Письмо пятьдесят первое (li).

Сенека приветствует Луцилия!

Как кто может, Луцилий! У тебя там есть Этна, знаменитейшая сицилийская гора, которую Мессала либо Вальгий (я читал это у обоих) назвали единственной, а почему, я не могу понять, ведь есть много мест, изрыгающих огонь, не только возвышенных (это бывает чаще, так как огонь, ясное дело, взлетает как можно выше), но и равнинных. А мы, насколько можем, будем довольны Байями, которые я покинул на следующий день по прибытии; мест этих, несмотря на некоторые их природные достоинства, надобно избегать, потому что роскошная жизнь избрала их для своих празднеств. «Так значит, есть места, которым следует объявить опалу?». Вовсе нет! Но как мудрому и честному человеку одна одежда пристала больше, другая меньше, как некоторые цвета он не то что ненавидит, а считает не слишком подходящими для исповедующего умеренность, так есть местности, которых человек мудрый или стремящийся к мудрости избегает, как несовместимых с добрыми нравами. Мечтающий об уединении не выберет Канопа, хотя и Каноп никому не возбраняет быть воздержным, и то же самое Байи. Они сделались притоном всех пороков: Там страсть к наслаждениям позволяет себе больше, чем всюду, там она не знает удержу, будто само место даёт ей волю. Мы должны выбирать места, здоровые не только для тела, но и для нравов. Я не хотел бы жить среди палачей, и точно так же не хочу жить среди кабаков. Какая мне нужда глядеть на пьяных, шатающихся вдоль берега, на пирушки в лодках, на озеро, оглашаемое музыкой и пением, и на всё прочее, чем жажда удовольствий, словно освободившись от законов, не только грешит, но и похваляется? Мы должны бежать подальше от всего, чем возбуждаются пороки. Душу нужно закалять, уводя её прочь от соблазна наслаждений. Одна зимовка развратила Ганнибала, кампанский уют изнежил человека, не сломленного альпийскими снегами. Победивший мечом был побеждён пороками. Мы тоже должны быть солдатами, и та служба, что мы несём, не даёт покоя, не позволяет передохнуть. В первой же битве нужно победить наслаждение, которое, как ты видишь, брало в плен и свирепых по природе. Если кто себе представит, за какое большое дело берётся, тот узнаёт, что избалованностью да изнеженностью ничего не добьёшься. Что мне эти горячие озёра? Что мне потельни, где тело охватывает сухой пар, выгоняющий прочь влагу? Пусть выжмет из меня пот работа! Если мы поступим по примеру Ганнибала: Прервём все дела, прекратим войну и начнём старательно холить тело, то всякий заслуженно нас упрекнёт в несвоевременной праздности, опасной не только для побеждающего, но и для победителя. А нам дозволено ещё меньше, чем шедшим за пунийскими знаменами: Больше опасностей ждёт нас, если мы отступим, больше труда – если будем упорствовать. Фортуна ведёт со мною войну, я не буду выполнять её веленья, не принимаю её ярма и даже – а для этого нужно ещё больше доблести – сбрасываю его. Мне нельзя изнеживать душу. Если я сдамся наслаждению, надо сдаться и боли, и тяготам, и бедности, на такие же права надо мною притязает и гнев, и честолюбие, вот сколько страстей будет влечь меня в разные стороны, разрывая на части. Мне предложили свободу; ради этой награды я и стараюсь. Ты спросишь, что такое свобода? Не быть рабом ни у обстоятельств, ни у неизбежности, ни у случая; низвести фортуну на одну ступень с собою, а она, едва я пойму, что могу больше неё, окажется бессильна надо мною. Мне ли нести её ярмо, если смерть – в моих руках? Кто занят такими размышлениями, тому нужно выбирать места строгие и незапятнанные. Чрезмерная приятность расслабляет душу, и местность, без сомнения, не лишена способности развращать. Вьючные животные выносят любую дорогу, если их копыта отвердели на камнях, а разжиревшие на мягком болотистом пастбище быстро сходят на нет. Храбрее тот солдат, что пришёл с гор, ленивее тот, что взят из городского дома. Ни в каком труде не подведут руки, что взялись за меч, оставив плуг, а умащенный до блеска теряет силы, едва глотнув пыли. Привычка к суровой местности укрепляет наши природные задатки, благодаря ей мы лучше годимся для больших дел. Честнее для изгнанника Сципиона было жить в Литерне, а не в Байях: Ему нельзя было упасть так мягко. Даже те, в чьи руки фортуна римского народа впервые отдала могущество, прежде принадлежавшее всем гражданам, – Гай Марий, и Гней Помпеи, и Цезарь, – хоть и построили усадьбы в окрестностях Бай, но поместили их на вершинах самых высоких гор. Казалось, что это больше подобает людям военным: С высоты озирать вширь и вдаль всё лежащее внизу. Взгляни, какие места они выбрали для возведения построек и каковы эти постройки, и ты поймёшь, что здесь не усадьба, а лагерь. Неужели, по – твоему, Катон стал бы жить в домике, откуда он мог бы считать проплывающих мимо распутниц, глядеть на великое множество разнообразных лодок, раскрашенных во все цвета, и на розы, что носятся по озеру, мог бы слышать пение ночных гуляк? Неужели он не предпочёл бы остаться между валами, которые своими руками возвёл бы за одну ночь? Разве всякий, если только он мужчина, не предпочтёт, чтобы его сон прервала труба, а не флейты и тимпаны? Впрочем, довольно мне воевать с Байями – с Байями, но не с пороками! Прошу тебя, Луцилий, преследуй их без конца, без предела, потому что им самим нет ни предела, ни конца. Выбрось те из них, что терзают твоё сердце, а если нельзя их искоренить иначе, – вырви вместе с ними и сердце. А пуще всего гони наслаждения: Пусть они будут тебе всего ненавистнее. Ведь они вроде тех разбойников, которые обнимают нас для того, чтобы удушить.

Будь здоров.