лекции философия / filos_lekz-17

то закаляют характер, обогащают жизненный опыт, то надламывают личность. На соответствующие моменты жизни за-крывали глаза представители сциентистских направлений философ-ствования, их акцентировали экзистенциалисты и иже с ними по части рассмотрения Homo Destructionis — Человека Потрясённого, душевно “выгоревшего”, выбитого из колеи обыденной нормы и тем самым морально падшего.

На развалинах традиционного уклада жизни, поскольку она ещё продолжается, возникает, разумеется, своя, новая обыденность, как правило, примитивная и мучительная. Грани нормы и патоло-гии здесь, как и везде, конечно, относительны, растяжимы. Никакой экстремум не отменит надолго большинства обыденных обязанностей (есть, пить, спать и т.д.). Скорее, запредельные переживания даже расширят их круг за счёт крушения какихто общественных институтов и личных заслуг. Эти же переживания неизбежно их переоценит, хотя бы на время отодвинут на периферию внимания. Своего апогея деформация обыденного сознания достигает в периоды крупных общественных потрясений, на которые особенно богатым вышел

XX век.

Вот характерный на сей счёт пассаж мудрого мемуариста, подводившего итоги недавно минувшему столетию: “И весь-то он, наш русский, российский XX век проходил ... в бедности, в крови, в унижении. Оглянешься — 1904–1905 гг., русско-японская война, ... революционная буря

... Снова война 1914–18 гг. Тут Ленин вылез... Отдушина Февральской. И Октябрьский переворот. И по-шёл разброд и террор. И как с Ленина его пустили, так и укрепил-ся, стал грязной и кровавой обыденщиной. Царя и либеральных буржуев свергли. Бога долой, церкви круши, попов изводи! “Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем...” Раздувалираздували, не раздули. Но сами в дыму и порохе задохнулись, в крови захлебнулись... Вся эта орава народных самодержцев, начиная с Ленина, всё строила социализм, учреждала коммунизм. Хозяйство наше в тупике и развале. ... Народ испорчен, работать смысла нет... Вот так и исходит наш российский двадцатый век. По уровню жизни, здоровью, нравственности, хозяйству, чувству собственного достоинства люди и страна ... стоят куда ниже, чем предреволюционная Россия конца XIX – начала XX вв. ... Очевидной стала суровая реальность: предстоит не перестройка воздушных замков, не блуждание по фантомам “социалистического выбора”, ... а обзаведение хозяйством и обществом общечеловеческого типа..., вхождение (долгое, трудное) в семью цивилизованных европейско-америриканских стран и народов” 2.

2Из дневников Сергея Сергеевича Дмитриева // Отечественная история. 2001. №

1.С. 163.

Таким образом, выходом из революционных потрясений умудрённый жизненным и профессиональным опытом историк видит в возврате к нормальной для высокоцивилизованных народов повседневности, бытовой и трудовой.

Природа обыденного сознания, впрочем, такова, что память на страдания и унижения у него оказывается довольно короткой. Жить изо дня в день с ощущением беды и тоски убийственно трудно. Когда непосредственная опасность минует, Человек Обыденный просыпает-ся как бы заново рожденным, готовым вкушать повседневные радости, начиная с пресловутой “чечевичной похлебки”.

Фазы перехода от житейского благополучия (пусть относите-льного, на чей-то взгляд) к бедствованию и обратно представляют интерес и для теории познания, поскольку предполагают неизбеж-ное изменение, потрясение общечеловеческого и конкретно-истори-ческого строя мыслей и чувств людей. Имеющаяся у субъекта информация при этом неминуемо переоценивается, особенно в своей практической, прикладной части.

Практика и познание связаны между собой по нескольким основным направлениям. Во-первых, практика — источник и движущая сила познания. Это означает, что в области практики неизбежно и постоянно возникают задачи для дальнейшего познания и одновременно накапливается материал для их решения, который, в конечном счёте, познание призвано обобщить. Скажем, медицина как прикладная область познания, пограничная между теорией и практикой, изобретает способы облегчения страданий больных людей, излечения их недугов, черпая информацию из наблюдений над больными же (или их моделями — подопытными животными).

Во-вторых, практика — конечная цель познания. Рано или поздно, большинство полученных людьми знаний послужит их потребностям. Допустим, химия и физика начинались в XVIII–XIX вв. из бескорыстного интереса естествоиспытателей к тайнам природы. Но уже через несколько десятилетий их открытия позволили изобрести паровой двигатель, лампочку накаливания, стиральные порошки, новые материалы и источники энергии, бесконечное множество других полезных каждому человеку вещей. Сделали это не учёные, а изобретатели-самоучки, вроде Т.А. Эдисона. Но «расколдовали» им путь учёные-натуралисты. Программа по расшифровке генома человека, завершённая недавно на Западе, затевалась прежде всего ради того, чтобы определить участки хромосом, ответственные за те или иные заболевания, вообще особенности развития организмов. Теперь перед мировой фармакологией встают качественно новые задачи — зная генети-

ческие причины многих тяжелых заболеваний, создать препараты для их облегчения или излечения.

В-третьих, практика служит основным критерием истинности

познания. Объективна ли та или иная информация, соответствует ли она действительности, — в этом можно окончательно убедиться, только если получить на практике именно тот результат, который из данной информации следует, предполагается. К примеру, синтезировать вещество именно с теми свойствами, которые предполагаются его химическими формулами. Это общий путь подтверждения или опровержения гипотез в естествознании. Проверить гипотезу в целом, как таковую, как правило, невозможно. Можно, размышляя по законам логики, вывести из гипотезы необходимые следствия, а уже их постараться воспроизвести в эксперименте, пронаблюдать. Так, периодическая система Д.И. Менделеева окончательно подтвердилась, когда были открыты новые химические элементы, для которых оставались пустые места в её рядах.

Критерий практики носит абсолютный характер, потому что ос-

тальные способы проверки истинности познания не могут решить этой задачи столь же убедительно. Вместе с тем, практика как критерий истины относительна — ведь сегодняшние возможности практики, техники не всесильны; каких-то предположений мы пока не можем проверить немедленно; в будущем, когда практика усовершенствуется, такая возможность появится. Так, будем надеяться, произойдет с вакцинами, лекарствами от неизлечимых пока заболеваний типа рака, СПИДа, вирусов вроде «Эболы», нетипичной пневмонии, «куриного гриппа» и т.п. (т.е. подтвердится правильность тех или иных направлений в их разработке).

Отмеченные аспекты тесной взаимосвязи теории и практики не должны заслонять в наших глазах их автономии, доходящей в каких-то моментах до суверенности. У практики и познания, в общем, разные задачи. Практик вовлечён в бурный поток событий, исследователь же на время выпадает из них и, как бы сидя на обочине, наблюдает жизнь, раздумывает о ней. Практика не может ждать, пока познание какого-то вопроса закончится; ей надо действовать здесь и сейчас. Допустим, пока у медицины нет надёжных препаратов от той или иной болезни, ей приходится применять паллиативные средства. У целого ряда человеческих занятий просто нет и быть не может законченной теории, цельного знания — иначе бы они просто потеряли смысл (спорт, другие игры, война, любовь и т.п. — весь их смысл как раз в неполной определённости результата, ловле подходящего случая. Яркие иллюстрации тому абсурдистские фильмы последних лет; американские (вроде «Криминального чтива» Квентина Тарантино), английские (Гая Ричи — «Карты, деньги, два ствола», «Большой куш»); французские (вроде «Добермана»); немецкие (типа «Достучаться до небес»);

русские («Особенности национальной охоты») и т.п.; даже мексиканские («Десперадо»); и т.п.

Со своей стороны, познание не может постоянно оглядываться на состояние и запросы практики. Исследователь обычно воодушевлён бескорыстным стремлением к истине, им движет честолюбие первооткрывателя. В большинстве случаев целью познания выступает не какая-то польза, корысть, а само по себе знание (так вкладывают миллиарды долларов в изучение строения Солнечной системы, происхождения человека, т.п. темы, от которых в обозримом будущем прямой практической отдачи не предвидится). Однако эти «бесполезные», на первый взгляд, знания обогащают картину мира и, следовательно, так или иначе развивают душевные качества людей; а косвенно и стимулируют прикладные зоны общественной практики.

* * *

Таким образом, практика и познание связаны между собой прямо или косвенно. А это, между прочим, значит, что их представители должны с пониманием относиться друг к другу. Как в детском стишке: «Все работы хороши — выбирай на вкус…» Образованные лица умственного труда не должны морщиться при виде замурзанных работяг, чей жизненный удел — тяжкий физический труд. Умный же работяга не посчитает белоручкой начальника в чистом костюме и с галстуком. На душу и тело менеджера любого звена вечно давит невыносимое бремя ответственности. Практике нужны честные служители разных профессий. А их в нашем мире, говорят социологи, более полусотни тысяч.

Труд воспет во множестве произведений мировой художественной литературы. В работе — и наше проклятие, и наше счастье.

Романтиком и певцом любого честного труда был Редьярд Киплинг. Доблесть человека — в героической верности своему делу. Герои его стихов и рассказов — не только солдаты, матросы, офицеры, но и кочегары, инженеры, земледельцы, предприниматели, газетные репортёры, представители многих других профессий.

Одна из киплинговских баллад называется «Дети Марфы». Имеется в виду притча из Евангелия. Однажды Иисус Христос со своими спутниками остановились в доме у двух сестёр — Марии и Марфы. Первая села у ног Спасителя и внимательно слушала всё, что он говорил. А вторая сбивалась с ног, готовя угощение для нежданных гостей. На её укоры сестре-бездельнице, Иисус высказал свой очередной парадокс: дескать, перед Богом спасётся именно Мария, чья душа возвышается над мирской суетой…

С тех пор, пишет Киплинг, — «Дети Марии легко живут, к чести они рождены благой.

А детям Марфы достались и труд, и сердце, которому чужд покой.

И за то, что упрёки Марфы грешны были пред Богом, пришедшим к ней

Детям Марии служить должны Дети её до скончанья Дней».

Поэт возражает Творцу, спрашивает: что бы стало с Марииными потомками, если бы некому было их кормить, лечить, убирать за ними?.. Он складывает гимн в честь детей Марфы: «Это на них во веки веков прокладка дорог в жару и в мороз, / Это на них ход рычагов; это на них вращенье колёс… / Они не твердят, что Господь простит, брось они службу, когда хотят… / И на давно обжитых путях, и там, где ещё не ступал человек, / В труде и бденье — и только так — / Дети Марфы проводят век».

«А детям Марии чего желать? Они знают — ангелы их хранят.

Они знают — им дана Благодать, на них Милосердья направлен взгляд Они слышал слово, сидя у ног и, зная, что Бог их благословил, Своё бремя взвалили на Бога, а Бог — на детей Марфы его взвалил».

Или, в другом переводе, — «Они на Бога уповают, а Бог — на Марфиных сы-

нов!»

Приложение

Г.Н. Владимов. Три минуты молчания. Роман.

Втрюме зажглась лампочка, и в первый раз я его увидел — мой вожак: из жёлтого сизаля, японской выделки. Толщиной в руку удав. Валютой за него, чёрта, плачено. Он ещё на вид шёлковый, не побывав в море, и пахнет от него «лыжной мазью». А завтра придёт ко мне серый и пахнуть будет солью, водорослями и рыбой. И сети тоже запахнут морем…

… Я вам не буду расписывать, какое было море. Хорошее было море. Не штиль,

абалла так полтора, в штиль нам тоже не сахар, ветер лица не свежит. А над порядками чайки ходят — доброе знамение.

Всалоне, за чаем, только и говорили — вот, мол, первая выметка не зряшная; пустыря вроде не дёрнем; ...

Я своё дело делал — отвинтил люковину, отвалил ее, ролик уложил в пазы. ...

Вожаковый трюм — метр с чем-нибудь на восемь, особенно не побегаешь. А надо — бегом. Я этого дела ни разу еще не нюхал, только с палубы видел мельком, как другие делают, которые после этого лежали в койке часами и глядели в подволок. Знал я только, что вожак в трюме койлается по солнцу и снаружи внутрь. Почему не против солнца? Почему не изнутри снаружи? А бог его ведает, — свив, наверное, такой, — да и не моя это забота.

Значит, так: семь шагов вперед, вдоль переборки, поворачиваешь направо, по солнцу, и снова ведёшь-ведёшь-ведёшь по самому плинтусу, утыкаешься в переборку и опять направо по солнцу, опять семь шагов вперед, новый шлаг ложится внутрь, поворачиваешь, опять переборка, и снова ведёшь-ведёшь-ведёшь... Видали, как лошади бегают на молотилке?

— Вир-рай!

А вожак этот чёртов идет не откуда-нибудь, а из моря. А море — оно мокрое. Оно мне течёт потихоньку за ворот, и варежки брезентовые вмиг промокли. И в глазах, конечно, защемило. Я было привстал дух перевести, глаза вытереть, и вдруг темно — ко мне кто-то в трюм заглядывает. Старпом. ... Кеп его прислал — меня проверить: всё-таки я первый день с вожаком.

— Веселей, веселей в трюме! Вожака на палубе навалом...

Дал бы я ему самому побегать, то-то бы взвеселился. Я только сплюнул и дальше побежал. По солнцу, по солнышку ясному. Да не побежал, пошкандыбал на полусогнутых. По пайолам бегать ещё куда ни шло, но я уже первый пласт уложил, теперь по вожаку бегать надо, это вам не паркет, тут в два счета ногу подвернешь. А что будет

— когда я почти весь его выберу, и сам на нем чуть не к потолку поднимусь? Там уже на четвереньках придется. Лучше не думать. Надо второй пласт укладывать.

— Вир-рай!

Дрифтер уже не по служебному орёт, а с огнём в голосе. А голос у него — на всех иностранцах, наверное, слышно. Подумают, у нас трансляцию на выборке применили. ...

Дрифтер опять ко мне заглянул.

—Как, Сеня, привыкаешь?

—Да, привыкаю, — говорю. — А нельзя ли придумать чего-нибудь, чтоб он сам койлался?

—Чего, Сень, придумать?

—А я знаю? Барабан какой-нибудь с мотором?

—Да как же он в трюме-то поместится? И подешевле, чтоб ты его укладывал.

—Значит, совсем ничего нельзя?

Дрифтер сказал:

—Ты не изобретай, понял. Ты — вирай.

—Ладно. ...

Вир-р-рай, мать твою... Шевели ушами!

Ячуть было прислонился к переборке — лоб вытереть, чтоб глаза не заливало,

—как он, сволочь, пополз кольцами, прямо на мои уложенные шлаги. Чтобы его теперь уложить, надо же всё это на палубу обратно выкинуть, иначе запутаешься. Я их откидывал ногами, локтями, головой, а они всё ползли, ползли, и я весь опутался этими кольцами.

Дрифтер прибацал ко мне, наклонился в люк.

— Ты будешь вирать или нет?

— А я чего делаю?

— Не знаю, Сень. Не знаю, чего ты там делаешь. Только не вираешь. Погляди, сколько вожака на палубе. Хреново, Сеня. Закипнемся мы с таким вожаковым.

— Ты лучше умеешь? Ну и валяй, пример покажи.

Дрифтер даже вспотел от таких речей. ... Он … свайку с маху всадил в палубу. Наверное, на два пальца вошла, силёнки ему не занимать. …

— Не будешь вирать, я тебе этой свайкой по башке засвечу.

И пошел к своему шпилю. Снизу он мне выше мачты казался. Грабли чуть не до колен. Ну просто медведь в рокане.

Прямо как во сне я эту свайку выдернул и зафингалил ему в спину. Прямо в зелёную спину. Я его не хотел убивать. Мне всё равно было. Однако — не попал. В фальшборт она вонзилась. Да сидя разве размахнёшься?

Никто слова не сказал — ни палубные, ни вахтенный штурман, который, конечно, всё видел из рубки. Дрифтер тоже молча к ней подошел и выдернул. Измерил, на сколько она вошла. — На полтора пальца, Сеня.

— Мало, я думал — на два.

— А если бы попал? А, Сеня?

— Ничего. Лежал бы и не дрыгался.

Он прямо лиловый был. Сел около меня на корточки. …

—Отчего ж мы такие нервные, Сеня? Кто ж нас такими сделал? Ай-яй-яй!.. Но ты вирай всё-таки, Сеня. Помаленьку, а вирай.

—Буду вирать, — говорю. — Как смогу, так и буду.

Тут в нём опять голос прорезался:

— А что стоим, как балды на паперти? А ну, помогите ему!

Серёга Фирстов и Шуркой кинулись к нам. … Потихоньку они мне спускали шлаг за шлагом, пока я всё не уложил. …

... Когда последний шлаг хлестнул в воздухе, я уже и не верил, что конец. ...

— Всё. Сень, вылазь на воздушок.

Дрифтер стоял надо мной, улыбался. Я полез наверх и чуть не свалился обратно

втрюм. Дрифтер меня под мышки выволок.

Япошёл на полубак, прислонился там животом к фальшборту, глядел в воду. Теперь-то я понял, почему вожаковые глядели часами в подволок, когда скойлают все бухты. …

— Устал? — спросил дрифтер.

Ятолько вздохнул. Ответить — язык не шевелился.

... Потом я люковину закрывал, завинчивал... Но рано или поздно, а придётся к палубным идти, не хочется же «сачка» заработать, да и не честно.

Вот и дрифтер напомнил:

—Отдышись минуту и давай бичам помогать. Есть ещё работа на палубе.

…

—Кандей! А, кандей! — говорит Васька Буров. — А я про тебя сказочку сочинил. Божественную.

—Ну-к, потрави!

ИВаська плетёт невесть какую околёсицу. Но если прислушаться да расплести

—забавная сказочка.

Вот так примерно. Закончатся когда-нибудь наши извилистые пути, и все мы придём туда — к господу, которого нету. Там уже будут сидеть космонавты, маршалы, писатели, большие учёные и заслуженные артисты, — им-то прямая путёвка в рай. И однажды заявится туда наш кандей Вася, приведут его на суд божий ангелы и архангелы. И спросит его господь, которого нету, спросит с металлом в голосе: «Кто ты и на что надеешься?» … — «Повар я. По-рыбацки сказать — кандей. На милость твою надеюсь, господи. Больше-то мне на что надеяться?» — «Говори, чего натворил ты в жизни земной и морской?» — «да что ж особенного, господи? Делал, что все делают. Ну, и грешен, конечно. Бабе изменил с её же подругой, она из деревни погостить приезжала; жена дозналась — и в крик…» — «Это большой грех, кандей. Он тебе зачтётся. Но главное — что ты делал?» — «Борща варил, с болгарскими перцами». — «Что ж тут за фокус — борща сварить? Это и баба сумеет, а ты всё-таки штаны носил». — «А шторм же был господи. Одиннадцать баллов ты нам послал!» — «Одиннадцать, говоришь? Тогда это не я — это сатана вам удружил. Я только до шести посылаю, а дальше он». — «Это верно, господи. Это я не подумавши сказал. При шести ещё жить можно

— и к базе швартануться, и на камбузе управиться». — «А при одиннадцати как?» — «А ты попробуй, господи. Если карданов подвес имеется, ёщё ничего, а если так, на плите, полкастрюли себе на брюхо прольёшь». — «А как бичи — ценили твоё искусство?» — «Не жаловались. За ушми пищало. Да как не ценить — другие кандеи при семи баллах сухим пайком выдают, им это и по инструкции разрешено, а я исключительно горячим довольствием, да ещё каждый день хлеб выпекал. Но честно сказать тебе, господи, тогда им уже не до меня было. Гибли бичи. Совсем пузыри пускали». — «Постой! — скажет господь, которого нету. — Они, значит, смерти ждали? Им же, значит,

о душе следовало подумать, приготовиться к суду моему. А ты им — борща! Как же это, кандей? Ты, значит, против меня?» — «Господи, где же мне против тебя? Но разве тебе охота с голодными бичами иметь дело? Ведь они уже не о душе будут думать, а как бы насчёт пожрать». — «Действительно, — скажет господь, которого нет. «В то-то

идело, господи. Я человек маленький, но я дело знаю. Потонем мы там или выплывем, предстанем пред очи твои или ещё подождём, в рай ты нас пошлёшь, в золотую палату для симулянтов, или же сковородки заставишь лизать калёные — но к тебе бичей голодными не пущу. Я их должен накормить сперва, и притом — горячим довольствием. При любом волнении и при любом ветре. А там — суди меня, как знаешь. Но я свою судовую обязанность исполнил». Призадумается тогда господь, которого нету. «Пожалуй ты прав, кандей. Но у меня ещё вопрос к тебе. Сам-то ты верил, что смерть пришла?» — «Какие уж там сомнения, господи! Ветер — на скалы, а машина застопорена,

иякоря не держат. О чём же я думал, когда на бичей смотрел, как они рубают?» — «И всё-таки ты им борща сварил?» — «Истинно так, господи. Хорошего. С перцами. Это моё дело и я делал на совесть». И скажет господь, которого нету: «Больше вопросов не имею. Подойди ко мне, сын мой, кандей Вася. Посмотри в мои рыжие глаза. Грешен ты, конечно. Да хрен с тобой, не станем мелочиться. В основном же ты — наш человек. И вот я тебе направление выписываю — в самый райский рай, в золотую палату для симулянтов!» И скажет он своим ангелам и архангелам: «Отведите бича под белы руки. И запишите себе там, в инструкции: нету на свете никакого геройства, но есть исполнение обязанности…»

1976

Вопросы для повторения раздела IV

восприятие;

понятие;

логика;

софистика;

схоластика;

парадокс;

истина;

заблуждение;

деятельность;

практика;

духовная практика.