лекции философия / filos_lekz-21

—Это меня ты называешь добрым человеком? Ты ошибаешься. В Ершалаиме все шепчут про меня, что я свирепое чудовище, и это совершенно верно, — и так же монотонно добавил: кентуриона Крысобоя ко мне.

… Крысобой был на голову выше самого высокого из солдат легиона и настолько широк в плечах, что совершенно заслонил ещё невысокое солнце.

Прокуратор обратился к кентуриону по-латыни:

—Преступник называет меня «добрый человек». Выведите его отсюда на минуту, объясните ему, как надо разговаривать со мной. Но не калечить.

И все, кроме прокуратора, проводили взглядом Марка Крысобоя, который жестом показал, что арестованный должен идти за ним. Крысобоя вообще все провожали взглядами, главным образом, из-за его роста, а те, кто видел его впервые, — из-за того, что лицо Крысобоя было изуродовано: нос его в своё время был разбит ударом германской палицы.

Выведя арестованного из-под колонн в сад, Крысобой вынул их рук легионера, стоявшего у подножия бронзовой статуи, бич, и, несильно размахнувшись, ударил арестованного по плечам. Движение кентуриона было небрежно и легко, но арестованный мгновенно рухнул наземь, как будто ему подрубили ноги, захлебнулся воздухом, краска

сбежала с его лица и глаза обессмыслились.

—Римского прокуратора называть — игемон. Других слов не говорить. Смирно стоять. Ты понял меня или ударить тебя?

Арестованный пошатнулся, но совладал с собой, краска вернулась, он перевел дыхание и ответил хрипло:

—Я понял тебя. Не бей меня.

Через минуту он вновь предстал перед прокуратором. Прозвучал тусклый, больной голос:

—Имя?

—Моё? — торопливо отозвался арестованный, всем существом выражая готовность отвечать толково, не вызывать более гнева.

Прокуратор ответил негромко:

—Моё мне известно. Не притворяйся более глупым, чем ты есть. Твоё.

—Иешуа, — поспешно ответил арестант.

—Прозвище есть?

—Га-Ноцри. …

—Так ты собирался разрушить здание храма и призывал к этому народ? …

—Я, игемон, говорил о том, что рухнет храм старой веры и создастся новый храм истины. Сказал так, чтобы было понятнее.

Потом помолчал и добавил задумчиво:

—Я полагаю, что две тысячи лет пройдёт, пока люди разберутся в том, насколько напутали, записывая за мной. … Ходит один с пергаментом и пишет… Однажды, заглянув в его пергамент, я ужаснулся. Ничего этого я не говорил. И прошу его — сожги этот пергамент. Но он вырвал его у меня и убежал.

—Кто такой? — спросил Пилат.

—Левий Матвей, — охотно пояснил арестант, — он был сборщиком податей, а я его встретил на дороге и разговорился ним. Он послушал, деньги бросил на дорогу и сказал: я с тобой пойду путешествовать.

—Ершалаим, — сказал Пилат, поворачиваясь всем корпусом к секретарю, — город,

вкотором на Пасху не соскучишься… Сборщик податей бросил деньги на дорогу! … Прокуратор вдруг почувствовал, что висок его разгорается всё сильнее. По горькому

опыту он знал, что вскоре вся голова его будет охвачена пожаром. Оскалив зубы, он поглядел не на арестованного, а на солнце, которое неуклонно ползло вверх, заливая Ершалаим, и подумал, что нужно было бы прогнать этого рыжего разбойника, просто крикнуть: повесить его! Его увели бы. Выгнать конвой с балкона, припадая на подагрические ноги, притащить-

ся внутрь, велеть затемнить комнату, лечь, жалобным голосом позвать собаку, потребовать холодной воды из источника, пожаловаться собаке на мигрень.

Он поднял мутные глаза на арестованного и некоторое время молчал, мучительно вспоминая, зачем на проклятом ершалаимском солнцепёке стоит перед ним этот бродяга с избитым лицом и какие ненужные и глупые вопросы ещё придётся ему задавать. …

—Зачем же ты, бродяга, на базаре смущал народ, рассказывая про истину, о которой ты не имеешь представления? Что такое истина?

И подумал: «О боги мои, какую нелепость я говорю. И когда же кончится эта пытка на балконе?»

И он услышал голос, сказавший по-гречески:

—Истина в том, что у тебя болит голова и болит так, что ты уже думаешь не обо мне, а об яде. Потому что, если она не перестанет болеть, ты обезумеешь. И я твой палач, о чём скорблю. Тебе даже и смотреть на меня не хочется, а хочется, чтобы пришла твоя собака. Но день сегодня такой, что находиться в состоянии безумия тебе никак нельзя, и твоя голова сейчас пройдёт.

Секретарь замер, не дописав слова, и глядел не на арестанта, а на прокуратора. … Прокуратор приподнялся со своего кресла, голову сжал руками и на обрюзгшем лице выразился ужас.

Но этот ужас он подавил своей волей. …

—Ты как это делаешь? — вдруг спросил прокуратор и уставил на Иешуа зелёные, много видевшие глаза. Он поднёс белую руку и постучал по левому жёлтому виску.

—Я никак это не делаю этого, прокуратор, — сказал, светло улыбнувшись единственным глазом, арестант.

—Поклянись!

—Чем? — спросил молодой человек и улыбнулся пошире.

—Хотя бы жизнью твоею, — ответил прокуратор, причём добавил, что ею клясться как раз вовремя — она висит на волоске.

—Не думаешь ли ты, что ты её подвесил, игемон? — спросил юноша, — если это так, то ты ошибаешься.

—Я могу перерезать этот волосок, — тихо сказал Пилат.

—И в этом ты ошибаешься. … Но пока ещё она висит, не будем сотрясать воздух пустыми и бессмысленными клятвами. Ты просто поверь мне — я не враг.

Секретарь искоса заглянул в лицо Пилату и мысленно приказал себе ничему не удивляться.

Пилат усмехнулся.

—Нет сомнения в том, что толпа собиралась вокруг тебя, стоило тебе раскрыть рот

на базаре.

Молодой человек улыбнулся.

—А теперь скажи мне, что это ты всё время употребляешь слова «добрые люди»? Ты всех, что ли, так называешь?

—Всех, — ответил арестант, — злых людей нет на свете. …

—А вот, например, кентурион Марк, его прозвали Крысобоем, — он — добрый?

—Да, — ответил арестант, — он, правда, несчастливый человек. С тех пор как добрые люди изуродовали его, он стал жесток и чёрств. Интересно бы знать, кто его искалечил?

—Охотно могу сообщить это, — отозвался Пилат, — ибо я был свидетелем этого. Добрые люди бросались на него, как собаки на медведя. Германцы вцепились ему в шею, в руки, в ноги. Пехотный манипул попал в мешок, и если бы не врубилась с фланга кавалерийская турма, а командовал ею я, — тебе, философ, не пришлось бы разговаривать с Крысобоем. Это было бою при Индиставизо, в Долине Дев.

—Если бы с ним поговорить, — вдруг мечтательно сказал арестант, — я уверен, что он резко изменился бы. …

—… Итак, Марк Крысобой, холодный и убеждённый палач, люди, которые, как я вижу, — прокуратор указал на изуродованное лицо Иешуа, — тебя били за твои проповеди, разбойники Дисмас и Гестас, убившие со своими присными четырёх солдат, и, наконец, грязный предатель Иуда — все они добрые люди?

—Да, — ответил арестант.

—И настанет царство истины?

—Настанет, игемон, — убежденно ответил Иешуа.

—Оно никогда не настанет! — вдруг закричал Пилат таким страшным голосом, что Иешуа отшатнулся. Так много лет назад в Долине Дев кричал Пилат своим всадникам слова: «Руби их, руби! Великан Крысобой попался!» И он ещё повысил сорванный командами голос, выкликивая слова так, чтобы их слышали в саду: — Преступник! Преступник! Преступник!

А затем, понизив голос, он спросил:

—Иешуа Га-Ноцри, веришь ли ты в каких-нибудь богов?

—Бог один, — ответил Иешуа, — в него я верю.

—Тогда помолись ему! Покрепче помолись! Впрочем, — тут голос Пилата сел, — это не поможет. Не полагал ли ты, что римский прокуратор выпустит негодяя, произносившего бунтовщические речи против кесаря? … Жена, дети есть?..

—Нет.

—Ненавистный город, — заговорил Пилат и потёр руки, как бы обмывая их, — лучше бы тебя зарезали накануне. Не разжимай рот! И если ты произнесёшь хотя бы одно слово, то поберегись меня!

И Пилат закричал:

—Эй! Ко мне!

Тут же в зале Пилат объявил секретарю, что он утверждает смертный приговор Синедриона, приказал Иешуа взять под стражу, кормить, беречь как зеницу ока, и Марку Крысобою сказал:

— Не бить!».

М.А. Булгаков. Собр. соч. в 8-ми тт. Т. 4. Князь тьмы. Ранние редакции и варианты романа «Мастер и Маргарита». СПб., 2002.