Письмо семьдесят шестое (lxxvi).

Сенека приветствует Луцилия!

Ты грозишься стать мне врагом, если не будешь знать, что я делаю каждый день. Вот видишь, как всё между нами просто: Я и об этом сообщу тебе. Я слушаю философа; уже пятый день, как я хожу к нему на уроки и с восьми часов слушаю его рассуждения. Ты скажешь: «Нашёл время! В твоём – то возрасте». А причём тут возраст? Разве не величайшая глупость не учиться потому, что прежде долго не учился? «Что – ж, и мне заниматься тем же, чем щеголи и юнцы?». Не так – то плохи мои дела, если из всех моих занятий только это негоже для старости! В такую школу можно прийти в любом возрасте. «Так мы состарились затем, чтобы идти вслед за юнцами?». Я, старик, отправлюсь в театр, велю нести себя в цирк, не пропущу ни одной пары бойцов – и постыжусь заглянуть к философу? Учись, покуда чего не знаешь, а если верить пословице, так и «век живи, век учись». И ни к чему другому не приложимо это правило лучше: Век живи – век учись тому, как следует жить. Я же и учу там кое – чему. Ты спросишь, чему? Тому, что и старику надо учиться. Всякий раз, как я вхожу на урок, мне стыдно за весь род человеческий. Ты знаешь, дорога тех, кто направляется в дом Метронакта, проходит у самого неаполитанского театра. Там битком набито, и все с жаром рассуждают, какой пифавлет хорош; греческий флейтист и глашатай собирают множество народу, а там, где изучают, что есть муж добра, и учат, как стать мужем добра, сидят считанные слушатели, да и те, на взгляд большинства, занимаются пустым делом, так что именуют их дураками и лентяями. Что – ж, пусть посмеются и надо мною: Брань невежд нужно выслушивать равнодушно, и тот, кто стремится к честности, должен презирать презирающих его. Поспеши – ка, Луцилий, чтобы не случилось с тобою того же, что и со мной, и не пришлось тебе учиться в старости, спеши тем более, что ты взялся учиться тому, чему в старости едва ли обучишься. Ты спросишь: «Намного ли я преуспею?». Настолько, насколько приложишь силы. Чего ты ждёшь? Знание никому не достаётся случайно. Деньги придут сами собой, почести тебе предложат, милостями тебя осыплют, в сан возведут. Но добродетель с неба не свалится, её не познать ценою малых стараний и ничтожного труда. А потрудиться ради неё стоит, ведь ты разом получишь все блага. Благо только то, что честно, а в том, что одобряет молва, не найти ничего истинного, ничего непреложного. Почему только то благо, что честно, я тебе объясню, ведь, по твоему мнению, я немного достиг предыдущим письмом, где было больше похвал честности, чем доказательств. Перескажу кратко то, что говорил там. Каждой вещи придаёт цену присущее ей благо. О лозе мы судим по урожаю гроздьев и вкусу вина, об олене – по быстроте ног. Ты спросишь, крепок ли у вьючных животных хребет, потому что они ведь на то и нужны, чтобы носить тяжести. В собаке первое дело – чутьё, если она должна выслеживать дичь, резвость, если она должна дичь преследовать, смелость, если нужно нападать и кусаться. В каждом должно быть наилучшим то, для чего он родится и по чему ценится. А что лучшее в человеке? Разум, который его выделяет среди животных и приближает к богам. Значит, совершенный разум есть благо, присущее именно человеку, ибо все прочие он делит с животными. Человек силён? И львы тоже! Он красив? И павлины красивы! Он проворен? И лошади проворны. Я уж не говорю, что всем этим он уступает животным. И я спрашиваю не о том, что в нём самое большое, а о том, что присуще именно ему. У него есть тело? Есть оно и у дерева. Он может двигаться и произвольно направлять движенья? Но так же и звери, и черви! У него есть голос? Но у собак голос звонче, у орлов – пронзительней, у быков – гуще, у соловьёв – приятней и подвижней. Что же присуще именно человеку? Разум! Если он прям и совершенен, его довольно для счастья человека. Стало быть, если всякая вещь, усовершенствовав присущее ей благо, становится достойной похвал и достигает своей природной цели, то и человек, чьё присущее благо есть разум, в той мере заслуживает похвалы и приближается к своей природной цели, в какой его усовершенствует. Этот совершенный разум носит имя добродетели, и он же есть честность. Она – то и есть единственное благо в человеке, потому что единственно она и присуща только человеку, мы же теперь исследуем, не что есть благо, а какое благо присуще человеку. Если человеку присуще не что иное, как разум, то он – единственное благо человека, его и надо положить на весы против всего прочего. Кто дурной человек, тот, я думаю, не получит одобрения, кто человек добра, того, я думаю, одобрят, значит, главное и единственное в человеке – то, за что его одобряют или не одобряют. Ты не сомневаешься, что это благо, но сомневаешься, единственное ли благо. Если тот, у кого всё есть – и здоровье, и богатство, и множество изображений предков, и толпа в прихожей, – признан человеком дурным, ты его не одобришь. А если тот, у кого нет ничего из перечисленного – ни денег, ни толпы клиентов, ни знатности, ни череды прадедов и пращуров, признан человеком добра, ты его тоже одобришь. Значит, это и есть единственное благо человека: Кто обладает им, тот, даже лишённый всего остального, заслуживает похвалы, кто не обладает им, даже когда он наделён всем остальным в изобилии, того осуждают и отвергают. С людьми дело обстоит так же, как с вещами. Хорошим называют не тот корабль, который раскрашен драгоценными красками, у которого нос окован золотом или серебром, а бог – покровитель изваян из слоновой кости, и не тот, что глубоко сидит под тяжестью казны и царских богатств, но тот, который устойчив, надёжен, сбит так прочно, что швы не пропускают воду, а стенки выдерживают любой натиск волн, послушен рулю, быстроходен и не чувствителен к ветру. Ты назовёшь меч хорошим не за то, что у него золочёная перевязь или ножны украшены самоцветами, а за то, что лезвие его отточено для рубки и острие пробивает любые доспехи. Про линейку спрашивают не о том, красива ли она, а о том, пряма ли. Всякую вещь хвалят за то, ради чего её берут и что ей присуще. Значит, и в человеке не то важно, сколько он пашет, и сколько отдаёт в рост, и сколько людей приходит к нему на поклон, и сколько стоит его ложе или блестящая чаша, из которой он пьёт. Стал ли он человеком добра, – вот что важно. А таким он будет, если ум его ясен, прям и согласен с волей природы. Такой ум и зовётся добродетелью или же честностью, он и есть единственное благо человека. Ведь коль скоро лишь разум совершенствует человека и лишь совершенный разум делает его блаженным, значит, единственным благом человека и будет то, что даёт ему блаженство. Мы говорим, что благо – также и всё, исходящее от добродетели и ей причастное, то есть все добродетельные дела. Но она как раз потому есть единственное благо, что без неё блага нет. Если всё благо у нас в душе, значит, то, что её укрепляет, возвышает, обогащает, и есть благо, а сильнее, возвышеннее и богаче делает душу добродетель. Всё остальное, распаляя наши желания, угнетает и ослабляет душу, и хотя по видимости поднимает её, на деле только надмевает и морочит всяческой суетою. Значит, благо только то, что делает душу лучше. Все дела в нашей жизни определяются оглядкой на то, что честно и что постыдно; по этому признаку и судят, что нужно и чего нельзя. А как, я скажу сейчас. Муж добра, если сочтёт, что должен действовать по чести, сделает так, несмотря на трудность, сделает, несмотря на убыточность, сделает, несмотря на опасность, и, наоборот, ничего постыдного он не сделает, сколько бы оно ни сулило денег, наслаждений, могущества. От честного его ничем не отпугнёшь, на постыдное ничем не соблазнишь. Значит, если он любой ценой будет стремиться к честному, любой ценой избегать постыдного, во всяком деле смотреть лишь на то и на другое, то нет блага, кроме честного, нет зла, кроме постыдного; если одна добродетель не знает ни порчи, ни остановки, ни перемены, то добродетель – единственное благо, и с ней не может случиться ничего такого, от чего бы она перестала быть благом, опасность измениться ей не грозит. Глупости удаётся вскарабкаться до мудрости, мудрость же не может упасть до глупости. Я, если ты помнишь, говорил, что нередко люди в безотчётном порыве попирают всё то, чего толпа желает или страшится. Нашёлся такой, что возложил руку на огонь, кто не перестал смеяться под пыткой, кто, хороня детей, не пролил слёз, кто бестрепетно бросился навстречу смерти, когда этого потребовали любовь, гнев, желанье, опасность. Но если на это способна душа, ставшая упорной лишь на миг, от возбужденья, то не больше ли может сделать добродетель, чья сила не рождена порывом, не внезапна, но неизменна, чья крепость постоянна? Следовательно, то, что иногда презирают действующие безотчётно и всегда – мудрые, не есть ни благо, ни зло. А единственное благо – это добродетель, которая гордо проходит между благосклонной и враждебной фортуной, презирая обеих. Если ты усвоишь мнение, будто есть блага помимо честности, то добродетель непременно понесёт урон, ведь её нельзя достичь, если смотреть на что – нибудь помимо неё. Кто так делает, тот противится и разуму, источнику добродетели, и также истине, которой нет без разума, а мнение, противное истине, ложно. Ты согласишься, что человек добра не может не быть благочестив перед богами, а, значит, что бы с ним ни произошло, он перенесёт это спокойно, ибо знает, что случилось оно по божественному закону, по которому всё совершается в мире. Кто так делает, – признаёт благом только то, что честно, а в нём заключено всё – и долг повиноваться богам, и способность не горячиться при внезапных переменах, и не оплакивать свою участь, но терпеливо принимать рок и подчиняться его веленьям. Если есть блага, кроме честного, то с нами неразлучна будет жажда жизни и всего, что делает жизнь удобней, а это жадность нестерпимая, бесконечная, беспокойная. Значит, единственное благо – честность, ибо тут есть мера. Мы сказали, что жизнь у людей счастливее, чем у богов, если те вещи, которых у богов нет в заводе, – деньги, например, или почести, суть блага. Вспомни также, что души, если они остаются, отделившись от тел, ожидает удел более счастливый, чем был в пору пребыванья их в теле. Но если блага – всё то, что идёт на потребу телу, то душам, получившим свободу, хуже, а ведь нельзя поверить, будто вольные и рассеянные во вселенной, они не так счастливы, как запертые и осаждённые. Кроме того, я говорил так: Если всё, что достаётся человеку наравне с бессловесными животными, благо, значит, и бессловесные животные будут жить в блаженстве, – а этого никак не может быть. Ради честности всё нужно вытерпеть, а будь ещё какое – нибудь благо, кроме честного, нужды в этом не было бы. Об этом я писал пространнее в предыдущем письме, а сейчас бегло пересказал всё в сжатом виде. Однако такое мнение никогда не покажется тебе истинным, если ты сам не возвысишься духом и не спросишь самого себя: Если вдруг потребуется умереть за отчизну и купить спасенье всех граждан ценой собственной жизни, разве не склонил бы я голову под меч не только безропотно, но и охотно? Если ты готов на это, значит, другого блага нет, ведь ради обладания им ты от всего отступился. Видишь, какова сила честности! За родину ты отдал бы жизнь даже в тот самый миг, как узнал бы, что это нужно сделать. Радость от прекрасного поступка мы успеваем иногда вкусить за ничтожно короткий срок, и хотя плод совершённого подвига не достаётся умершему, непричастному делам человеческим, нам отрадно само созерцание предстоящего подвига, и человек храбрый и справедливый, видя перед собою всё, за что платит он жизнью и отдаёт душу: Свободу отчизны, общее спасение, – испытывает высочайшее наслажденье и радуется опасности. Но и тот, у кого отнята даже последняя великая радость, доставляемая помыслами о подвиге, ринется на смерть без промедленья, довольный тем, что поступает по долгу и справедливости. Представь ему все доводы, отнимающие мужество. Скажи: «Твой поступок ожидает быстрое забвение, и граждане будут судить о тебе неблагосклонно». А он ответит: «Это всё не имеет касательства к моему подвигу, я же созерцаю только его и знаю, что поступлю честно, вот я и иду, куда ведёт и призывает честность». Значит, она и есть единственное благо, коль скоро это чувствует не только совершенный, но и просто благородный по врождённым задаткам дух. Всё остальное летуче и изменчиво, им нельзя владеть без тревоги. Даже если все дары милостивой фортуны достались одному, они тяжело обременяют владельца и гнетут его, да и раздавить могут. Ни один, кого ты видишь в пурпуре, не счастливее тех, кому разыгрываемая на подмостках драма вручала жезл и царское облаченье, пусть перед глазами народа высоко шествуют они на своих котурнах, – удалившись, они тотчас разуваются и вновь делаются обычного роста. Никто из тех, кого возвысили богатство и почести, не бывает велик. А почему он кажется великим? Ты меришь его вместе с подставкой. Карлик не бывает велик, пусть хоть стоит на горе, колосс сохранит свою величину, поставь его хоть в яму. Это заблужденье – наш общий недуг, потому – то мы и обманываемся, что ценим человека не таким, как он есть, а с добавленьем всего, чем он украшен. Если хочешь знать истинную цену человека и понять, каков он, взгляни на него, когда он гол. Пусть сбросит с себя и наследственное достоянье, и почести, и все обманчивые прикрасы фортуны, пусть сбросит саму плоть: Смотри на его душу, – какова она и велика ли своим или заёмным величием. Если он увидит блеск мечей и не опустит глаз, если знает, что нет никакой разницы, вылетит ли его душа из уст, или из перерезанного горла, зови его блаженным. Либо если ему объявят о предстоящих телесных муках, посланных случаем или несправедливостью власть имущего, а он спокойно услышит и о цепях, и об изгнании, и обо всём, что попусту пугает человеческий дух, и скажет: «Я не вижу нежданных и новых бед и трудов впереди: Их лицо привычно мне, дева! Знал и прежде о них, и в душе их все одолел я. Ты возвещаешь мне сегодня, а я возвещал себе это всегда и, будучи человеком, готовился к человеческому уделу». Удар предвиденного несчастья не так жесток. А глупцам, доверяющим фортуне, всякий поворот обстоятельств кажется нежданным и новым, и немалая доля несчастья для невежд – в его новизне. Знай же, что пережитые в мыслях тяготы благодаря привычке переносятся мужественнее. Потому – то мудрец привыкает к будущим бедам, и то, что другие облегчают себе долготерпеньем, он облегчает долгим размышленьем. Мы слышим иногда от невежд такие слова: «Знал ли я, что меня ждёт такое?». Мудрец знает, что его ждёт всё; что бы ни случилось, он говорит: «Я знал».

Будь здоров.