов в органы государственной власти, плебисцитов и прочих способов прямого народоправства. А при экстремальных для социума ситуациях общественное мнение на время даже берёт бразды правления в свои руки — на вече, митингах, демонстрациях, медиадебатах, т.п. интеракциях.

В религии с определённых и до сих пор наличествует бытовая смесь язычества с национальными и мировыми верованиями. Элемен-ты монотеизма (в христианстве, исламе) или же агностицизма (в буд-дизме) на религиозной практике прекрасно уживаются с самой при-митивной магией в виде бытовых суверий и примет, атавизмами всех без исключения ранних форм религиозности. Образцом подобного микста может служить так называемое народное христианство, при-сущее русским с момента их крещения и до наших дней ²⁷. Богослов-ская вера и каноническая обрядность слишком сложны и противоре-чивы с точки зрения народной мудрости. Её представители предпочи-тают, чтобы государственные и народные варианты религии сочета-лись для своего рода подстраховки. В итоге получается система взгля-дов на потусторонний мир не менее сложная, нежели любая офици-альная конфессия. Зато гораздо более функциональная на уровне об-щественной психологии.

В наибольшей степени прослеживаемая дихотомия присуща искусству. Сначала и всегда это фольклор (не только традиционно-кре-стьянский, но и модернизированный городской, разносословный); его аналоги в музыкальном, изобразительном творчестве (лирическая песня, лубок, художественное ремесло), а затем, с Нового времени, наряду со всем этим так называемая “художественная самодеятельность” представителей самых разных сословий. Допустим, гитара — инструмент цыган и “парикмахеров” (мещан) в царской России, в пр-шедшем “культурную революцию” СССР озвучивала наивно-город-ской шансон и авторскую песню у интеллигенции, “блатных”, подро-стков — всех тех, кому остро недоставало официозной эстетики. Народное творчество эстетических ценностей в быту, труде, игре служит, как известно, важнейшим источником образов и ритмов для профессионального, академического искусства (так, сочинения Г.В. Свиридова, не получившего, в отличие от Д.Д. Шостаковича и С.С. Прокофьева высшего консерваторского образования, остались в мелодическом кругу народной песни, церковных напевов и городского романса). Со своей стороны, самодеятельное творчество адаптирует для обыденного потребления многие элементы “большого” искусства. Так, тексты одних поэтов сами собой становятся песнями и постоянно поются в народе, а другие, даже специально для этого сочиненные, — нет, остаются в “книжной темнице”.

Даже философия не чужда массовидному “шлейфу” самодеяте-льного размышления о главном и вечном. Наивный реализм, народная мудрость, выраженные спектром фольклорных жанров (пословиц, поговорок, иных паремий; анекдотов, притч, сказаний, быличек и т.п. иносказаний) предвосхищают, дублируют и даже порой превосходят заключения интеллектуалов о природе человека, общественном устройстве, экологических вопросах. Конечно, наиболее абстрактные философемы онтологии или гносеологии остаются недостижимы для обыденного сознания с его рассудочными критериями. Тем не менее, образ жизни, состояние духа, достойные мудреца, всегда остаются верны своему народному прототипу. Вряд ли случайно почти все выдающиеся философы своей обыденной жизнью, да и стилем мышления воплощали соответствующие национальные характеры.

Что касается науки, то так называемые “народные, этнонауки”, вроде традиционной медицины и гигиены, метеорологии и агрикуль-туры, исторических сказаний и географических впечатлений от разных заграниц, т.п. советов, примет и рецептов на соответствующие случаи жизни, последнее время становятся предметом особого внимания методологов и культурологов ²⁸. Разумеется, термин “наука” (как и только что понятие “философия”) употребляются в таком контексте в сугубо расширительном смысле, по сути синонимично вообще познанию соответствующих явлений природы и культуры, рассуждений по сходным проблемам жизни. Вошедший (в том числе и “по вине” обоих авторов этой книги) в лексикон российских философов термин “вненаучное” знание, если разобраться, совершенно неконцептуален. Принимая науку за точку отсчета истинности знания и точности метода, мы тем самым сужаем сами эти понятия — истины и точности по сути дела до рамок естествознания. Между тем, постклассическая эпистемология вполне закономерно пришла к плюралистической трактовке знания как полиморфного и гетерогенного. Однако и тезис о принципиальной равнозначности любых типов знания, вообще рациональности вряд ли “выправит крен метафизической ладьи”. Проведённое только что сравнение специализированных и обыденных вариантов со(знания) приводит к следующим предварительным суждениям на тему “Познание и культура”.

Методология поиска ответов на похожие вопросы (о природе, обществе, человеке) и тип продуцируемого на разных “этажах” общественной системы знания отличаются то менее (как в морали, религии, искусстве), то более (в политике, праве, экономике), вплоть до диаметральности (в естествознании, медицине, гуманитарных отраслях) — за счёт тех идеализаций, что в своих целях применяют учёные и практики-профессионалы, с одной стороны, а обыватели, с другой. Разумеется, указанные эпистемологические роли носят сугубо функциональный характер, так что на обыденном уровне способен рассуждать на чуждые для себя темы учёный или практик другой квалификации. В свою очередь обыватель возвышается над здравым смыслом, если того требуют задачи его профессиональной деятельности.

Разговор о традиционной культуре народа в таких её исходных областях, как землепользование, рацион питания, устройство жилища, планирование поселения, особенно гигиена и медицина, т.д., чаще всего впадает в крайности. Народные рецепты то предаются анафеме как скудные и даже дикарские, то превозносятся в качестве панацеи в условиях нынешнего экологического кризиса (Якобы “... они приобрели особую значимость в связи с резким ухудшением состояния здоровья населения и неспособностью официальной медицины в условиях повсеместного загрязнения окружающей среды и дороговизны лекарственных средств избавить население от таких массовых заболеваний, как рак, диабет, склероз” ²⁹). На самом деле отнюдь не народные целители избавили человечество от целого ряда смертоносных заболеваний, вроде оспы, холеры, туберкулеза и т.п., а именно учёные биологи и врачи. От других заболеваний (вроде указанных в приведённой только что цитате) ни “народная”, ни официальная медицина не нашли эффективных лекарств, однако осуществлять профилактику, смягчать последствия этих болезней способна только научная медицина, равно как искать меры более эффективной борьбы с ними же. С развитием науки и наукоёмких технологий уровень заболеваемости и смертности неуклонно снижается, а средний возраст, вообще уровень жизни населения в промышленно развитых странах растёт (несмотря на подчинённые этим прогрессивным тенденциям их новые негативные последствия и угрозы). Сохранять и даже усовершенствовать те или иные приёмы народного опыта бывает полезно не только в медицине, но и в прочих сферах бытовой практики. Однако фатальные проблемы того же самого повседневного быта, связанные с угрозами жизни и перспективами благополучия массы людей, невозможно разрешить изнутри обыденных знаний и представлений. Призывы прямо вернуться к опыту крестьянско-ремесленно-промыс-лового хозяйства и быта многовековой давности стали ли бы реакционными, если бы не их вульгарный утопизм.

С другой стороны, никакая наука и, видимо, никогда не превратится в “волшебную палочку” для решения как ни крути коренных проблем жизни и культуры. Прогресс науки продлевает средний возраст жизни, повышает уровень здоровья, но не отменяет ни болезней, ни страданий, ни самой смерти. Развитие техники повышает комфортность быта, делает более творческим труд и содержательным досуг людей, однако они по-прежнему, если не больше, чем в доиндустриальные поры балансируют на грани счастья и беды, надежды и отчания. В экзистенциальных же противоречиях жизни человеку помогает худо-бедно разобраться именно обыденное сознание с его менее жесткой, чем формальная, логикой; с его интуитивными механизмами веры, надежды, любви (с точки зрения науки и вообще специализированного сознания малоосмысленными).

Как же соотносятся все перечисленные выше, явно специализи-рованные трансформации обыденного сознания с его смысловым яд-ром — напротив, неспециализированным, в принципе общедоступ-ным? И, далее, как обыденное сознание, взятое в целом, соотносится с отдельными, уже вовсе не- или же надобыденными, по сути профес-сионализированными сферами духовности — той же наукой, идеологией, религией, искусством и т.д.?

В качестве предварительного подхода к обсуждению такого рода вопросов может быть предложена иерархии форм обыденного сознания. Где, кроме первичных его зон, замыкаемых некими первоэлементами практики материально-преобразующего типа, оно, это сознание, вполне закономерно продолжается (в своём роде конкретизируясь, развиваясь) по горизонтам вторичным, образуемым деятельностями духовно-практического типа. И так опосредованно, по их общей смысловой периферии, через её идейно-методические “фильтры”, а не напрямую, осуществляется некая взаимосвязь архаичных и модернизированных, “высоких” и “низких” структур сознания и поведе-ния.

В советской литературе по общественному сознанию получило распространение утверждение о постепенном преобразовании, даже вытеснении обыденного мировоззрения за счёт научного ³⁰. Позднее это мнение оказалось скорректировано таким образом, что популяри-зация научных знаний, развитие школьного образования, экспансия средств массовой информации и т.п. факторы влияют, конечно, на содержание и даже некоторые мыслительные структуры обыденного сознания ³¹. Однако соотношение жизни и теории, обыденного опыта и науки, вообще специализированного знания остаётся во многом проблемным.

Похоже на то, что все специализированные виды сознания в не-ких своих предельных основаниях восходят к основным типам ду-ховно-практических ценностей и регулятивов, возникшим и остаю-щимся в структурах обыденного сознания. Во всяком случае, далеко превосходя повседневные традиции знаний о природе и обществе, прошлом и настоящем; художественной образности; веры в сверхъ-естественное и поклонения священному; моральных оценок и правовых уставов; т.п. горизонты обыденного сознания, соответствующие им отдельные формы культуры, вместе с тем, сохраняют с ними определённую преемственность, то и дело вступают в диалог с историческим опытом и живой практикой народа. Как уже отмечалось выше, у одних разделов элитарной культуры (науки, философии, права) эта преемственность меньше, пренебрежима, у других (искусства, религии, морали) гораздо больше, по сути неустранима.

Достижения тех и других направлений культурогенеза в свою очередь как-то, в большей или меньшей степени влияют на обыденное сознание, постепенно меняя, расширяя его содержание. На нём так или иначе сказываются школьное образование и прочие каналы массовой информации, в особенности в связи с глобальной компьютеризацией, всё плотнее оплетающей своей паутиной офисы, дома, перемещающихся между ними людей. Правда, обыденное сознание всегда “фильтрует”, вплоть до неузнаваемости или прямой противоположности, соответствующие заимствования через сложную сеть ментальных установок и жизненных ценностей. Оно может долго или же вовсе не допускать идейных “мутаций” в своём смысловом “ядре”. Вряд ли частичная и почти всегда ограниченная по своему количеству и качеству ассимиляция некоторого содержания книжных (экранных) знаний способна повлиять на логику и методологию мира повседневности и мира разных профессий.

Соотношение синкретизма и структурированности при бытова-нии обыденного сознания особенно сложно. В быту теснее всего пе-реплетаются художественно-эстетические, сакральные и сугубо при-кладные, собственно утилитарные функции культуры. Реальная практика специализированного познания тоже многоаспектна. Так, из науки неустранимы аксиологические моменты, а из религии, наборот, интеллектуалистские; в искусстве за образно-ритмическим его строем прячется идейно-нравственная “нагрузка”; и т.д. Однако сочетание “того, другого и третьего” в специализированной деятельности всё же не доходит до такой степени слитности, как внутри повседневности. Образно говоря, вера и знание, истина и ценность, т.п. дуализмы на институциональном уровне соседствуют как масло и вода, а в быту они соединяются наподобие воды и, допустим, спирта или сахара. Любая “бытологема” принципиально разноаспектна, а когитологема профессиональной практики лишь потенциально.

Наряду с когнитивным резонансом сравниваемых уровней со-знания и деятельности сплошь и рядом имеет место их же смысловой диссонанс. В отдельных случаях общественное мнение блокирует про-екты специалистов (как вышло в СССР с планом поворота сибирских рек вспять; что-то похожее намечается сейчас на Западе в борьбе межправительственных организаций и так называемых антиглобалистов). Кажется, в подобных ситуациях обобществлённому здравому смыслу удаётся глубже специалистов почувствовать перспективу.

Однако гораздо чаще “глас народа” по запредельным для обыденного сознания проблемам оборачивается вовсе не “божьим”, а прямо-таки “дьявольским гласом”. Тогда на стыке здравомыслия и специальности, приватности и публичности возникают интеллектуальные казусы вроде паранауки, радикально-анархических настроений и действующих организаций, изуверского сектанства, морально-эстетического нигилизма в мыслях и чувствах духовно деградирующих под невыносимым напором жизни обывателей, большей или меньшей их части. Наивный реализм повседневности всё чаще не выдерживает бремени цивилизации — всё более динамичной и тотальной, как на Западе, или же невыносимо долго закостенелой и авторитарной, как на Востоке. В образующемся дефиците обыденного здравомыслия просматривается какая-то часть духовно-психологических предпосылок вспышки международного терроризма, обозначившейся за последние годы.

Понятие интеллигенции (от лат. «intelligens» — знающий, понимающий, умный) считается исключительно русским. В остальных странах образованная часть общества именуется интеллектуалами. Эти люди имеют профессии с повышенной нагрузкой на интеллект, занимаются умственным трудом, как правило, весьма сложным, творческим (духовенство, учительство, художники, ученые, юристы, инженеры, офицеры, журналисты, управляющие, т.п.). Помимо высокой профессиональной квалификации, этот слой народа отличается духовной активностью вообще. Отсутствием предрассудков и суеверий, веротерпимостью, самостоятельным мышлением, интересом к отвлеченным проблемам и утонченным идеалам, вообще душевным динамизмом.

У русской интеллигенции, помимо всех этих качеств, всегда присутствовали особые моральные принципы. Относительно их содержания нет единого мнения и у самих интеллигентов, и у исследователей данного общественного явления. Можно сказать, что на социальном уровне интеллигенция претендует выразить интересы народа, который сам по себе слишком задавлен тяжелой жизнью, чтобы их адекватно осознать. Вот представители интеллигенции и прямо, обращаясь к властям, занимаясь учительством и просвещением народа, и косвенно, через свои произведения, рисуют такой идеал изменения условий жизни к лучшему. И на уровне индивидуальном, интеллигентный человек отличается похожим качеством образца сдержанной вежливости и умения понимать другого человека.

В таком качестве «властителей дум», учителей жизни русская интеллигенция существовала с 1860-х гг. (великие реформы на пути от феодализма к капитализму) и примерно по 1920-е гг. («великий перелом» к социализму). При советской власти интеллигенцию называли исключительно «прослойкой» между пролетариатом и крестьянством, а не самостоятельным классом общества. После «культурной революции» Ленина–Сталина ее становилось все меньше и меньше, а к сегодняшнему дню можно, пожалуй, говорить о вымирании (точнее, истреблении) такой части российского общества, как интеллигенция. Видимо, это закономерный итог ее миссии, поскольку делать из некоторых профессий духовных вождей целого народа можно было только при очень забитом состоянии этого народа и очень тиранической власти государства над ним.

В политической публицистике распространена версия «вины интеллигенции («дармоедов») перед народом» (пахарем). Вариантом этой концепции является обвинение интеллигенции в том, что она накликала на Россию и революции, и «перестройку» 1980-х, и либеральные реформы 1990-х гг., больно бившие по всему народу. Действительно, в рядах и кровавых революционеров, и незадачливых реформаторов российской жизни было и есть немало лиц интеллигентских профессий. Но и тут, и там было не меньше, а больше авантюристов от сохи и от станка. Никто из главных вождей РСДРП–ВКП(б)–КПСС–КПРФ (включая сельского учителя физкультуры по профессии Г.А. Зюганова) не мог и не может даже выговорить слова «коммунизм» правильно, без акцента. А интеллигенция оставалась с народом всегда там, где этот народ к счастью или к несчастью, по словам Анны Ахматовой, был. В школе, на фронте, в музее, в концентрационном лагере, в библиотеке, на целине, в театре, например. «... А без меня народ неполный», — сказал Андрей Платонов. Об этом, между прочим, лучшие произведения русской прозы второй половины XX в. — романы Василия Гроссмана «Жизнь и судьба», Владимира Дудинцева «Белые одежды», Анатолия Рыбакова «Дети Арбата», Георгия Владимова «Верный Руслан», «Генерал и его армия», пьеса Евгения Шварца «Дракон»; многие другие.

Интеллигенция сыграла свою полезную роль приобщения соотечественников к идеалам и достижениям науки и техники, добра и красоты, а теперь, не исключено, должна уступить свое место новому раскладу социальных сил в России, новым классам русского общества.

Приложение