Китайская литература 1 / Бацзинь - Семья

Повар из особняка Гао отправился на рынок за ово­щами, но ничего не купил: городские ворота уже два дня были заперты, и крестьяне не привозили продуктов. По­этому, хотя повар пустил в ход все свое уменье, обед по­лучился бедным.

Обедали в павильоне на озере, в средней комнате поставили два круглых стола: один заняли старшие, дру­гой — молодежь. Несмотря на то, что уже несколько дней никто не ел досыта, при виде столь скудного выбора блюд аппетит сразу пропал. Все нехотя принялись за еду, поели кое-как и скоро отставили чашки. Только Цзюе-минь и Цзюе-хой продолжали есть и этим при­влекли к себе общее внимание.

Цзюе-синь, сидевший наискосок от Мэй, каждую ми­нуту исподтишка поглядывал на нее, иногда Мэй тоже бросала взгляды в его сторону; случайно глаза их встре­тились. Мэй тотчас смутилась и низко наклонила голову, сердце ее охватило волнение, она и сама не знала, что это — радость или печаль. К счастью, все были заняты Цзюе-минем и Цзюе-хоем, и никто не заметил ее смуще­ния.

• У вас прекрасный аппетит. Уже и есть нечего, а вы все еще не можете расстаться с чашками, — улыбаясь, ска­ зала Шу-хуа Цзюе-миню, когда дед вышел из комнаты.

• Вы, барышни, не то, что мы, — ответил Цзюе-хой; он только что кончил есть и отставил чашку. — Вам подавай только кур, уток, рыбу или мясо, другого вы не можете проглотить. А знаете ли вы, что мы ежедневно едим на обед, когда ходим в школу? Овощи, капусту, бобовый сыр, бобы...Теперь и вам придется помучиться. Я хотел бы, чтобы нельзя было ходить по городу несколько дней. Что бы вы стали делать? — Он хотел продолжать, но Цзюе-минь остановил его, тихонько тронув за локоть;

206

Цзюе-хой тоже заметил недовольство на лицах старших, замолчал и встал, отодвинув в сторону стул.

— Я говорю с Цзюе-минем. Кто тебе велел вмеши­ ваться в наш разговор? — Шу-хуа надула губы, сердито взглянула на Цзюе-хоя, потом отвернулась и перестала обращать на него внимание.

После обеда Цзюе-синь с братьями отправился разу­знать новости, кроме того они собирались побывать у те­тушки Чжан. Прохожих было немного. У ворот каждого из особняков стояли небольшие группы людей. Вы­тягивая шею, они глазели по сторонам или же обсуждали новости. Почти через каждые десять шагов стояли сол­даты в полном боевом снаряжении; некоторые из них с винтовками в руках медленно прохаживались вдоль стены. Братья прошли мимо, но солдаты их не остановили.

На перекрестке несколько человек читали наклеенное на стене объявление. Братья присоединились к читающим. Это было заявление дуцзюня об отставке.

Дуцзюнь скромно сообщал, что у него «недостаточно добродетелей для того, чтобы служить людям, и недоста­точно таланта, чтобы избавить их от беспорядков». Именно поэтому возникла война, которая «утруждает наших генералов и солдат и в тягость нашему на­роду». Теперь он принял решение передать власть и выйти в отставку, чтобы «не затягивать войну и не разрушать город».

Значит, войне конец. Пусть кем угодно заменяют дуцзюня, только бы не запрещали ходить по улицам, не гремели бы выстрелы и людям не приходилось бы риско­вать жизнью. Эти мысли легко было прочесть на радост­ных лицах тех, кто, прочитав объявление, отходил от него — на лицах мелких торговцев, интеллигентов.

— Ясно, войска у стен города, вот он и заговорил красивыми словами. Почему же он раньше не подал в от­ ставку? — съязвил Цзюе-хой, прочитав объявление.

Услышав эти слова, стоявший рядом Цзюе-синь испу­ганно осмотрелся по сторонам. К счастью, поблизости ни­кого не оказалось, он успокоился, потом быстро потянул Цзюе-хоя за рукав и шепотом предостерег его:

— Будь осторожней! Разве тебе не дорога жизнь? Цзюе-хой, ничего не ответив, последовал за братьями

вдоль забора. У входа в старый буддийский храм стояли в козлах винтовки, а поодаль — с десяток солдат; лица их

207

не выражали ни малейшей решимости. Двери мелочной лавки рядом с храмом были полуоткрыты, там продавали свежие газеты. Цзюе-минь купил и просмотрел дорогой последний номер. Позиция газет по отношению к проис­ходящим событиям начала меняться. Хотя они все еще высказывались в пользу дуцзюня, объявившего о своей отставке, но вместе с тем воздерживались от оскорби­тельных кличек в адрес взбунтовавшейся армии; вместо «бунтовщиков» и «воров» появились «командарм такой-то», «комдив такой-то». Организации торговцев и обще­ство, поддерживающее устои старой морали, помещавшие раньше телеграммы с осуждением бунтовщиков и. воров, публиковали теперь приветствия главнокомандующему и одобряли его вступление в город.

— Судя по всему, ничего серьезного отныне не про­изойдет, — обрадованно сказал Цзюе-синь, сложив газету.

Братья уже прошли две улицы и вышли на третью. Путь им преградил забор, охраняемый двумя солдатами с винтовками. Братьям пришлось повернуть назад, они решили проскользнуть соседним переулком. Но как только миновали его и вышли на главную улицу, их окликнул патруль.

• Куда идете? — зло спросил солдат с осунувшимся лицом.

• Навестить родных, они живут па улице. .. — веж­ ливо ответил Цзюе-синь.

• На эту улицу вам не попасть. Туда нельзя. — Ограничившись двумя лаконичными фразами, солдат за­ молчал и выразительно посмотрел на винтовку, задержав взгляд на штыке; полный самодовольства, он, казалось, хотел сказать Цзюе-синю и его братьям: «Если вы не по­ слушаетесь и сделаете хоть шаг вперед, этот штык не ста­ нет с вами долго разговаривать».

Братья вынуждены были молча повернуть обратно, они снова прошли тем же узеньким переулком, долго искали дорогу в обход, но все так же безрезультатно.

Они решили вернуться домой, но дорогой уже волно­вались: что если и обратный путь перекрыт? Они приба­вили шагу, жалея о том, что не могут сразу же оказаться дома. Прохожие попадались редко, ворота особняков и двери лавок были заперты; стало еще тише, чем тогда, когда они шли здесь первый раз, и эта тишина усиливала страх. Когда братья проходили мимо патруля, сердце

208

у них учащенно билось; они очень боялись, что их задер­жат, но, к счастью, этого не случилось. Наконец, они добрались до дома. Большинство домочадцев находилось л саду. Братья тоже поспешили туда и сразу направи­лись к павильону на озере; там дед и тетушка Чжан с партнерами играли в карты.

«А у вас все еще не пропал интерес к картам», — думал Цзюе-хой. Потом, заметив, что Цзюе-минь выскользнул из комнаты, он вышел за ним следом, предоставив Цзюе-синю одному рассказывать деду о том, что им удалось разузнать.

Конечно, новости принесли немалое утешение и деду и всем остальным, но тетушка Чжан не могла успо­коиться, поскольку не знала, что делается у нее дома; правда, ее беспокойство быстро прошло. Немного погодя она стала выигрывать и забыла обо всем на свете.

Цзюе-синь, поговорив со старшими, понял, что они за­няты игрой и им не до него. Ему надоело быть одному. Выйдя из павильона, он постоял под магнолией, его одо­левала тоска, он словно жаждал чего-то — очень близ­кого, но в то же время недоступного. Цзюе-синь чувство­вал душевную пустоту, несовершенство человеческой жизни. Прислонившись к дереву, он рассеянно смотрел на свежую зелень. На дереве запели птицы, это были хуа-мэй; * на Цзюе-синя, словно дождь, посыпались бело­снежные лепестки магнолий, но через мгновенье обе птички улетели прочь. Цзюе-синь с сердцем, полным страстных желаний, досадовал, что не может сам стать маленькой птичкой и улететь вслед за ними в необъятные просторы неба. Пьянящий аромат щекотал ему ноздри. Он наклонил голову и посмотрел на себя. С головы, с плеч посыпались лепестки, и только один остался на груди; Цзюе-синь снял его пальцами и осторожно бросил. Лепесток, бессильно кружась, упал на землю.

В это время из-за искусственной горы не спеша вышла женщина с ивовой веткой в руке. Она подняла голову, заметила под деревом Цзюе-синя и остановилась; она хотела что-то сказать, но так и не решилась, повернула и молча пошла прочь. Поверх голубого халата из суч-жоуского шелка на пей была надета темносиняя атласная безрукавка. Это, конечно, была Мэй.

Словно ковш ледяной воды выплеснули на Цзюе-синя, он весь похолодел. Недоумевая, почему Мэй избегает

209

встречи, он решил найти ее и объясниться. Он пошел вслед за ней.

Обогнув искусственную гору, Цзюе-синь увидел цветы, но Мэй там не было. Он присмотрелся внимательнее и с удивлением приметил темносинюю безрукавку в расще­лине искусственной горы, расположенной справа. Он обогнул гору и вышел на небольшую лужайку, где росло несколько персиковых деревьев. Под одним из них стояла Мэй, низко опустив голову, рассматривая что-то, зажатое в левой руке.

— Мэй! — не удержавшись, позвал Цзюе-синь.

Она подняла голову и взглянула на него. На этот раз Мэй не ушла. Она растерянно смотрела на Цзюе-синя, словно не узнавая его.

Он подошел и взволнованно спросил:

— Мэй, почему ты избегаешь меня?

Она снова опустила голову, продолжая нежно гла­дить умирающую бабочку, лежавшую у нее на ладони; крылья бабочки еще слегка вздрагивали. Мэй долго ни­чего не отвечала.

— Ты до сих пор не можешь простить меня? — Голос Цзюе-синя стал печальным.

Мэй некоторое время не мигая смотрела на Цзюе-синя, потом холодно заметила:

— Ты ни в чем не виноват передо мной.

Она ограничилась одной этой короткой фразой.

— Значит, ты не хочешь меня простить?

Мэй улыбнулась, но в улыбке ее была скорее печаль, а не радость. Взгляд ее стал мягче, казалось глаза ее нежно ласкают Цзюе-синя. Потом она прижала правую руку к груди и тихо сказала:

— Неужели ты не знаешь моего сердца? Разве я когда-нибудь сердилась на тебя?

— Но почему же ты избегаешь меня? Столько вре­мени прошло с тех пор, как мы расстались, с таким тру­дом увиделись, а ты даже не хочешь поговорить со мной. Вообрази сама, что творится у меня на душе? Разве могу я не думать, что ты все еще сердишься на меня? — В го­лосе его слышалось страдание, он достал носовой платок и вытер глаза,

Мэй не плакала, только закусила губу, и морщинки на лбу у нее обозначились резче. Она медленно прого­ворила:

210

— Я не сержусь на тебя, но нам лучше реже видеться, чтобы не вспоминать о прошлом.

Цзюе-синь только всхлипнул в ответ. Мэй наклони­лась, осторожно опустила бабочку на траву и ласково добавила:

— Жаль, я не знаю, кто довел тебя до такого состоя­ ния. — Эти слова были двусмысленны, но она произнесла их очень просто и пошла в сторону павильона.

Цзюе-синь сквозь слезы, застилавшие глаза, смотрел на сложенные узлом волосы Мэй, на вплетенную в них голу­бую ленту. Когда Мэй повернула за искусственную гору, он не выдержал и опять окликнул ее:

— Мэй! Она обернулась.

• Что случилось? — Она старалась казаться равно­ душной.

• Неужели ты действительно так жестока? Даже бабочку жалеешь, только я один не достоин твоей жало­ сти, — в отчаянии произнес он.

Мэй не ответила, опустила голову и прислонилась к искусственной скале.

— Завтра ты, наверное, уедешь домой, и больше нам никогда уже не удастся встретиться; и при жизни и после смерти мы будем жить словно в двух разных мирах. Неужто ты так жестока, что расстанешься со мной молча, без единого слова? .— проговорил он, глотая слезы.

Она опять ничего не ответила и только прерывисто дышала.

— Я понимаю, я совершил ошибку.., Обманул тебя, виноват перед тобой... Я женился на ней... С ней я забыл тебя... Я никогда не думал о твоих страданиях. — Голос у него был таким же негромким, как и раньше, но от волнения Цзюе-синь стал запинаться. В руке он мял носовой платок, но слез, которые текли по щекам, не вытирал. — Потом я узнал, сколько ты выстрадала за эти годы. Всю эту боль причинил тебе я. Могу ли я спокойно жить, зная об этом? Ты видишь, теперь я раскаиваюсь. Я многое перенес. Неужели ты так жестока, что не хочешь простить меня?

Мэй подняла голову, глаза у нее блестели, наконец не выдержав, она тоже заплакала и прерывающимся от слез голосом произнесла:

— Сейчас мое сердце в смятении. Зачем ты требуешь,

211

чтобы я говорила? — Она схватилась рукой за грудь и закашлялась.

Цзюе-синь видел, как она страдает. Угрызения сове- сти, сострадание и жалость овладели его сердцем. Забыв о себе, он подошел к Мэй совсем близко и вытер ей лицо своим платком.

Сначала она повиновалась, но спустя мгновенье отстранила его:

— Не подходи ко мне. Тебе тоже следует избегать по-дозрений! — Она сделала вид, что собирается уходить.

— До каких же пор надо избегать подозрений? У меня уже ребенок. Мне не следовало так расстраивать тебя. Тебе надо беречь здоровье. Посмотри, какая ты теперь больная и слабая. — Он взял ее за руку, не отпуская oт себя. — Как же ты можешь идти такая заплаканная?— В этот момент он печалился только о ее судьбе, думал только о ней одной, совсем забыв о своем горе.

Потом она перестала плакать, взяла у Цзюе-синя пла- ток, вытерла слезы и, возвращая его, печально ска- зала:

— Все эти годы я ежечасно, ежеминутно думала о тебе. Ты даже не подозреваешь, как утешило меня то, что в канун Нового года в доме у твоей тетки я видела тебя, правда только в спину. Вернувшись в город, я очень хотела повидаться с тобой, но боялась этой встречи. В тот день у лавки Синьфасян я убежала, а потом раскаивалась. Но я ничего не могу поделать: у меня есть мать, у тебя — жена. Я боюсь напоминать о прошлом и огорчать тебя. Обо мне говорить нечего, моя жизнь кон- чена. Последнее время постоянно болит грудь, недостает только кровохарканья. А мама не знает моих сердечных тайн, она может только догадываться. Она любит меня, но не считает .человеком, относится ко мне, как к неоду- шевленному предмету. Ей не понять моего горя. Лучше уж умереть, чем так жить. — Мэй тяжело вздохнула, вложив в этот вздох все свое горе, которое невозможно было выразить словами.

Цзюе-синь почувствовал сильную боль в сердце и молча прижал руку к груди. Они долго смотрели друг на друга, потом он печально улыбнулся и произнес, показы­вая на лужайку:

— Помнишь, как мы играли здесь на траве? Жук уку­сил меня за палец, и ты высосала мне кровь из ранки.

212

Мы ловили в траве бабочек, собирали цветы. Разве сейчас мы не на том же самом месте? .. А в другой раз было лунное затмение, мы ходили по двору с деревянными скамейками за плечами и говорили, что наказаны луной. Потом мы искали в пещере клад, я толкнул тебя, и ты упала, а после несколько дней сердилась, не желая заме­чать меня. Помнишь?.. А сколько было радости, когда ты училась у нас дома вместе с нами? Кто мог тогда по­думать, что нас ждет такая судьба?

Казалось, он погрузился в мечты и старался мысленно вернуть прошлое.

— Сейчас я живу одними только воспоминаниями. Как они приятны! Иногда они заставляют меня забыть обо всем. Мне хочется вернуть детство, когда нас ничто не связывало, ничто не огорчало. Жаль только, что время нельзя обратить вспять!..

Она не договорила, послышались чьи-то шаги, потом голос Шу-хуа:

— Мэй, мы давно тебя ищем; вот, оказывается, где ты прячешься.

Мэй быстро отступила на шаг от Цзюе-синя и оберну­лась.

Это пришли Цинь, Шу-хуа и Шу-ин. Они втроем разы­скивали Мэй. Шу-хуа, увидев на лице Мэй слезы, притво­рилась испуганной:

— Мэй, старший брат обидел тебя? Почему у тебя заплаканные глаза? — Потом она пристально посмотрела на Цзюе-синя. Как ни старался Цзюе-синь избежать ее взгляда, это ему не удалось. — Как, ты тоже плакал? Столько лет прошло, как вы расстались. Теперь встрети­ лись, и нужно радоваться! А вы прячетесь и ревете, стоя друг против друга. Вот удивительно!

Мэй покраснела и опустила голову. Цзюе-синь отвер­нулся и невнятно пробормотал что-то вроде: «Глаза бо­лят». Услышав эти слова, Шу-ин насмешливо вставила:

— Странно,глаза у тебя заболели как раз, когда при­ шла Мэй. Причем заболели сразу у вас обоих!

Цинь потянула Шу-ин за рукав, чтобы та замолчала — к ним направлялась Жуй-цзюе, ведя за руку сына, но Шу-ин выпалила все одним духом и остановиться не могла. Когда она сама догадалась, в чем дело, было уже поздно.

213

Жуй-цзюе слышала Шу-ин, все видела, но не пони­мала, что это значит. Улыбнувшись, она передала Хай-чэня Цзюе-синю, а сама подошла к Мэй.

— Не расстраивайся. Пройдемся; по-моему, тебе нужно немного успокоиться. — С этими словами она за­ вернула за искусственную гору, нежно поддерживая Мэй.

Шу-ин и Шу-хуа хотели присоединиться к Мэй и Жуй-цзюе, но Цинь остановила их.

— Пусть идут одни. Им, наверное, нужно поговорить о чем-то своем. По-моему, Жуй-цзюе хорошо относится к Мэй, любит ее. — Она обращалась к Шу-ин и ее сестрам, но слова эти произносились для Цзюе-синя.

22

Через два дня движение на улицах было восста-новлено. Войска командарма Чжана все еще располага­лись за городом. Поговаривали, что в этот день дуцзюнь оставляет город, а ответственность за поддержание по­рядка возлагается на вновь назначенного начальника гарнизона. Военные действия прекратились, но в городе происходили беспорядки, столь же тревожно было и на душе у жителей.

На улицах то и дело попадались солдаты разбитых воинских частей, которые шли группами по пять-шесть человек, с удивительно свирепым видом, без фуражек или без обмоток; у одних были распахнуты куртки, дру­гие отпороли даже номерные знаки рот; солдаты несли винтовки в руках, на плече, за спиной, на весу. Но даже теперь они не утратили свойственной им надменности; с тем же зверским выражением лица они рыскали вокруг глазами, напоминая людям о том, что они когда-то выде­лывали в подобной обстановке. Атмосфера страха снова сгустилась.

Чжан-шэн, слуга госпожи Чжан, придя утром в особ­няк Гао, сообщил, что солдаты, расквартированные в доме Чжанов, ушли, оставив одного или двух для охраны, но и эти тоже не намерены задерживаться на долгое время. В комнаты госпожи Чжан и ее дочери солдаты не заходили, поэтому вещи в полной сохранности. Кроме того, Чжан-шэн сообщил, что приходил слуга и справ­лялся о Мэй. Эти вести окончательно успокоили госпожу

214

Чжан и Цинь, и они уже больше не заводили разговор о возвращении домой.

После полудня явился слуга от Цяней с визитной кар­точкой госпожи Цянь, которая благодарила госпожу Чжоу за заботу о Мэй, встретившей в доме Гао столь ра­душный прием. Госпожа Цянь просила передать, что чув­ствует себя глубоко обязанной, а через несколько дней, когда обстановка разрядится, придет сама, чтобы лично выразить свою признательность. Слуга передал Мэй по поручению ее матери, что дома все благополучно, пусть она не волнуется и, если у нее есть желание погостить у Гао, ей можно остаться еще несколько дней.

Сначала Мэй хотела вернуться домой вместе со слу­гой, но, уступив просьбам госпожи Чжоу и Жуй-цзюе, которые настойчиво уговаривали ее, решила в конце кон­цов остаться.

Хотя на улицах все еще царила атмосфера страха, в саду было тихо и спокойно. Как будто здесь, всего лишь за несколькими стенами, был совсем другой мир. В мир­ной обстановке время бежало удивительно быстро, и не­заметно подкрался вечер.

Полукруг луны давно висел в небе, а ночь еще не на­ступила, воздух был пропитан ароматом сумерек. Небо темнело, постепенно луна светила ярче и ярче. Наступив­шая ночь была такой же прекрасной и теплой, как и про­шлая.

Вдруг в особняке Гао поднялся переполох, спокой­ствие было нарушено. Все началось с того, что мать че­твертой госпожи Ван прислала за ней человека и просила вернуться к родителям, так как ходили тревожные слухи, будто бы этой ночью ожидаются налеты и грабежи, а дом Гао — самый богатый в районе Северных ворот и, конечно, первым окажется под ударом, поэтому лучше оставить его. И вот отбыло три паланкина с госпожой Ван и четырьмя ее детьми. Потом с таким же поруче­нием прислали человека из дома Шэней, они приглашали к себе пятую госпожу и Шу-чжэнь. Видя, что обста-новка складывается неблагоприятная, госпожа Чжан, жена Кэ-мина, правда уже по собственной инициативе, тоже уехала к матери, забрав с собою Цзюе-ина, Цзюе жэня и Шу-ин. Осталась только госпожа Чжоу, потому что мать ее жила в другом городе, и ей некуда было ехать, а прятаться у других родственников было неудобно

215

тем более, что эти вести дошли до нее слишком поздно. Говорили, что уже не видно прохожих, и никто, кроме солдат, не решается появиться на улице.

Старый господин Гао еще утром отправился к млад­шему двоюродному брату Тану, а его наложница Чэнь — к старой матери. Вскоре исчезли Кэ-ань и Кэ-дин. Кэ-мин заперся у себя в кабинете и писал письмо. В огромном особняке Гао остались только Цзюе-синь и его ближай­шая родня. В час опасности патриархальная семья, рев-ностно хранившая старые традиции, обнаружила свою внутреннюю пустоту; люди, жившие вместе, заботились не друг о друге, а лишь о собственной безопасности.

Тетушка Чжан, не имея возможности вернуться домой, гоже осталась у Гао вместе с Цзюе-синем и его братьями. Она всегда была расположена к ним, и теперь, если бы даже и могла вернуться, все равно не согласилась бы по­кинуть их. Она сказала Цзюе-синю:

— Я стара, многое видела на своем веку, но не помню, чтобы добрым людям воздавалось злом. Твой отец всю жизнь был хорошим человеком, и дети его не могут попасть в беду. Я верю, у неба есть глаза. А мне бояться нечего.

Но ее слова не могли никого успокоить, да и сама она все больше и больше волновалась. Было еще рано, а улицы словно вымерли. Послышался собачий лай, в обыч­ное время это случалось очень редко, и в эту ночь собаки лаяли особенно громко, терзая людям душу. Время тяну­лось медленно, минута казалась годом. Каждый звук на­водил на мысль о том, что это ломятся взбунтовавшиеся солдаты, и в памяти вновь всплывали картины, которых люди не могли забыть: штыки, сабли, кровь, огонь, обна­женные женщины, рассыпанные по полу монеты, в спешке открытые чемоданы, окровавленные трупы на полу. Все это проплывало в памяти, словно в кинематографе, вселяя в сердца людей еще более сильный страх. Люди отчаянно боролись с какой-то бесформенной непреодолимой силой, но все больше и больше слабели, а страх, подступая ближе и ближе, окружал их со всех сторон.

Хотелось закрыть глаза, ничего не видеть, ничего не сознавать, но им мешал даже слабый свет лампы. Он напоминал, в каком положении они находятся. Люди молились, чтобы эта ночь прошла быстрее, чтобы по-

216

раньше взошло солнце, но вместе с тем они понимали, что чем быстрее идет время, тем ближе роковой час. Каза­лось, смерть уже вынесла свой приговор и не оставалось никакой надежды на спасение. Они, словно узники, осужденные на казнь, ожидали исполнения приговора. Конечно, у всех этих мужчин и женщин были разные ха­рактеры, разные мысли, однако смерти они боялись оди­наково. Еще страшнее смерти были мучения и надруга­тельства, которые ждали женщин.

• Мэй, что ты станешь делать, если сюда придут взбунтовавшиеся солдаты? — первой заговорила Цинь. В это время все собрались в комнате у госпожи Чжоу и обсуждали, какие меры следует предпринять, чтобы избе­ гнуть грозящей беды. Произнося слова, «что ты станешь делать», Цинь чувствовала, как трепещет ее собственное сердце, и не решалась даже думать дальше.

• Мне не страшна смерть, — равнодушно ответила Мэй, но голос ее звучал печально, она быстро закрыла лицо руками, мысли путались, перед глазами расстила­ лась белая вспененная вода; волны катились одна за дру­ гой, одна за другой, и не было им конца.

• А мне что делать? — тихо спросила себя сидевшая рядом Жуй-цзюе. Она поняла Мэй, сознавая, что и ее ждет та же участь. Но она не хотела такого исхода, не хотела расстаться с людьми, которых любит. Глядя на весело игравшего перед ней Хай-чэня, Жуй-цзюе чувство­ вала, будто множество ножей кромсают ей сердце.

Цинь молча встала и принялась медленно расхажи-вать по комнате. Она боролась со страхом. В душе она кричала: «Это невозможно!», но хотела найти другой от­вет. Раньше ей казалось, что у нее есть что-то более важное, чем жизнь. Но сейчас для Цинь не существовало больше ни новых идей, ни новых книг и газет, ни Ибсе­нов, ни Ёсано Акико *. Она видела лишь страшный позор, который, свирепо осклабившись, глядел на нее и изде­вался; чувствовала, что у нее есть своя собственная гор­дость, что ей не пережить этого. Она взглянула на Мэй. Та сидела в глубоком кресле, закрыв руками лицо; Цинь перевела взгляд на Жуй-цзюе, которая плакала, держа за руку сына, затем на свою мать: госпожа Чжан сидела спиной к лампе и вздыхала. Наконец, девушка обвела взглядом всех остальных. Она чувствовала, что положе­ние абсолютно безнадежное. Здесь, среди этих людей,

217

не найти никого, кто бы мог спасти ее, и все же все они ей очень дороги, она не хочет с ними расстаться. Цинь устала, отчаялась и теперь поняла, что ничем не отли­чается от Мэй, от Жуй-цзюе. Да, у нее, как и у них, не было сил.

Она опустилась на стул, уронила голову на чайный столик и тихо заплакала.

— Цинь, милая, что с тобой? — жалобным голосом позвала дочь госпожа Чжан. — Своими слезами тал при­чиняешь такую боль материнскому сердцу! — Не выдер­жав, она тоже заплакала.

Цинь не отвечала и даже не подняла головы, она глотала слезы, оплакивая свои надежды, оплакивая себя. Много лет она старалась создать красивую мечту и, на­конец, создала ее. Она боролась, выбивалась из сил, на­стойчиво искала и добилась маленького результата. Но теперь перед лицом страха этот результат казался таким жалким. Сегодня общество давило на нее с другой сто­роны; один миг мог разрушить все, что настойчиво и усердно создавалось ею в течение десяти с лишним лет. «Старайся стать человеком», — говорит Ибсен, но какая теперь польза от этих громких слов. Она плакала не только из-за того, что боялась, но и потому, что увидела свой истинный облик. Ведь раньше она хоть немного ве­рила в свое мужество, слышала, как о нем говорили дру­гие. А теперь вдруг оказалось, что она слабая, жалкая девчонка. Она, как и другие, вынуждена ждать, когда кто-то явится и зарежет ее, как овцу или свинью, и у нее нет сил сопротивляться.

Переживаний Цинь не понимали ни ее мать, ни все остальные. Не понимал их даже Цзюе-минь, считавший, что знает Цинь лучше других. Все думали, что Цинь пла­чет от страха, но их тоже мучил страх, и они не могли найти слов, чтобы утешить девушку. Наоборот, этот плач, словно нож, вонзался в их сердца. Цзюе-минь хотел было обнять и утешить Цинь, но у него не хватило мужества.

Цзюе-хою не сиделось в комнате, и он вышел. На вос­токе он увидел красноватое зарево, которое все росло и росло, становилось шире и шире, тучи искр непрерывно кружились на фоне красного света. Цзюе-хой испугался. Непроизвольно вырвалось у него: «Пожар»! — Кровь словно застыла в жилах; он, как завороженный, смотрел в небо, не в силах даже пошевелиться. Вдруг ему стало

218