Письмо семьдесят второе (lxxii).

Сенека приветствует Луцилия!

То, о чём ты меня спрашиваешь, было ясно мне само собою, когда я это дело изучал. Но давно уже я не упражнял память, и она с трудом меня слушается. Со мной, я чувствую, случилось то же, что бывает с книгами, слипшимися от долгого лежания; надо расправить душу и время от времени перетряхивать то, что в ней накопилось, чтобы оно было наготове в любой миг, когда потребуется. Так что покуда я отложу ответ: На него нужно потратить много труда и стараний. Я возьмусь за это дело, когда у меня будет надежда посидеть подольше на месте. Есть вещи, о которых можно писать и в двуколке, а есть такие, что требуют ложа, досуга, уединенья. И всё – таки даже в те дни, когда ты завален делами, нужно чем – то заниматься – и заниматься весь день. Ведь не бывает так, чтобы не возникали всё новые дела, – мы сами сеем их, так что из одного вырастает несколько, а потом сами же даём себе отсрочку. «Когда я закончу то – то, тогда налягу всеми силами; когда улажу эту неприятность, тогда и предамся учёным занятиям». Нет, философии нельзя отдавать один лишь досуг – надо всем пренебречь ради усердия к ней, для которой никакого времени не хватит, хотя бы наша жизнь и продлилась до крайнего срока, отпущенного людям. Бросишь ли ты философию на время или насовсем – разницы нет: Она не останется там, где ты прервал занятия, – нет, как распрямляется сжатое силой, так возвращается к самому началу всё, что не движется непрерывно вперёд. Нужно сопротивляться делам и не распределять их, а устранять. Не бывает времени, неподходящего для спасительных занятий, хотя многие оставляют их из – за тех дел, ради которых и нужны занятия. «Но случается, что – нибудь и мешает». Мешает, да не тому, чья душа при любых хлопотах радостна и окрылена. Веселье не достигших совершенства прерывается, радость мудреца постоянна, её не прервёт никакая причина, никакая судьба. Мудрый всегда и везде спокоен. Ведь он от чужого не зависит и не ждёт милости ни от фортуны, ни от людей. Счастье у него как дома: Будь это счастье в его душе пришлым, оно бы и ушло оттуда, но ведь оно в ней и родилось. Иногда подступает извне нечто, напоминающее о неминуемой смерти, но лишь слегка задевает поверхность кожи. Какая – нибудь неприятность, повторяю, обдаст его своим дыханьем, но величайшее его благо непоколебимо. Итак, всё неприятное остаётся вовне: Так порой на здоровом, крепком теле вскакивают прыщи или язвочки, но внутри нет никакой болезни. Между достигшим мудрости и идущим к ней та же, повторяю, разница, что между здоровым и оправляющимся от долгой и тяжёлой болезни, у которого нет ещё здоровья, а есть облегчение недуга. Не будет он внимателен – наступит ухудшение, и всё начнётся сначала. А мудрец не может ни заболеть снова, ни занемочь тяжелее. Телу здоровье даётся на время, врач, если и вернёт его, то не навсегда, и часто врача зовут к тому же, к кому приглашали прежде. А душа излечивается раз навсегда. Я скажу тебе, как распознать здорового: Он доволен собою, доверяет себе, знает, что для блаженной жизни ничего не дают ни все молитвы смертных, ни те благодеяния, которые оказывают, которых добиваются. Ведь всё, к чему можно прибавить, несовершенно, от чего можно отнять, не вечно, а кому нужна вечная радость, тот пусть радуется только своему. Всё, на что зарится толпа, притекает и утекает, фортуна ничего не даёт во владение, но и преходящие её дары приятны лишь тогда, когда разум их приправит и смешает, ведь это он умеет придавать вкус даже тем внешним благам, которые невкусно поглощать с жадностью. Аттал часто приводил такое сравнение: «Видел ты когда – нибудь, как собаки ловят на лету кусок хлеба или мяса, брошенный хозяином? А что поймает, она сразу заглатывает целиком и снова разевает пасть в надежде на будущее. Так же и мы: Если фортуна что и бросит нам, насторожившимся в ожиданье, – мы и то проглатываем без всякого удовольствия и снова стоим, навострив уши и готовые схватить». С мудрым такого не бывает: Он всегда сыт. А если ему и попадётся что – нибудь, он берёт спокойно и откладывает в сторону. Он наслаждается величайшей, постоянной и незаёмной радостью. А если кто и полон доброй воли, и сделал успехи, но ещё далеко не дошёл до вершины, тот попеременно то возносится, то падает духом, то поднимается к небесам, то стелется по земле. Тяжело нагружённые и неопытные падают бесконечно, летят, словно в беспредельную пустоту Эпикурова хаоса. Но есть и третий род людей: Они уже совсем подошли к мудрости, и хотя не достигли её, но она у них перед глазами, до неё рукой подать. Такие уже не будут поколеблены, не отойдут вспять: Они хоть и не на суше, но уже в гавани. Вот и выходит: Если так велика разница между взошедшими к вершине и оставшимися внизу, если даже достигшие середины не только получают плоды, но и рискуют скатиться вниз, то мы не должны давать простор делам. И нельзя допускать их к себе: Стоит войти одному – и оно приведёт на своё место сотню других. Поставим же им преграду в самом истоке! Лучше пусть не начинаются, чем прекратятся.

Будь здоров.