Письмо восемдесят седьмое (lxxxvii).

Сенека приветствует Луцилия!

Я потерпел крушенье, не успев взойти на корабль. Как всё случилось, я не пишу, чтобы ты не вздумал и это причислить к стоическим парадоксам, впрочем, я докажу тебе, если захочешь (и даже если не захочешь), что ни один из них не ложен и не так удивителен, как кажется на первый взгляд. Эта поездка мне показала, как много у нас лишнего и как легко было бы по своему почину избавиться от вещей, отсутствия которых мы и не почувствуем, когда они отняты неизбежностью. В сопровождении немногих рабов, умещающихся в одной повозке, без всяких вещей, кроме тех, что на нас, мы с Максимом уже два дня живём блаженнейшей жизнью. Тюфяк лежит на земле, я – на тюфяке. Один дорожный плащ заменяет простыню, другой – одеяло. Завтрак наш таков, что от него нечего убавить, он готов за пять минут и не обходится без сухих смокв, как без вощёных табличек. Если есть хлеб, – они мне вместо закуски, если нет, – вместо хлеба. С ними у меня каждый день новый год, а счастливым и благополучным я делаю его сам, благими помыслами и неизменной высокостью духа, который тогда бывает всего выше, когда, откинув чужое, обретает спокойствие через отсутствие страха, обретает богатство через отсутствие желаний. Повозка, в которой я еду, самая грубая. Мулы бредут и только тем и доказывают, что живы; погонщик бос, и не из – за жары. С трудом заставляю я себя согласиться, чтобы люди считали эту повозку моей: Ещё упорна во мне извращённая привычка стыдиться того, что правильно. Стоит нам встретить путешественника с сопровожденьем, я невольно краснею, если оно выглядит почище. Вот и доказательство тому, что одобряемое и восхваляемое мною ещё не укрепилось во мне непоколебимо. Кто стыдится убогой повозки, тот будет кичиться роскошью. Покамест успехи мои невелики: Я не осмеливаюсь на глазах у всех довольствоваться малым, и до сих пор меня заботит мненье проезжих. А надо поднять голос против мнений всего рода человеческого: «Вы безумны, вы заблуждаетесь! Вы восхищаетесь лишним и никого не цените по его подлинному достоянью! Зайдёт дело об имуществе тех, кому вы собираетесь дать взаймы или оказать услугу (ведь вы и услуги записываете в долговую книгу), тут вы, прилежные счётчики, берёте на учёт каждую статью. «Владения у него обширны, да много долгов; дом у него прекрасный, но обставлен на чужой счёт; никто так быстро не выведет напоказ челядь пышнее, но ссуд он не возвращает, а если расплатится с заимодавцами, у самого ничего не останется». Ты считаешь его богачом, потому что и в дороге у него с собою золотая посуда, потому что он пашет во всех провинциях, потому что книга со сроками ссуд у него толста, а земли под самым городом так много, что, имей он столько даже в пустынной Апулии, ему бы всё равно завидовали. Ты всё назвал, – а он беден. «Почему?». Потому что должен… «Много ли?». Всё. Или, по – твоему, есть разница, получил он взаймы от человека или от фортуны? Важно ли, что мулы у него откормлены и все одной масти? Что повозка вся в резьбе? Что крылоногие скакуны в пёстрых всё чепраках и в пурпурных попонах узорных, звонко бренчат у коней золотые подвески под грудью, в золоте сбруя у всех и в зубах удила золотые? От этого не станет лучше ни хозяин, ни мул. Марк Катон Цензор (его жизнь значила для государства не меньше, чем жизнь Сципиона: Один вёл войну с нашими врагами, другой – с нашими нравами) ездил на мерине, да ещё вьючил его мешками вперемёт, чтобы возить с собою пожитки. Как бы я хотел, чтобы он повстречал по дороге кого – нибудь из наших щеголей, что гонят перед собой скороходов, нумидийцев и столб пыли! Сомненья нет, он кажется изящнее Катона, и сопровождающих у него больше, но среди всей этой роскоши наш баловень не может решить, пойти ли ему внаймы к мечу или к рогатине. До чего славный был век, когда справивший триумф полководец, бывший цензор, больше того – Катон довольствовался одной лошадёнкой, да и ту делил с вьюками, свисавшими по обе стороны. И разве ты бы не предпочёл всем раскормленным иноходцам, всем рысакам и скакунам одну эту лошадь, которой стёр спину сам Катон? Но я вижу, предмет этот нескончаем, если только я сам не положу ему конец. Прекращаю говорить обо всём том, что он, без сомнения, угадывал в будущем и видел таким, каким оно и стало теперь, и что называл «обузой». А теперь я хочу привести тебе несколько – совсем немного! – умозаключений, касающихся добродетели; с их помощью наши отстаивают мысль, что её одной довольно для блаженной жизни. «Всякое благо и само хорошо, и делает нас хорошими; так, то хорошее, что есть в музыкальном искусстве, делает человека музыкантом. Случайное не делает нас хорошими, а значит, и само оно не благо». Перипатетики на это отвечают, что наше первое положение неверно. «От того, что само по себе хорошо, не становятся непременно хорошими. В музыке бывают хороши и флейта, и струна, и всякое орудие, приспособленное, чтобы на нём играть, но ни одно из них не делает человека музыкантом». На это мы ответим: Вы не понимаете нашей посылки: «То хорошее, что есть в музыке». Мы имеем в виду не то, что оснащает музыканта, а то, что его создаёт, ты же берёшь утварь, потребную для искусства, а не само искусство. Если в самом музыкальном искусстве есть что хорошее, оно непременно сделает человека музыкантом. Я растолкую это ещё яснее. О хорошем в музыкальном искусстве можно говорить двояко, имея в виду и то, что помогает работе музыканта, и то, что помогает самому искусству. Для работы нужны орудия и флейты, и органы, и струнные, не имеющие касательства к самому искусству. Ведь можно быть музыкантом и без них, хотя, пожалуй, и нельзя применить своё искусство. Но для человека этой двойственности нет: Одно и то же есть благо и для него самого, и для жизни. «Что может достаться на долю человеку презренному и бесстыдному, не есть благо; богатства достаются и своднику, и ланисте, значит, богатство не есть благо». «Ваше положение неверно, – скажут нам, – ведь и в грамматике, и во врачебном искусстве, и в ремесле кормчего хорошее достаётся порой, как мы видим, самым незаметным людям». Но эти искусства никому не сулят величия духа, они не стремятся ввысь, не гнушаются случайным. А добродетель поднимает человека надо всем, что дорого смертным, и ни так называемых благ, ни так называемых бед он не жаждет и не страшится. Хелидон, один из любимчиков Клеопатры, владел огромными богатствами. Недавно Натал, человек с языком столь же лживым, сколь и нечистым (женщины очищались прямо ему в рот), сам был наследником многих и оставил многим наследство. Что же, деньги сделали его нечистым, или он осквернил деньги, которые попадают некоторым людям, словно золотой в выгребную яму? Добродетель стоит выше этого; её ценят не по заёмному достоянию, и сама она не сочтёт благом то, что достаётся всякому. А вот искусство врачеванья или вождения кораблей восхищаться такими вещами не запрещает. Можно не быть человеком добра – и быть врачом, быть кормчим, быть грамматиком и, право, не хуже, чем поваром. Кому досталось иметь что – нибудь одно, того ты не назовёшь кем угодно. Кто чем владеет, таков и он сам. Денежный ящик стоит столько, сколько в нём лежит, а сам идёт только в придачу к тому, что в нём лежит. Кто ценит полную мошну выше того, чего стоят спрятанные в ней деньги? То же самое – и владельцы больших богатств: Они идут только в придачу и в прибавку к этим богатствам. Чем велик мудрец? Величием духа. Значит, это сказано верно: «Что достаётся и человеку презренному, то не благо». Я никогда не соглашусь, что не знать боли – благо: Боли не ведает цикада, не ведает блоха. Не признаю я благом покой и отсутствие тягот: Кто так же празден, как червь? Ты спросишь, что делает человека мудрым? То же, что бога – богом. Дай ему нечто божественное, небесное, величавое. Благо достаётся не каждому, и не каждого владельца потерпит. Взгляни: «Что тут земля принесёт и в чём земледельцу откажет: Здесь счастливее хлеб, а здесь виноград уродится. Здесь плодам хорошо, а там зеленеет, не сеян, луг. Не знаешь ли сам, что Тмол ароматы шафрана шлёт, а Индия – кость, сабен же изнеженный – ладан, голый халиб – железо…». Всё это поделено между разными краями, дабы необходим был обмен между смертными, дабы они стремились что – либо друг у друга получить. И высшее благо имеет своё место; оно родится не там, где слоновая кость, не там, где железо. Ты спросишь, где обиталище высшего блага? В душе! Но и она, если не будет чистой и незапятнанной, не примет в себя бога! «Благо не рождается из зла, а богатства рождаются от скупости, значит, богатства – не благо». Нам говорят, что неверно, будто добро не возникает из зла, ведь святотатством и кражей добываются деньги. И святотатство, и кража – зло, конечно, но лишь постольку, поскольку из них получается больше зла, чем блага; они приносят прибыль, но с нею страх, тревогу, душевные и телесные муки. Кто так говорит, тот пусть непременно признает, что святотатство – и зло, так как приносит много зла, и благо, хотя бы отчасти, потому что приносит и кое – что хорошее. Может ли быть что чудовищнее? Впрочем, мы – то убедились, что и святотатство, и кража, и прелюбодейство теперь считаются за благо. Сколько людей не краснеет, украв, сколько хвастается прелюбодеянием? За мелкие святотатства наказывают, за крупные награждают триумфом. Подумай ещё и о том, что святотатство, если оно благо хотя бы отчасти, придётся признать честным и назвать правильным, ведь у нас это дело обычное, хотя никто из смертных и мысли такой не допускает. Значит, благо не может родиться от зла. А если святотатство, как вы говорите, есть зло только потому, что влечёт за собою много зла, то отмените наказанье, пообещайте безопасность – и оно станет благом сполна. Между тем наказанье за великие злодейства – в них самих. Повторяю, ты заблуждаешься, откладывая кару до тюрьмы, до палача: Она начинается, едва злодейство совершено, даже покуда совершается. Благо так же не родится от зла, как смоква – от оливы. Каково семя, таковы и плоды: Хорошие выродиться не могут. Как из постыдного не родиться честному, так и благу из зла, ведь честное и благое – одно и то же. Один из наших отвечал так: «Предположим, что деньги – благо, откуда бы их ни взять; тогда деньги, пусть даже добытые святотатством, непричастны святотатству. Понимай это так: В одном сосуде находятся и золото, и гадюка; ты вынешь золото из сосуда, потому что в нём гадюка, но сосуд не потому даёт золото, что в нём гадюка, а несмотря на то, что в нём гадюка. Точно так же и святотатство приносит прибыль не потому, что святотатство это позорно и преступно, а потому, что в нём заключена и прибыль. Как в названном сосуде зло – это гадюка, а не золото, так и в святотатстве зло – это преступленье, а не прибыль». Но я не согласен, ведь тут и там дело обстоит по – разному. Там я могу извлечь золото без гадюки, а здесь мне не получить прибыли без святотатства. Прибыль здесь не рядом со злодеянием, а вперемешку с ним. «Если в погоне за чем – нибудь мы то и дело попадаем в беду, то предмет наших желаний не благо, а в погоне за богатством мы то и дело попадаем в беду – значит, богатство не есть благо». Нам говорят: «Ваше положение утверждает две вещи. Первая – что в погоне за богатствами мы то и дело попадаем в беду. Но то и дело попадаем мы в беду и в погоне за добродетелью. Человек путешествует по морю ради образованья – и терпит крушенье, или попадает в плен. Другое утвержденье такое: «То, из – за чего мы попадаем в беду, не есть благо». Но из него вовсе не следует, что мы попадаем в беду лишь из – за богатств или наслаждений. Если же именно из – за богатства мы то и дело попадаем в беду, оно не только не благо, но и зло, вы же о нём говорите только, что оно не есть благо. Кроме того, вы даже признаёте, что богатство не совсем бесполезно, причисляете его к удобствам, тогда как по вашему рассуждению выходит, что оно и удобством не будет – столько у нас через него неприятностей». На это дан был такой ответ: «Вы ошибаетесь, относя неприятности на счёт богатства. Оно никому не делает зла: Каждому вредит либо собственная глупость, либо чужая подлость. Так, сам меч никого не убивает, но служит оружием убийце. Если из – за богатств тебе повредили, это не значит, что повредили тебе богатства». Посидоний (по – моему, он!) говорит лучше: «Богатство – причина бед не потому, что само оно что – нибудь делает, а потому, что подстрекает сделать». Есть действующая причина, которая не может не вредить сама по себе, и есть причина предшествующая, вот предшествующая – то причина и заключена в богатствах. Они делают душу кичливой, порождают спесь, навлекают зависть, до того исступляют ум, что молва о наших деньгах, пусть и опасная, приятна нам. А благу подобает быть свободным от всякой вины; оно не развращает душу, не будоражит, а если поднимает и делает шире, то без надменности. Что благо, то даёт уверенность, а богатство – лишь дерзость; что благо, то даёт величие духа, а богатства – лишь наглость. Ведь наглость не что иное, как ложный призрак величия. «Так получается, что богатство не только не благо, но и зло». Оно было бы злом, если бы вредило само по себе, то есть, как я сказал, было бы действующей причиной, в нём же заключена лишь предшествующая причина, и не только подстрекающая души, но и приманивающая. Ведь богатство являет некий образ блага, столь правдоподобный, что большинство людей ему верят. В добродетели тоже заключена предшествующая причина, вызывающая зависть, ведь многим завидуют за их мудрость, многим – за их справедливость, но причина эта не заключена в добродетели как таковой и лишена правдоподобья. Зато намного более правдоподобен тот образ, что добродетель посылает в души людей, побуждая их любить её и чтить. Посидоний говорит, что умозаключение должно быть таким: «То, что не даёт душе ни величья, ни уверенности, ни безмятежности, не есть благо, а богатство, крепкое здоровье и прочие подобные вещи ничего такого не дают и, значит, не могут быть благами». То же умозаключенье Посидоний излагает ещё резче: «То, что не даёт душе ни величья, ни уверенности, ни безмятежности, а, напротив, делает её наглой, спесивой и надменной, есть зло, случайное же толкает душу к этим порокам, значит, случайное не может быть благом». «Но если так рассуждать, то оно не будет и удобством». Одно дело удобство, другое благо. Удобство есть то, в чём больше пользы, чем тягости, благо должно быть неподдельным и совершенно безвредным. Благо – не то, что по большей части полезно, а то, что только полезно. Удобства, кроме того, могут доставаться и животным, и людям несовершенным и глупым. С ними могут быть перемешаны и неприятности, однако они зовутся удобствами, оцениваемые по тому, чего в них больше. Благо достаётся на долю одному мудрецу и должно быть без изъяна. Теперь наберись мужества! Тебе остался один узел – но узел Геркулесов. «Из зол не возникает благо, но из многих бедностей возникает богатство, значит, богатство не есть благо». Этого умозаключенья наши не признают; оно придумано перипатетиками, и они же его разрешают. По словам Посидония, Антипатр так опровергал этот софизм, затасканный по всем школам диалектиков: «Говоря: „Бедность”, имеют в виду не наличие, а отсутствие, или, как говорили в старину, небытность, – не то, что есть, а то, чего нет. Из многих пустых кувшинов ничего не наполнишь. Богатства составляются из многих вещей, а не из многих нехваток. Ты понимаешь бедность не так, как должно. Быть бедным не значит иметь мало, а значит многого не иметь. И обязан человек этим именем не тому, что у него есть, а тому, чего ему не хватает. Мне было бы легче выразить то, что я хочу, если бы было латинское слово, равнозначное по греческому слову, которое использует Антипатр, применяя к бедности. А на мой взгляд, бедность – не что иное, как скудость достояния. В чём сущность бедности и богатства, мы разберёмся, когда у нас будет много лишнего времени, но и тогда мы поглядим, не лучше ли было бы сделать бедность не такой горькой, а богатство – не таким кичливым, чем вести тяжбу о словах, – как будто о предметах уже вынесено суждение. Представим себе, что нас позвали на сходку народа. Внесён закон об упразднении богатств. Неужто мы будем убеждать или разубеждать толпу такими умозаключеньями? Неужели с их помощью добьёмся мы того, что римляне вновь устремятся к бедности и восхвалят её, опору и зиждущую силу своей державы? Что они устрашатся своих богатств, вспомнят, что нашли их у побеждённых, откуда и проникли в незапятнанный, славный воздержностью город подкупы, и раздачи, и мятежи? Что с чрезмерной страстью к роскоши стали они выставлять напоказ добытое у многих племён? Что отнятое одним народом у всех ещё легче может быть отнято всеми у одного? Лучше убедить в этом и изгонять страсти, чем определять их. Если нам под силу, будем говорить храбро, если нет, то хоть откровенно.

Будь здоров.