Письмо восемьдесят третье (lxxxiii).

Сенека приветствует Луцилия!

Ты велишь, чтобы я описывал тебе каждый мой день, и притом с начала до конца. Хорошего ты мнения обо мне, если думаешь, что мне за весь день нечего скрывать. Так и надо жить, словно мы на виду, и думать надо так, словно кто – то может заглянуть в глубь нашего сердца. И правда может! Что пользы утаить то или другое от человека? Для бога всё настежь! Он присутствует в наших душах, проникает в наши замыслы. Я сказал: «Проникает», будто он когда – нибудь отлучается. Ладно, я выполню твой приказ и охотно напишу обо всём, что я делаю и в каком порядке. Буду теперь всё время за собою наблюдать и проверять каждый мой день – дело весьма полезное. Оттого мы и становимся такими скверными, что никто не оглядывается на свою жизнь. О том, что придётся делать, мы думаем, да и то редко, а о сделанном и не думаем, хотя как раз прошлое подаёт советы на будущее! Нынешний день остался цел, никто не отнял у меня и часа, и я разделил его между постелью и чтением, оставив лишь немного на телесные упражненья. За это я должен быть благодарен старости: Они обходятся мне совсем недорого, я устаю, едва начав двигаться, а усталость цель всяких упражнений, даже самых усиленных. Ты спрашиваешь, кто мой прогимнаст? С меня довольно Фария, прелестного, как ты знаешь, мальчика, но и его я заменю. Мне уже нужен кто – нибудь помладше. Правда, Фарий говорит, что у нас с ним одинаковый «кризис» – у обоих выпадают зубы. Но я, бегая с ним, едва могу за ним угнаться, а скоро и совсем не смогу: Вот видишь, как полезны ежедневные упражненья. Разрыв между нами, идущими по разным дорогам, растёт очень быстро; он поднимается, между тем я спускаюсь, а ты сам знаешь, насколько одно быстрее другого. Впрочем, я солгал: Наш возраст уже не спускается, а падает. Ты спросишь, чем кончилось наше сегодняшнее состязание? Тем, чем редко кончается у бегунов: Ничьёй. Потом, больше устав, чем поупражнявшись, я погрузился в холодную воду (она у меня называется не слишком тёплой). Я, завзятый любитель холодных купаний, я, в январские календы приветствовавший Еврип и на новый год загадывавший не только что – нибудь читать, писать и говорить, но и нырять в источник Девы, перенёс лагерь сперва к Тибру, а потом к собственной ванне, которую, когда я совсем крепок и всё делается на совесть, согревает только солнце. Теперь мне уже недалеко и до бани. Потом я завтракал сухим хлебом, не подходя к столу, так что после завтрака незачем было мыть руки. Сплю я мало. Ты знаешь мой обычай засыпать ненадолго, как будто выпрягаясь из повозки. С меня довольно перестать бодрствовать; иногда я замечаю, что спал, иногда только догадываюсь об этом. Но вот донёсся шум цирковых игр; внезапный крик толпы ударил мне в уши, но не сбил моих размышлений и даже не прервал их. Гул я переношу терпеливо: Когда сливается много голосов, это для меня всё равно что плеск потока, или шорох леса под ветром, или любой другой шум, лишённый смысла. К чему же я теперь прилежу душою? Вот к чему. Со вчерашнего дня меня занимает мысль, ради чего это самые разумные мужи подыскивали для важнейших вещей пустые и путаные доказательства, которые при всей их истинности так похожи на ложь. Зенон, великий муж, основатель нашей школы, столь стойкой и незапятнанной, хочет отпугнуть нас от пьянства. Послушай, какие он строит умозаключения насчёт того, что человек добра не бывает пьян: «Пьяному никто не доверит ничего тайного; человеку добра тайны доверяют, значит, человек добра не бывает пьян». А вот как потешаются над этим хитрым заключением, сопоставив с ним подобное же (довольно будет привести одно из многих): «Спящему никто не доверит ничего тайного; человеку добра тайны доверяют, значит, человек добра не спит». Посидоний защищает нашего Зенона единственным возможным способом, но и так, на мой взгляд, его не защитить. Вот что утверждает Посидоний: «Пьяный» говорится в двух смыслах, – и о том, кто не в себе от выпитого вина, и о том, кто постоянно напивается и подвержён этому пороку. Зенон имеет в виду не того, кто напился, а того, кто постоянно напивается: Ему не доверят тайны, которую он может разгласить во хмелю. Это неверно. Ведь первое умозаключение относится к тому, кто пьян сейчас, а не к тому, кто будет пьян. Ты согласишься, что между пьяным и пьяницей большая разница: Пьяный, может быть, пьян впервые и не подвержён этому пороку, а пьяница нередко бывает и не под хмелем. Вот я и понимаю это слово так, как велит обычное его значение, особенно если его употребил человек, проповедующий точность и взвешивающий слова. Прибавь к этому, что Зенон, понимая так это слово и желая, чтобы мы его так понимали, сам двусмысленностью искал возможность подвоха, – а этого нельзя делать, если ищешь истину. Но пусть он даже и имел в виду такой смысл; второе утвержденье, – будто привыкшим пьянствовать не доверяют никаких секретов, ложно. Подумай сам, как часто солдатам, вовсе не всегда трезвым, и военачальник, и трибун, и центурион поручают такое, о чём надо молчать. Готовя убийство Гая Цезаря (того, который захватил государство, взяв верх над Помпеем), Тиллию Цимбру доверяли не меньше, чем Гаю Кассию. Кассий всю жизнь пил только воду, Цимбр не знал удержу ни в пьянстве, ни в ссорах. Насчёт этого он и сам шутил: «Как мне перенести, чтобы надо мною был кто – то, если я и вина не переношу?». Пусть каждый назовёт известных ему людей, которым вино нельзя было доверить, а тайну – можно. Но один пример, который пришёл мне на память, я приведу, чтобы он не забылся, ведь в жизни всегда пригодятся славные примеры, и не всегда за ними нужно обращаться к старым временам. Блюститель Города Луций Писон как однажды начал пить, так с тех пор и был пьян; большую часть ночи он проводил в попойке, потом спал до шестого часа (это и было его утро). Но свои обязанности по охране Города он выполнял весьма прилежно. Ему давали тайные поручения и Божественный Август, когда сделал его наместником Фракии, которую он усмирил, и Тиберий, когда, отправляясь в Кампанию, оставлял в Городе многое, что было ему подозрительно и ненавистно. Позже – потому, я думаю, что ему так повезло с пьяницей Писоном, – он назначил городским префектом Косса, человека степенного, скромного, но всегда хмельного, так что порой его выносили из сената, куда он являлся с попойки и где засыпал непробудным сном. И однако Тиберий своей рукой писал ему много такого, что не считал возможным передать даже через собственных прислужников. И ни одной тайны – ни государственной, ни доверенной частным лицом – Косе не разболтал. Стало быть, надо покончить с разглагольствованиями насчёт того, что, мол, душа, побеждённая хмелём, над собою не властна; что как от винного сусла лопаются бочки и отстой, лежавший в глубине, силою жара вздымается вверх, так и в нас, когда бродит вино, всё скрытое в глубине поднимается и выносится наружу; что, нагрузившись сверх меры неразбавленным вином, люди не могут удержать в себе ни пищу, ни тайну и выкладывают всё – и своё, и чужое. Хоть такое и бывает часто, но не реже и мы обсуждаем самые насущные дела с теми, за кем знаем пристрастие к выпивке. Значит, ложен этот выставляемый в защиту Зенона довод, – будто тому, кто привык напиваться, ничего нельзя доверить по секрету. А насколько было бы лучше открыто обличить пьянство и перечислить его пороки! Тогда его стал бы избегать всякий приличный человек, а не только совершенный и мудрый, которому довольно утолить жажду, который, когда разгорится веселье и зайдёт – не из – за него, а из – за других, – слишком далеко, всё же остановится и допьяна не напьётся. Мы ещё посмотрим, придёт ли дух мудреца в расстройство от лишнего вина, и будет ли мудрый делать то, что всегда делают пьяные. А пока, если хочешь доказать, что муж добра не должен напиваться допьяна, зачем строить умозаключения? Скажи просто: Стыдно загонять в себя больше, чем можешь вместить, и не знать меры потребного для собственной утробы; пьяный делает много такого, от чего, протрезвев, краснеет, опьяненье – не что иное, как добровольное безумье. Продли это состояние на несколько дней, – кто усомнится, что человек сошёл с ума? Но и так безумье не меньше, а только короче. Приведи в пример Александра Македонского, как он во время пира убил Клита, самого верного и любимого друга, а поняв своё преступление, хотел умереть, – да и заслуживал смерти. Пьянство и разжигает, и обнажает всякий порок, уничтожая стыд, не допускающий нас до дурных дел. Ведь большинство людей только стыд, а не добрая воля удерживает от запретного. Где душой овладевает слишком сильный хмель, всё скрытое зло выходит наружу. Пьянство не создаёт пороков, а только выставляет их напоказ: Похотливый даже не ждёт ухода в спальню, а тут же, не откладывая, позволяет себе всё, чего хочется его сладострастью, бесстыдный при всех сознаётся в своей болезни, наглый даёт волю и рукам, и языку. У спесивого растёт чванство, у жестокого – свирепость, у завистливого – злость; всякий порок выходит на свободу. Прибавь ещё, что пьяный не помнит себя, слова его бессмысленны и бессвязны, глаза видят смутно, ноги заплетаются, голова кружится так, что крыша приходит в движение и весь дом словно подхвачен водоворотом; живот у него болит, оттого что вино бурлит и распирает внутренности. Всё это ещё терпимо, пока хмель в силе, а когда сон его ослабит и опьяненье переходит в расстройство желудка? Вспомни, к каким бедствиям приводило общее опьянение! Оно предавало врагу самые храбрые и воинственные племена, оно открывало крепости, многие годы обороняемые в упорных боях, оно подчиняло чужому произволу самых непреклонных и сбрасывавших любое иго, оно усмиряло непобеждённых в битве. Александр, только что мною упомянутый, остался невредим, пройдя столько дорог, столько сражений, столько зим, одолев и трудные времена, и трудные места, пересёкши столько неведомо откуда текущих рек, столько морей, – и сгубили его невоздержность в питье и роковой геркулесов кубок. Велика ли слава – много в себя вмещать? Когда первенство почти что у тебя в руках, и спящие вповалку или блюющие сотрапезники не в силах поднимать с тобою кубки, когда из всего застолья на ногах стоишь ты один, когда ты всех одолел блистательной доблестью и никто не смог вместить больше вина, чем ты, – всё равно тебя побеждает бочка. Что погубило Марка Антония, человека великого и с благородными задатками, что привело его к чужеземным нравам и неримским порокам, как не пьянство и не страсть к Клеопатре, не уступавшая страсти к вину? Оно и сделало его врагом государства, и притом слабейшим, чем его враги, оно и усугубило его жестокость, когда к нему за обедом приносили головы первых в Риме мужей, когда он среди изобилия яств, среди царской роскоши пытался узнавать лица и руки убитых по спискам, когда, напившись вином, он жаждал крови. Мерзко было то, что он пьянел, когда творил всё это, но ещё мерзостнее то, что он творил всё это пьяным. С пристрастьем к вину неразлучна свирепость, потому что хмель вредит здравому уму и ожесточает его. Как от долгой болезни люди становятся плаксивыми, раздражительными, так что малейшая обида приводит их в бешенство, так от непрестанного пьянства становится свирепой душа. Когда она часто не в себе, то пороки, укреплённые привычным безумием, возникнув во хмелю, и без него не теряют силы. Так говори прямо, почему мудрый не должен пить допьяна: Покажи на деле, а не на словах, до чего отвратительно и вредно пьянство, – ведь это нетрудно. Докажи, что так называемые наслаждения, едва перейдут меру, становятся муками. А если ты какими – то доводами доказываешь, будто мудрец, сколько бы ни выпил вина, не собьётся с правильного пути, даже если начнёт буйствовать, то можешь строить и такие умозаключенья: Мудрец не умрёт, выпив отравы, не заснёт, приняв снотворное, а проглотив чемерицу, не извергнет сверху и снизу всё, что будет у него в утробе. Нет, если ноги у него заплетаются, и язык тоже, то какие у нас основания думать, что он частью пьян, а частью трезв?

Будь здоров!