Imperium Romamim, Наполеон, папство в ту эпоху, когда оно было об-

ращено лицом к власти, а не только к миру) ... Самообман толпы каса-

тельно этого пункта, напр., во всякой демократии, ценен в высочайшей

степени: к умалению и управляемости людей стремятся тогда как к "про-

грессу"!"^. В силу того, что такого рода двойственный характер про-

свещения выступает в качестве исторического лейтмотива, его поня-

тие, равно как и понятие прогрессирующего мышления расширяется

вплоть до начала исторического предания. Но в то время как само от-

ношение Ницше к просвещению, и тем самым к Гомеру, оставалось все

же двойственным; в то время как он усматривал в просвещении рав-

ным образом как универсальное движение суверенного духа, чьим за-

вершителем он себя ощущал, так и враждебную жизни, "нигилисти-

ческую" силу, у его профашистских отпрысков сохранился один только

второй момент, перверсивно превращенный в идеологию. Последняя

становится слепым восхвалением слепой жизни, которой предписыва-

ется та же самая практика, какой подавляется все живое. Это находит

свое выражение в точке зрения культурфашистов на Гомера. Они чуют

в гомеровском изображении феодальных отношений нечто демократи-

'Nietzsche. Nachlass. Werke. Band XIV. S.206.

^ Ibid., Band XV. S.235.

ческое, клеймят эти сочинения как сочинения мореплавателей и торга-

шей и отвергают ионийский эпос как чрезмерно рационализирован-

ную говорильню и слишком беглую коммуникацию. Злобному взору

тех, кто со всей мнимой непосредственностью господства чувствуют

себя едиными и объявляют вне закона всякое посредничество, "либе-

рализм" любого оттенка, удалось увидеть нечто верное. Действитель-

но, линии разума, либеральности, буржуазности простираются несрав-

нимо далее, чем то предполагает историческое представление, датиру-

ющее понятие бюргера лишь концом средневекового феодализма. В силу

того, что неоромантической реакцией бюргер идентифицируется уже и

там, где более раннему буржуазному гуманизму грезилась священная

заря, долженствующая легитимировать его самого, мировая история и

просвещение оказываются одним и тем же. Модная идеология, делаю-

щая ликвидацию просвещения своей наисобственнейшей задачей, вы-

казывает ему, против воли, почтение. Еще в самой отдаленной дали

вынуждена она признать наличие просвещенного мышления. И как раз

самый его древнейший след угрожает нечистой совести сегодняшних

архаиков тем, что сызнова будет развязан весь тот процесс, за удуше-

ние которого они теперь так взялись, в то же время бессознательно

лишь продолжая его.

Однако усмотрение антимифологического, просвещенческого ха-

рактера гомеровских сочинений, противопоставление их хтонической

мифологии, остается неистинным в силу своей ограниченности. Слу-

жа репрессивной идеологии, Рудольф Борхардт, к примеру, наиболее

значительный и потому самый слабый среди эзотериков немецкой тя-

желой индустрии, слишком рано останавливается в своем анализе. Он

не замечает того, что превозносимые им силы порождения сами пред-

ставляют собой уже некую ступень просвещения. В силу того, что он

чересчур уж бесцеремонно выдает роман за эпос, от него ускользает

то, что на самом деле имеют общего эпос и роман: господство и эксп-

луатацию. То неблагородное, что осуждается им в эпосе, посредниче-

ство и обращение, является всего лишь развитием того сомнительно

благородного, что обоготворяется им в мифе, - голого насилия. Мни-

мой подлинности, архаическому принципу крови и жертвы уже прису-

Макс ХОРКХАЙМЕР. Теодор В.АДОРНО

ЭКСКУРС 1. Одиссей или миф и просвещение

ще нечто от тех нечистой совести и хитрости господства, которые свой-

ственны национальному обновлению, использующему сегодня перво-

бытную эпоху в качестве рекламы. Самобытный миф уже содержит в

себе тот момент лжи, который торжествует в мошенничестве фашизма,

и ответственность за который последним взваливается на просвеще-

ние. Ничьи сочинения, однако, не предоставляют более красноречиво-

го свидетельства сплетенности воедино просвещения и мифа, чем го-

меровские, - основные тексты европейской цивилизации. У Гомера эпос

и миф, форма и материя не столько просто расходятся врозь, сколько

вступают в спор друг с другом. Эстетическим дуализмом удостоверя-

ется тут философско-историческая тенденция. "Аполлинистический

Гомер является лишь продолжателем того всеобщего человеческого

процесса искусства, которому мы обязаны индивидуацией"^,

В материальных слоях у Гомера сконденсировались мифы; но рас-

сказ о них, то единство, которого ему удалось добиться от разрознен-

ных сказаний, является одновременно и описанием пути бегства субъек-

та от мифических сил. В более глубинном смысле это относится уже и

к "Илиаде". Гневом мифического сына богини, направленным против

рационального предводителя рати и организатора, противящейся дис-

циплине праздностью этого героя, наконец трактовкой гибели победо-

носно павшего как национально-эллинского, более уже не как племен-

ного бедствия, опосредованной мифической верностью погибшим со-

ратникам - всем этим прочно удерживается переплетение праистории и

истории. И тем вернее это относится к "Одиссее", чем ближе она стоит

по форме к приключенческому роману. В противостоянии выживаю-

щего Я многоликому року находит свое выражение и противостояние

просвещения и мифа. Странствия от Трои до Итаки являются путем

телесно беспредельно слабой перед лицом природного насилия и толь-

ко еще формирующей себя в самосознании самости сквозь мифы. Пер-

вобытная эпоха оказывается секуляризованной в том пространстве, по

которому он странствует, демоны прежних времен населяют отдален-

ные окраины и острова цивилизованного Средиземноморья, будучи ото-

' Nietzsche. Ibid., Band IX. S.289.

гнанными обратно в те скалы и пещеры, откуда они были некогда из-

влечены на свет ужасом праисторических времен. Но авантюры наде-

ляют каждое из мест своим собственным именем. Благодаря им возни-

кает рациональный обзор пространства. Трясущийся от страха потер-

певший кораблекрушение предвосхищает труд компаса. Его бессилие,

которое более не оставляет неизвестной ни одну из частей моря, в то

же время нацелено на низвержение власти прежних сил. Однако впол-

не заурядная ложь мифов, то есть то, что на самом-то деле земля и

море не населены демонами, волшебная иллюзия и диффузия традици-

онной народной религии представляется взгляду достигшего совершен-

нолетия за-"блуждением" по сравнению с однозначной определеннос-

тью цели его собственного самосохранения, по сравнению с возвраще-

нием на родину и к прочному имущественному состоянию. Все вместе

приключения, переживаемые Одиссеем, являются исполненными опас-

ности соблазнами, совращающими самость с пути ее логики. Он пре-

дается им все снова и снова, пробуя их подобно ничему не научающе-

муся ученику - иногда даже подобно безрассудно любопытствующему

- с той же ненасытностью, с какой мимом опробуются его роли. "Но

там, где опасность, зреет / спасущее тоже"*: знание, в котором заклю-

чается его идентичность и которое дает ему возможность выжить, име-

ет своей субстанцией опыт многообразного, отвлекающего, разлагаю-

щего, и владеющим знанием оказывается тот, кто самым отважно-дер-

зким образом подвергает себя угрозе смерти, благодаря которой он ут-

верждает и упрочивает себя в жизни. Именно это является тайной име-

ющей место между эпосом и мифом тяжбы: самость не образует собой

непреклонной противоположности по отношению к приключению, но

в своей непреклонности только формирует себя через это противосто-

яние, будучи всего лишь единством во множественности того, чем это

единство отрицается'. Одиссей, как и герои всех собственно романов

' Hoelderlin. Patmos. Gesamtausgabe des Inselverlags. Text nach Zinkemagel.

Leipzig o.J. S.230.

'Непосредственное свидетельство этой тяжбы дается началом двадцатой

песни. Одиссей замечает, как ночью служанки тайком прокрадываются к жени-

Макс ХОРКХАЙМЕР. Теодор В.АДОРНО

ЭКСКУРС 1. Одиссей или миф и просвещение

67

после него, так сказать швыряется собой для того, чтобы себя обрести;

отчуждение от природы, в котором он преуспевает, осуществляется

путем отдания себя на произвол природы, с которой он меряется силой

в каждом ш приключений, и иронически-насмешливо торжествует в

конечном итоге неумолимое, которым он повелевает тем, что неумоли-

мым возвращается домой, как наследный судия и отмститель тех могу-

щественных сил, от которых ему удалось ускользнуть. На гомеровской

ступени идентичность самости до такой степени является функцией

неидентичного, диссоциированных, неартикулированных мифов, что

она вынуждена заимствовать себя у последних. Время, эта внутренняя

форма организации индивидуальности, является еще до такой степени

нестойким, что единство всей авантюры остается совершенно внешним,

а ее последовательность - пространственной чередой сценических пло-

щадок, мест проживания локальных божеств, к которым прибивает ге-

роя штормом. Когда в исторически более поздние времена самость опять

и опять испытывала подобного рода упадок сил, или же такого рода

слабость предполагалась повествованием в читателе, представленное

в нем жизнеописание вновь соскальзывало в череду следующих друг

хам, "Сердце же злилось его; как рычит, ощенившись, / Злобная сука, щеняток

своих защищая, когда их / Кто незнакомый берет, и за них покусаггься готовясь,

/ Так на бесстыдниц его раздраженное сердце роптало. / В грудь он ударил себя

и сказал раздраженному сердцу: / "Сердце, смирись; ты гнуснейшее вытерпеть

силу имело / В логе циклопа, в то время, когда пожирал беспощадно / Спутни-

ков он злополучных моих, - и терпенье рассудку / Выход из страшной пещеры

для нас, погибавших, открыло". / Так усмирял он себя, обращаяся к милому

сердцу. / Милое сердце ему покорилось, и снова терпенье / В грудь пролилося

его; но ворочался с боку он на бок"(ХХ, 13-24). Субъект пока еще не является

прочным в самом себе, идентично структурированным. Независимо от него го-

ворят в нем аффекты, эмоции и сердце. "В начале двадцатой песни рычит kradie

или, равным образом, etor (оба слова синонимичны 17.22), а Одиссей ударяет

себя в грудь, следовательно в то место, где находится сердце, и обращается к

нему. У него сердцебиение, следовательно эта часть тела приходит в возбужде-

ние против его воли. Тут его обращение к сердцу является не просто профор-

мой, как, например, у Еврипида, у которого имеет место обращение к руке или

за другом авантюр. Лишь с большим трудом и ценой отступничества

отслаивается в образе путешествия историческое время от простран-

ства, от отступничества не терпящей схемы всякого мифологического

времени.

Органом самости, позволяющим ей пускаться в авантюры, швы-

ряться собой для того, чтобы себя сохранить, является хитрость. Мо-

реплаватель Одиссей обманывает божества природы точно так же, как

некогда цивилизованный путешественник обманывал дикарей, предла-

гая им за слоновую кость разноцветные стеклянные бусы. Лишь изред-

ка выступает он в качестве обменивающегося. В таком случае раздают-

ся и принимаются дары. Дар у Гомера занимает промежуточное поло-

жение между обменом и жертвой. В качестве жертвоприношения он

должен возместить собой пролитую кровь, будь то кровь чужака, будь

то кровь захваченного пиратами оседлого жителя, и учредить собой

клятвенное отречение от мести. Но вместе с тем в даре заявляет о себе

ноге, побуждающее их прийти в движение, сердце ведет себя здесь совершенно

caMOC1TOiCTbHO"(Wilamowitz-Moellendorff, Die Heimkehr des Odysseus. Berlin