. . .

воспринимаются – даже осознаются – как вершины треуголь­ника, не изолированно, а как форма треугольника, конечными точками которого они являются. С другой стороны, объекты внешнего мира имеют периодичность во внешнем времени. Из­меняясь, они имеют свои «фазы плавного перехода», постигае­мые как «явления движения» (Bewegungserscheinungen), специ­ально изученные Вертхаймером¹⁰⁹. Им присуща протяженность (в смысле временной структуры), но эти изменения воспринима­ются и осознаются в пределах той стадии, на которой формиру­ется их собственный временной гештальт, и не могут быть раз­биты на отдельные стадии, по крайней мере, при нормальных условиях. Летящая птица и идущий человек наблюдаются в не-расщепляемом единстве значащего контекста полета и хожде­ния. А. Бергсон назвал это кинематографической функцией мышления¹¹⁰. И требуется искусственное разрушение этого значащего контекста (например, моментальный снимок или замедленное движение кинематографической техники) для того, чтобы разбить единицы значащего контекста на элемен­ты, и тогда он вовсе не будет значащим, а если и значащим, то в ином контексте, чем естественный жизненный мир.

Гештальт, таким образом, представляет собой привычное обладание значащим контекстом, который обеспечивает неде­лимое единство феноменальной конфигурации, в которой мы постигаем объекты внешнего мира.

4. Другую форму единства значащего контекста можно обна­ ружить в символических системах (в том смысле, как их понимал Э. Кассирер¹¹¹), служащих средствами нашего мышления.

308

309

В речи, к примеру, любой термин высказывания имеет оп­ределенное значение прежде всего в отношении всей системы естественного языка, к которому он принадлежит (как, ска­жем, слово английского языка, ныне используемого в Соеди­ненных Штатах). Но оно имеет значение в рамках отдельного предложения, в котором используется значение, частично де­терминированное функциональными правилами определенно­го языка (т.е. его грамматикой). Но это лишь часть дела. Как обнаружил У. Джемс¹¹², каждому слову присуще концептуаль­ноеядро значения, определяющее тот смысл, который можно найти в словарях. Это ядро, однако, окружено «аурой», или различного рода «окаймлениями». Это, к примеру, кайма от­ношений, связывающих это слово с определенным значащим контекстом в определенном предложении, в котором оно по­является в окружении предыдущих и последующих слов. Бла­годаря этому окаймлению слово обретает свое значение в структуре не только изолированного предложения, но и всего контекста речи, к которой данное предложение принадлежит.

Существует другое окаймление, относящееся к определен­ной ситуации использования слова, ситуации говорящего и слушающего в процессе разговора, ко всему прошлому потока размышлений, в котором данный термин появился в рефлек­сивном мышлении размышляющего и т.д. Кроме того, суще­ствует окаймление, происходящее из прошлого употребления слова в определенных обстоятельствах, кайма эмоций, имею­щая не концептуальный характер в собственном смысле сло­ва, но характер воскресших заклинаний, кайма ассоциаций с фонетически сходными словами и т.п.

Это окаймление, окружающее ядро основного значения, не может быть произвольно разрушено без уничтожения значаще­го контекста как такового. Точнее, изолированное слово все же удерживает значение концептуального ядра, но полное функцио­нальное значение оно имело в контексте разрушенного окаймле­ния. Мы можем пойти далее и рассмотреть, например, в английс­ком языке, разбиение слов на слоги, – не имея в виду приставок, суффиксов и окончаний – оно разрушает даже смысловое ядро. Но достаточно подумать о бессмысленных словосочетаниях, об­разующихся в результате нагромождения грамматически не соче­таемых слов (например, «king eitherhoweverbelonged»), которые Э. Гуссерль рассматривает в четвертой части своих знаменитых «Логических исследований», посвященных проблеме всеобщей грамматики¹¹³. То же самое справедливо и в отношении груп-

пы математических символов, каждый из которых может иметь свое собственное значение, но может стать и бессмыс­ленным по причине разрушения значащего контекста функ­циональным контекстом, как в том случае, когда друг за дру­гом следуют такие формализмы, как д/+ = х.

С другой стороны, обыденная речь имеет свои собственные артикуляции, ритмические образцы даже в прозе, которые по­зволяют нам остановиться в определенных «пунктах отдыха» и создать, если и не полный значащий контекст выражаемой мысли, то, по меньшей мере, частичный, смысловой фрагмент как таковой. Внешними знаками этих пауз в потоке письмен­ной речи являются знаки препинания, графически изобража­ющие пульсацию гибкой речи. Если паузы делаются искусст­венно, если полет прерывается неоправданно, значащий контекст полностью разрушается. Не случайно и вовсе не ме­тафорически говорят об артикуляции речи и мышления. Предло­жения могут остаться незавершенными, эллиптическими, пре­рванными. Если разрыв произошел не на месте естественной паузы и если недостающее звено значащего контекста не обес­печено окаймлением, связывающим эллиптическое произне­сение с хорошо определенными элементами ситуации данно­го дискурса, такое эллиптическое высказывание остается не доступным пониманию. С другой стороны, изолированное слово (например, восклицание) может иметь полный контекст значения, происходящий из окаймления, связывающего его с четко определенными элементами ситуации.

Было бы ошибочным полагать, что эта особенность языковой артикуляции происходит из концептуальной структуры речи. Музыкальная тема, простая или сложная, является целостным значащим единством безо всякого понятийного соотнесения. Тем не менее, она имеет свою артикуляцию, свою протяжен­ность полета и паузы, точное определение которых музыканты называют «разбиением на фразы». Посредством такой артику­ляции музыкальная тема может быть – и по большей части так и происходит – разбита на узнаваемые значащие подчинен­ные единицы, и во многих музыкальных формах они обеспе­чивают материал для «развития» темы. Но невозможно разбить тему на значащие подтемы лишь произвольным выбором оп­ределенных групп нот. Она может быть разбита лишь в «мо­дальных точках», обеспеченных имманентной артикуляцией.

Лингвисты также знают и используют термин «фраза». Сло­варь определяет ее как сочетание из двух и более слов, выра-

310

311

жающих определенную идею, но не составляющих целостно­го предложения. В речи, как и в музыке, значащий контекст (который мы называем «идеей») разрушается, если фраза раз­бивается на слова (звуки), из которых она составлена, даже если отдельные слова и продолжают удерживать значение, свойственное их тематическому ядру.

В речи и в музыке, однако, представлены всеобщие черты мыш­ления как такового. Представляет ли оно собой неделимый, структурированный поток или нет, ему присущи характерные пульсации, собственные ритмы, посредством которых артику­лирована внутренная длительность. Хотя здесь и не место до­казывать это утверждение, анализ которого требует исследова­ний, далеко выходящих за пределы целей данной работы, рискнем предположить, что именно напряжение сознания (в том смысле, в каком его понимал А. Бергсон) регулирует рит­мы пульсации и артикуляции. Любой уровень напряжения, любая конечная область значений¹¹⁴обнаруживает собствен­ную ритмичность, собственную пульсацию, в которых вопло­щается артикуляция потока сознания. Если метафорическое использование термина, заимствованного из физики, не при­ведет к опасному непониманию, мы могли бы найти в этой структуре мышления аналогию с квантом энергии современ­ной физики.

5. Особая форма конституирования значащего контекста, заслуживающая упоминания с точки зрения ее интереса для нашего последующего рассмотрения, также показывает, что, несмотря на то, что он делим на отдельные составные части, его нельзя рассматривать атомистически. Это унификация спроектированного поведения, наших действий посредством осуществления самого проекта.

В нашем распоряжении нет всех элементов, необходимых для анализа этой ситуации. Но мы можем предварительно привлечь внимание к тому факту, что лишь действующий мо­жет определить, в чем состоит цель его действий. Его проект определяет состояние дел, которого он хочет достичь своими действиями как ее цель и результат, и именно эта цель уста­навливает значащий контекст для всех этапов, в которых воп­лощается само это действие. Живя в своем действии, он дер­жит в поле зрения лишь эту цель, и именно по этой причине он воспринимает все свои действия как значимые.

Этот тезис объясняет другое заслуживающее упоминания яв­ление, а именно, артикуляцию наших мотивов-для в иерархию

взаимозависимых планов. Это также по-новому высвечивает проблему, затронутую в разделе В (политетического и монотети-ческого схватывания опыта). В самом деле, главная тема, из­бранная для освещения генетического аспекта осаждения (sedimentation) нашего опыта, является более или менее про­извольно выбранными сторонами той же самой базисной тек­стуры нашего сознания.

Проблема базисных единиц восприятий, невозможности расщепить восприятие на однородные элементы, очень важна для контекста значения, в который сгруппирован наш запас наличного знания. Этот контекст является осаждением (sedi­mentation) различных факторов, определяющих единую струк­туру нашего восприятия, воспринимаем ли мы а) в терминах имманентной темпоральной структуры опыта, б) как результат политетических шагов, схватываемых монотетически, с) как конфигурацию гештальта, д) как длящуюся протяженность и паузы в пульсации нашего сознания или е) в спроектирован­ном поведении как единицу, возникшую в проекте наших дей­ствий. При всех обстоятельствах генетические черты истории нашего знания очень важны для структурирования мира, в ко­тором мы живем, достаточно известного в естественной уста­новке для наших практических целей.

Д. Хронологическая последовательность осаждения (знания) и система релевантности

Но формирование нашего запаса наличного знания имеет ис­торию и в другом смысле – биографическом. Чрезвычайно важ­но знать, в каком хронологическом порядке и в какое время нашей сознательной жизни приобретались отдельные элемен­ты нашего знания. Если на время предположить, что два чело­века имеют в определенный момент совершенно одинаковый запас наличного знания, – предположение, конечно же, невоз­можное, – это значило бы не только то, что эти двое имели со­вершенно одинаковые ощущения, длившиеся одно и то же время и воспринятые с одинаковой интенсивностью, но и то, что последовательность этих отдельных восприятий была в точности той же самой. А. Бергсон показал, что все эти требо­вания должны быть выполнены, чтобы суждение «Петр и Па­вел обладают одинаковым содержанием сознания», было спра-ведливым¹¹⁵. Он также показал, что вопрос об идентичности

312

313

содержания сознания Петра и Павла бессмыслен, поскольку, если бы все перечисленные условия были бы выполнены, то два сознания были бы идентичны и, таким образом, Петр и Павел были бы одной и той же личностью.

Проблема хронологической последовательности, когда тре­буется знание одной и той же темы и предположительно на одном и том же уровне ясности, отчетливости и точности, ко­нечно же, хорошо известна. Это главная проблема техник пре­подавания и обучения. Каждый предмет требует своего соб­ственного подхода, и эти подходы, как показывает история образования, различны в разное время и в разных культурах. К примеру, мы не можем сказать¹¹⁶, что хорошо подготовленный американский юрист по своим профессиональным качествам выше французского и наоборот. Однако в странах, имеющих гражданское право, студенты-юристы для начала обучаются в течение нескольких лет системе римского права, затем нацио­нальному праву своей страны, а уж затем технике использова­ния и интерпретации закона. И только на этой, последней ста­дии своего обучения они изучают отдельные случаи. Студент американской правовой школы начинает с анализа отдельных случаев, и отсюда переходит к теории права как такового, оче­видности, интерпретации и т.д.

С одной стороны, было бы ошибочным полагать, что каж­дый подход к корпусу знания (например, в отдельной науке) должен начинаться с основополагающих определений, очер­чивающих ее объект, и с фундаментальных понятий и аксиом, а затем выстраивать на манер геометрии теорему за теоремой, вывод за выводом. Прежде всего, такая система преподавания и обучения подходит лишь дедуктивным наукам и не приме­нима к эмпирическим и индуктивным. Во-вторых, существу­ет целая серия развитых наук, которые, тем не менее, не могут адекватно определить свой предмет исследования. Биология не может объяснить, что же такое жизнь, медицина не имеет удовлетворительного определения здоровья и болезни, многие школы спорят по поводу определения природы закона, грани­цы собственно экономической деятельности более чем спор­ны, большинство современных психологов исключают из сво­его рассмотрения понятие «душа», и Гильберт начинает свою знаменитую аксиоматическую геометрию с предположения, что существует класс объектова, b, с.., называемых точками, и другой классА, В, С, называемых линиями, и т.д. Аксиомати­зация и точность в отношении фундаментальных понятий ка-

кой угодно науки появляется на очень поздних стадиях ее раз­вития.

Нам не следует, однако, обращаться к высокорационализи-рованным формам знания, воплощенного в корпусе научных высказываний, считающихся истинными в определенное вре­мя, чтобы понять важность последовательности, в которой обретаются отдельные элементы знания. Ж. Пиаже и его сотруд­ники в серии монографий показали, сколь медленно и посте­пенно ребенок схватывает понятия и ситуации, связанные с представлениями о пространстве, времени, причинности, ма­тематические понятия и т.п.¹¹⁷Он и в самом деле доказал, что невозможно учить ребенка, например, проблемам, связанным с причинностью, пока его общее интеллектуальное развитие не достигло уровня, на котором это основополагающее понятие имеет для него смысл. Преждевременное знание, даже факту-ального характера, может привести к серьезным расстрой­ствам, о чем свидетельствуют психоаналитические описания.

Но даже если мы, взрослые, обратимся к своей биографии, мы наверняка обнаружим некоторые решающие восприятия, определившие нашу жизнь простым фактом того, что имели место в определенное время и в определенном сплетении об­стоятельств. Наши жизни приняли не тот оборот, чем могли бы, потому что мы прочитали такую-то книгу на определенной стадии нашего развития, познакомились с таким-то человеком в определенный момент, заболели именно в это время, позна­ли разочарование, бедность или доброту слишком рано или слишком поздно. Все эти восприятия вошли в наш запас на­личного знания, но их осадок (sedimentation) обнаруживает особыйпрофиль, обусловленный временем их появления (ког­да и на какой стадии нашего развития это знание приобретено).

Этот феномен временности или хронологической последо­вательности, как мы полагаем, можно объяснить развиваемой нами теорией релевантности. Появившаяся тематическая ре­левантность конституирует то, что является тематическим в нашем опыте, т.е. выделяется из привычного горизонта при­вычно знакомых окружающих предметов именно в этот мо­мент и, следовательно, принимается к сведению до последую­щего уведомления. Будучи конституирована, тема становится определяющим фактором для установления системы интер-претативных релевантностей тех элементов нашего знания, которые выдвигаются из области горизонта в смысловое ядро, чтобы установить место тематически релевантного восприятия

314

315

в запасе наличного знания. Теперь те элементы знания, кото­рые были интерпретативно релевантными, становятся лишь осадком (sedimentation) прошлых восприятий, которые на тот момент времени были тематически релевантными.

Итак, мы видим, что чем более полон набор элементов зна­ния, используемого как интерпретативно релевантное в отно­шении появившейся темы, тем менее анонимным будет тип, под который подпадает тема, и, таким образом, также тем бо­лее велика возможность свести тему к «знакомым» сторонам привычного запаса знания, готовым стать интерпретативно релевантными новой теме. С другой стороны, если во время восприятия тематически релевантного материала элементы, релевантные его интерпретации, недостаточно полны (или «не имеются в наличии»), тогда, может быть, появится новая и в чем-то искаженная система мотивационных релевантностей. Тогда тема будет видима в незнакомой и странной перспекти­ве; она порождает непривычные предвосхищения и ожидания, и поэтому мы еще более не уверены (полны надежды или стра­ха) в отношении нее, поскольку достаточного интерпретативного материала нет под рукой. Мы взираем на объект с особым ин­тересом – преувеличенным или непривычно малым. Следова­тельно, мы мотивированы либо более глубоко, чем обычно, проникнуть во внутренний и внешний горизонты этой темы, либо разбить ее, поглотить другими тематическими релевантно-стями и обратиться к другим, более благодатным задачам. Если такое случается, мы оставляем проблему как непознанную или непознаваемую, нагруженную надеждами и страхами, она ста­новится тем, что просто должно быть принято и во что надо верить, т.е. как не вызывающая беспокойства. Это, как прави­ло, случается, если рассматриваемая проблема навязана нам в то время, когда мы не были достаточно готовы к тому, чтобы иметь с ней дело из-за недостатка интерпретативно релевант­ной информации. Обычный взрослый человек, размышляя о многих навязанных ему ощущениях во времена его юности, скажет: «Я был слишком молод и неопытен в то время, чтобы постичь все значение этого события». Или в другом случае он с сожалением констатирует: «Если бы в годы моей юности я знал то, что сейчас!»

Явление, которое мы сейчас рассматриваем, представляет­ся важным сразу в нескольких отношениях. Во-первых, оно объясняет другой важный аспект воздействия генезиса осажде­ния (знания) на структуру привычного нам запаса наличного

знания. Во-вторых, оно по-новому высвечивает взаимосвязь между тремя системами релевантности, особенно мотивацион-ной, ведущей к оценке его функциональных зависимостей в наших сегодняшних интересах. В-третьих, оно, возможно, мо­жет послужить (или функционировать) в типизации структу­ры персональности, ее типичных достижений и неудач и т.д., объясняемых биографической последовательностью восприя­тий. Предположительно можно утверждать, что анализ откры­тий Ж. Пиаже подкрепляет эту возможность. Возможно также, что введенное Кардинером понятие основополагающей персо-нальности¹¹⁸, столь умело используемое для понимания перво­бытных культур, на самом деле направлено на типизацию структурных черт запаса наличного знания, хотя, конечно же, и весьма неадекватным образом.