лекции философия / filos_lekz-7

сердца вольного таит / Неизъяснимы наслажденья”, — хрестоматизировал главный поэт России).

Бытовой антураж смерти

Крайней формой антиповседневности выступает смерть человека. Прекращая все возможные функции и роли личности, она оказывается враждебнее всего именно к быту — исходному и глубинному слою нашего бытия. Дальше этого рубежа жизни отступать некуда. Поэтому именно обыденность аннигилируется смертью без остатка, тогда как у остальных моментов биографии — профессиональных, досуговых, даже игровых остается шанс на некую порцию так называемого социального бессмертия — продолжения в следующих поколениях.

В отличие от жизни, где возможны поиски какого-то смысла, смерть предстает перед нами как неразрешимая проблема. Точнее сказать, она предельно сложна. Однако не слишком сложнее, чем многие другие центральные проблемы жизни: любовь, счастье, судьба и т.п. Причем сложнее всего с практической отдачей осмысления данных вопросов. Так, можно сколько угодно объяснять неудачу в любви, но на реальную ситуацию это нисколько не повлияет. Еще хуже со смертью — её можно отодвигать или облегчать, но никто никогда ее не отменит, как для себя лично, так и для всех остальных живых существ. Можно заменить призвание, объект влечения, успехи чередовать с неудачами, пережить ненависть, неудачу, но смерть не имеет альтернативы. Никто из ушедших в мир иной ещё не поделился с оставшимися жить своим опытом. Однако изучив и осознав феномен смерти, возможно лучше распорядиться жизнью.

Танатология (греч. thanatos — смерть) представляет собой междисциплинарное рассмотрение непосредственных причин умирания, динамике и механизмах этого процесса в его биологических, медицинских, с одной стороны, а с другой, социально-психологических аспектах. Специальные штудии обстоятельств индивидуальной кончины, её экзистенциального статуса по отношению к жизни претендуют занять место в составе философского знания.

Этапы смерти шире, чем обыкновенно кажется. Намечая их, не стоит брать в расчёт переносных, расширительных значений термина (“гражданская смерть”, “политический труп”, инвалидность, отставку, пенсию, т.п.). Эти выражения имеют в виду радикальное изменение места личности в жизни общества, так сказать “социальную смерть”, а вовсе не настоящую смерть самого организма. Такие пертурбации могут как приближать, так и отдалять настоящую смерть. Все они так или иначе меняют обыденное сознание и поведение, но вовсе не прекращают их.

Настоящая смерть представляет собой, как известно, необратимое прекращение жизнедеятельности организма. В этом смысле она делится на две стадии.

Клиническая смерть представляет собой в принципе обратимый этап умирания, который обычно занимает несколько минут после остановки сердечной деятельности и дыхания; шансы оживления зависят от степени гипоксических изменений клеток коры головного мозга (при обычной температуре — 3–5 минут; при охлаждении побольше); каждый культурный человек, тем более с медицинским образованием, должен владеть навыками мануальной реанимации.

Биологическая смерть — необратимое прекращение физиологических процессов в клетках и органах, после чего реанимация бесполезна; возможно только частичное донорство ради продления чьей-то другой жизни.

Смерть в культуре разных народов, социальных групп оценивается и вопринимается по-разному. Видный представитель историографической школы “Анналов” Ф. Арьес наметил две самых типичных модели такого отношения. Первую из них он назвал традиционной, патриархальной, — потому, что она сложилась в условиях доиндустриальных цивилизаций, характерна для жизни больших устойчивых коллективов с относительно низким уровнем образованности и культуры. В настоящее время она более выражена в сельской местности. Вторая модель отражает процесс урбанизации, условия жизни личности, малой семьи в большом городе, работы в больших организациях, где человек — своего рода “винтик” огромного механизма.

Для патриархальной модели кончина одного из членов общины, особенно пожилого, — событие ожидаемое и закономерное; воспринимается смерть как необходимый момент, итог жизни. Поэтому старики там загодя копят деньги на свои похороны; все члены семьи из кожи вон лезут, чтобы успеть к постели умирающего сородича, ведут к ней малых детей — прощаться с уходящим навсегда их уже почти предком; похороны — по сути (затратам, многолюдству, энергии) один из видов праздника; особенно поминки довольно скоро после своего начала трудно отличить от любого другого праздника по их шуму и веселью; кладбища, могилы — места частого посещения и всяческого почитания, своего рода храм для периодического поклонения. В украшения надгробия, благоустройство кладбища вклабываются значительные средства, нередко гораздо большие, чем выдедялись покойнику при его жизни. В связи с чем очередная цитата из А. Сапковского: “Чёрт! Чёрт! — крикнул Лютик ... Развалился весь дом! Выжить никто не мог! ... — Ведьмак Геральт из Ривии пожертвовал собой ради спасения города, — торжественно проговорил ипат Невилл. — Мы не забудем его, мы почтим его. Мы подумаем о памятнике... Лютик ... отряхнул кур-

увлекательной игре почти столь же серьёзно, сколь само-забвенно, играючи трудится мастер своего дела. А учиться приходится так или иначе им всем и в учебный труд нередко привносятся игровые элементы. Таким образом, труд, игру и учение перемежаются в каких-то пропорциях независимо от нашего возраста и характера. Дисгармония этих слагаемых свойственна акцентуированным типам личности (вроде “человека в футляре” од- ной-единственной службы, бонвивана, “вечного студента” и т.п.). Не случайно уже в животном мире находятся достаточно близкие прототипы всех этих трех слагаемых и векторов человеческой деятельности. Все высшие животные, особенно обезьяны, во-первых, играют; во-вторых, наставляют, натаскивают потомство; и в-третьих, занимаются утилитарным жизнеобеспечением.

Учебная, игровая и профессионально-трудовая сферы начина-ются за пределами первоначальной — бытовой повседневности. Их же собственная рутинизация заметно отличается от общебытовой и в социокультурной норме носит вполне пренебрежимый характер по отношению к тем антиобыденным устремлениям, что присущи примерному ученику, увлечённому игроку или труженику. Поэтому сравнение со всеми ними фигуры обывателя выглядит показательным, особенно в эпистемологическом плане.

В контексте мышления и познания чаще всего рассматривается учебная деятельность. Ведь преподавание и усвоение знаний нагляд-нее всего демонстрирует родовую сущность, общие закономерности интеллектуальной деятельности как таковой. Поэтому в “море” педа-гогико- дидактической литературы заметны “островки” трактатов по гносеологии и логике обучения и психического развития ребенка, от-носительно особенностей учебно-воспитательного познания 13. Однако учебновоспитательный уровень познавательного процесса, надо признать, не слишком высок, потому что ученичество по большей ча-сти вторично в деятельностном плане; представляет собой по сути квазитворчество — в том смысле, что обогащает информацией лич-ность, а не социум. Вундеркинды отличают исполнительское искусство, а не научном познании или не сложные практики, где без сравнительно длительной учёбы, личного общения с уже состоявшимися профессио-налами и собственного опыта “по разбиванию личной порции горшков” не обойтись.

Повседневность человека учащегося обычно инфантилизируется. За большую и решающую её часть отвечают другие люди (родите-ли, учителя, прочие наставники). Опыты трудового воспитания, самообслуживания

13 См., например: Гинецинский В.И. Знание как категория педагогики. Опыт педагогической когитологии. Л., 1979; Эрдниев О.П. Учебное познание. Структура, специфика, свойства. Автореф. дис. ... канд. филос. н. Томск, 1986; Климов Е.А. Образ мира в разнотипных профессиях. М., 1995; Корнилов Ю.К. Психология практического мышления. Ярославль, 2000.

школьников и студентов занимают подчинённое место в истории педагогики. Дорогу здравому смыслу в этом вопросе пробивает разумный компромисс, при котором дети, подростки, бу-дущие специалисты в чём-то помогают взрослым или более опытным, но от значительной доли “бытовки” освобождены этими последними. Мелочи быта, рутина его ежедневного обслуживания в массе своей оставляет немного свободного времени и умственного пространства для полноценной учёбы.

Игра и в особенности труд чаще всего воспринимаются в фило- софско-психологической литературе как состояния внепознаватель-ные (хотя, разумеется, и требующие определённых умственных спо-собностей) виды деятельности. “Пока человек играет, он не мыслит, а пока он мыслит, он не играет” 14, — поспешил заключить Е. Финк, автор проницательнейшего во всем остальном очерка бытийных смы-слов человеческой игры. И труд в свою очередь обычно трактуется как процесс скорее применения и проверки результатов кем-то ранее произведённого познания, нежели как один из способов такового. Между тем, для антропологически ориентированной эпистемологии обе эти сферы служат своего рода контрастным фо-

ном, позволяющим оттенить многие особенности познания внутри прак-

тики, начиная с бытовой.

Трудовая да игровая ипостаси деятельности — самодостаточное единство противоположностей, что выражается уже в их определениях. Труд — “вечное естественное условие человеческой жизни”, согласно К. Марксу, — представляет собой с необходимостью производимое людьми удовлетворение своих базовых потребностей за счёт природы с помощью искусственных орудий. Иначе говоря, — практически ежедневное творчество материальных основ человеческого существова-ния. Игру же можно представить и понять как деятельностную пародию на труд, его досуговую, развлекательную имитацию (вплоть до прямого моделирования наиболее престижных видов труда в ролевых играх детей, включая компьютерные). Как труженик, так и игрок совершают целенаправленные физические телодвижения вкупе с умственными усилиями и эмоциональными затратами для достижения искомого результата. По внешнему рисунку и даже внутренней психосоматиче-ской организации, социокультурным предпосылкам их деятельность сплошь и рядом формально схожа между собой и с бытовыми хлопотами.

Ключевое отличие игры от труда, включая домашний, видится в том, что она изначально свободна от утилитарно-практических целей, хотя и представляет собой, надо признать, полноправный момент общественно-

14 Финк Э. Основные феномены человеческого бытия // Проблема человека в западной философии. М., 1988. С. 383.

исторической практики. Целый ряд великих “игроведов” в истории философии и литературы главную задачу и отдачу игры усматривали в ней самой. Точнее, в той радости, душевной ободрённо-сти, что приносит игроку его бескорыстная в общем-то и на первый взгляд случайная деятельность, “целесообразность без цели” (по И. Канту).

Правда, в процессе труда лучшая его мотивация тоже процессуальная, внутренняя, а не результативная, внешняя (“Я дерусь потому, что дерусь”, как говаривал Портос у А. Дюма; “Истые пловцы — те, что плывут без цели; плывущие — чтоб плыть!..”, согласно Ш. Бодлеру и М.И. Цветаевой). Но подобный идеал самозабвенного “труда играю-чи”, ради самого процесса труда представляет собой скорее исключе-ние, чем правило в масштабе всего общества, да и для биографии отдельного человека. Ведь конечная цель труда, в противоположность игре, предполагается по его окончанию. Эта цель заключается, что ни говори, в продукте, услуге, принятом решении, другом каком-либо полезном результате, достигаемом после определённого цикла произ-водственных действий, в составе которых не обойтись без большей или меньшей примеси исполнительской рутины, антитворческого “мусора”, в принципе чуждого игровому самозабвению, но практически неизбеж-ного в повседневном быту.

Труд, конечно, вносит свою, весьма весомую, может статься даже определяющую лепту в копилку человеческой радости. Только это весьма своеобразное удовольствие. Откровенно говоря, его ощущают не столь уж часто — в итоге того или другого плодотворного отрезка жизненного пути или, наоборот, в начале увлекающего человека физического или умственного занятия, как сравнительно редкую удачу работяги-”сизифа”. В общем, стратегически, а не тактически. Сами же будни настоящего труженика чаще всего тяжелы; его хлеб, согласно сбывшемуся библейскому пророчеству, солён от пота, ручьями проливаемого на рабочем месте. Мотив труда — мучения, проклятия, кары господней глубоко укоренён в религиознофилософских построениях разных эпох и народов. Причём одним отчуждением человека-творца от некоторых его социальных функций, включая по- знавательно-интеллектуальную, или же результатом эксплуатации человека человеком природы трудовых тягот не объяснить. Труд — если это действительно труд, а не его имитация — есть и будет нелёгок, моментами тягостен, временами невыносимо, порой даже убийственен для своего совершителя. Даже после окончательной механизации физически тяжёлых и особенно вредных работ останется отравляющее душу бремя ответственности (или муки совести после паразитического уклонения от неё), сложности, риска, наконец, — всежизненной обязательности большинства видов труда. Не случайно “трудно” и “тяжело” по-русски (и не только) синонимы.

Повседневный быт выступает пространством освобождения от трудовых тягот, нишей рекреации человеческой телесности и душев-ности. Его незаменимую роль в процессе социального познания можно сравнить с физиологической стадией парадоксального сна, которая необходима для творческой переработки мозгом полученной в период бодрствования информации. Однако в быту растворяются личностные амбиции маломальски серьёзного сорта. Поэтому домашние радости хотя и питательны для психики, но рано или поздно приедаются ей чуть ли не наравне с трудовыми заботами.

Радость игры, напротив, сродни “празднику, который всегда с тобой”. Она надёжнее всего приобщает людей к миру фантазии, сво-бодного полёта чувств и мыслей. Заманчивый, волнующий снова и снова флёр розыгрыша окутывает наше поведение и за пределами собственно игрового поля, стола, сцены. Многие стремятся к декора-тивности, этакой “понарошности” дома и на работе, в пути и обще-нии, одежде и речи. Их замысел, согласно заключению актрисы Аллы Демидовой, состоит “в том, чтобы уйти от скучного запрограмми-рованного быта, превратить жизнь немножко в игру, не то, чтобы не всерьёз к ней относиться, но и не столь драматически” 15. Игра, таким образом, — универсальное противоядие по отношению к мысленной, эмоциональной и событийной рутине и дома, и на работе. Интерес к игре, её опыт и навык — необходимое слагаемое человеческой жизни по естественным её законам.

Ко всему прочему, игровое действо гораздо демократичнее трудового. Большинство игр доступно любому желающему, их правила одни и те же для всех участников. В этом игровая деятельность сближа-ется с повседневностью. Руководящие функции делегируются отдель-ным игрокам всей остальной их командой вполне добровольно и временно. Чтобы выиграть, нужно всякий раз заново, тут же и сразу проявить свою сноровку, смелость, сообразительность, наконец, удач-ливость (на поверхностный взгляд иррациональную). Игра обычно позволяет испытать всего себя и оперативно переломить (при прочих равных условиях) нежелательный ход событий. Тогда как слишком многие виды труда, прежде всего бытового, грозят сделать человека одномерным с духовной или физической стороны, целиком зависимым от малоподвластных ему стихий природы или общества. На работе человек, как правило, играет одну и ту же роль — начальника или подчинённого, создателя материальных или духовных ценностей; дома он же — “ячейка (член семьи) в ячейке (семье)”, нередко не слишком принимаемая в расчёт родственниками; а окунаясь в инверсию игры, любой из

15 Демидова А. Тени зазеркалья. Роль актера: тема жизни и творчества. М., 1993.

С. 221.

нас получает возможность восстановить целостную самость. Мимолётное счастье жизни, её вкус и аромат познаются прежде и лучше всего в игре (или с её примесью к прочим занятиям).

Й. Хейзинга в известном трактате 1938 г. “Homo ludens” (“Че-ловек играющий”) представил игру как средоточие всей культуры человечества, самую сложную и смысложизненную из людских спо-собностей. Ему вторили на разные голоса А. Бергсон и Х. Ортега-и-Гассет, М. Хайдеггер и Г. Гессе, У. Эко и Ю. Лотман, многие другие корифеи современной философии и литературы. За последние десятилетия традиционная игровая культура Запада и Востока осно-вательно потеснена коммерциализацией и, в общем, примитивизацией игрового досуга массы населения индустриально развитых стран. Низменные, суррогатные игры вроде разных тотализаторов, лотерей, казино, телешоу и т.п. становятся своеобразным духовным наркоти-ком, грубым макияжем повседневных трудностей жизни. Однако тот или иной уровень идейной рефлексии вряд ли устраним полностью из игроповедения.

Общему и особенному труда и игры соответствуют их познавательные регулятивы и результаты. Понятия практического разума, да и рассудка относятся в первую очередь к серьезным, производительным сферам применения этих уровней интеллекта. Человек трудящийся на своей бытовой и особенно профессиональной практике изучает соответствующий объект и средства его преобразования в нужном направлении. Основной массив знаний, которыми располагает челове-чество (а значит и отдельные его представители), выработан и постоян-но пополняется именно по ходу материального производства, общественно-политического управления, опыт- но-эксперимен-тальной проверки научных теорий, даже бытового самообслуживания, т.е. важнейших видов практики.

Хотя и от участников игры требуются знания — своих возможностей, особенностей поведения партнёров и противников, характера самого предмета и условий проведения обыгрывания. Правила игры могут быть предельно просты (как при каких-нибудь детских “салках” или “прятках”), могут усложняться до невероятия (как в некоторых карточных или компьютерных играх), но ведь интенсивному осмыслению, интутивнопрактическому “схватыванию” подлежат не только и не столько сами правила, сколько всегда динамичный, раз-новероятностный процесс их реализации в начавшемся игровом пове-дении, особенно коллективном. Принципиальная непредсказуемость, равновозможность каждого следующего шага в настоящей игре пре-допределяют её деятельностноинтеллектуальную специфику по срав-нению со множеством актов труда и быта, как правило, заранее “рас-считанных, взвешенных, смеренных”. Игра же, по природе своей, есть антишаблон, враг стереотипов. Она максимально востребует спо-собность к импровизации — оперативно перестраивать

структуру и функции деятельности в режиме обратной связи с её текущими резу-льтатами. А подобное качество личности и особенно ее интеллекта весьма ценно и для серьёзной деятельности. Большинство игр не только позволяет отдохнуть от предшествующего труда и быта, но и в определённой степени тренируют ум и тело к предстоящим заботам. Ведь без самодисциплины духа и тела много не выиграть, как без то-лики инициативы и творчества не заработать слишком.

Правда, доля социальной отвественности игрока по сравнению с тружеником и семьянином, как ни суди, несравненно мала — хо-чешь играй, хочешь нет, только не мешай своей игрой окружающим. Это обстоятельство делает игру в среднем гораздо более терпимой к объему и качеству употребляемых ее субъектами знаний. Во всяком случае, эрудиция — не главное качество игрока (если не считать искусственных телешоу вроде отечественного “Что? Где? Когда?”). У игры свои интеллектуальные претензии и последствия. Систематически и добросо-вестно трудясь, человек обогащает личные, а порой и общественные запасы информации, приобретает и совершенствует вполне конкретные навыки и умения. Игра же в гносеологическом плане даёт скорее “умение уметь”, “знание своей возможности узнать” себя и других. В этом смысле игра суть некое метапознание человеком самого себя на практике, добровольное самоиспытание разума и воли в их согласованности, совершенно необходимой для любой продуктивной деятельности. А серьёзный, творческий труд — воплощение, пре- быва-ние личности на самом деле, включая полноправную жизнь ума и чувств.

Игра, как по волшебству, воссоздает свой, особый мир — новый, необычайный по сравнению с обжитым домом, исхоженной улицей, захламленной мастерской, девственной природой. А новизна, свежесть восприятия окружающей действительности и себя самого — один из самых мощных стимулов всяческого познания. Реванш недоили односторонне загруженного разума всего скорее завоёвывается именно на игровом поле. Игра, как и религия, только посюсторонне, помогает человеку решать вроде бы неразрешимые проблемы его жизнебытия — обретать (пусть на время) его смысл, достигать (хотя бы отчасти) счастья и совершенства. “Бессмертные на время” (Б. Пастернак) — именно игроки.

Любая игра открыта творчеству, чего не скажешь обо всяком труде, тем более домашнем. Профессию, род серьёзных занятий, а тем более место проживания, круг обыденных дел человек далеко не всегда выбирает по призванию и зрелому размышлению — этому слишком часто мешают традиции, диктат семьи и среды, корыстные и престижные соображения, просто случайность. Но вряд ли кто станет играть подневольно. Свобода мыслей и чувств в игре гарантирована надёжнее, чем в труде. А настоящее познание немыслимо без такого катализатора, как свобода.