Письмо сорок восьмое (xlviii).

Сенека приветствует Луцилия!

На твоё письмо, присланное с дороги и длинное, как эта дорога, я отвечу позже. Мне нужно уединиться и обдумать, что тебе посоветовать. Ведь и ты, прежде чем обратиться за советом, долго размышлял, надо ли советоваться, так не следует ли мне тем более сделать это, хотя бы потому, что разрешить вопрос нельзя так же быстро, как задать, особенно когда для одного хорошо одно, для другого – другое? Снова я говорю, как эпикуреец? Но для меня хорошо то же, что и для тебя, и я не был бы тебе другом, если бы не считал своим всё, что тебя касается. Дружба сделает наши дела общими, у каждого поодиночке нет ни беды, ни удачи: Вся жизнь друзей – заодно. Она не может быть блаженной у того, кто смотрит только на себя и всё обращает себе на пользу; нужно жить для другого, если хочешь жить для себя. Этот неукоснительно и свято соблюдаемый союз, который связывает людей с людьми и заставляет признать, что есть некое общее для человеческого рода право, он более всего способствует душевному дружескому союзу, о котором я говорил. Кто многим делится со всяким человеком, тот с другом разделит всё. Я предпочел бы, Луцилий, лучший из людей, чтобы хитроумные наставники объяснили мне, что я должен дать другу, а что – всякому человеку, чем растолковали, сколько есть способов употребления слова: «Друг» и сколько значений у слова: «Человек». Глупость и мудрость расходятся; с кем мне пойти? В какую сторону ты велишь мне направиться? Для одного каждый человек всё равно что друг, для другого друг не всё равно что всякий человек; первый заводит дружбу ради себя, второй ради друга. А ты мне раздираешь в куски слова и режешь их на слоги. Выходит, если я не умею составить каверзный вопрос и посредством ложного умозаключения навязать рождённую от истины неправду, мне не разобраться и в том, к чему надо стремиться, а чего избегать! Стыдно мне: Дело у нас серьёзное, а мы, старые люди, играем в игрушки. «Мышь – это слог; но мышь грызёт сыр, следовательно, слог грызёт сыр». Допустим, что я не умею это распутать, но какая мне от моего незнанья беда? Какой ущерб? Без сомненья, я должен опасаться, что в мышеловку попадается слог или, по моей небрежности, свободный слог какой – нибудь книги съест весь сыр. Впрочем, можно прогнать страх умозаключеньем ещё хитрее: «Мышь – это слог; слог не грызёт сыра; следовательно, мышь не грызёт сыра». О, ребяческие нелепицы! И ради них мы морщим лоб? Ради них отпускаем бороду? Им обучаем людей, унылые и бледные? Ты хочешь знать, что обещает человеческому роду философия? Дать совет! Одного манит смерть, другого давит бедность, третьего мучит богатство, своё или чужое; тот страшится злой судьбы, этот желает избавиться от собственной удачи; тому враждебны люди, этому боги. Зачем ты сочиняешь все эти шуточки? Сейчас не время забавляться: Тебя позвали на помощь несчастным. Ты обещал дать избавление тонущим, пленным, больным, голодным, подставившим шею под топор, готовым упасть; зачем же ты уходишь в сторону? Что ты творишь? Тому, с кем ты шутишь, страшно. На всякое твоё слово все, кому тяжко и больно, ответят: «Помоги!». Со всех сторон протягивают к тебе руки, умоляя спасти погибшую или гибнущую жизнь; ты для них надежда и подмога; они просят, чтобы ты вытащил их из водоворота, показал им, раскиданным порознь и заблудившимся, яркий свет истины. Назови им, что природа создала необходимым, что излишним, какие лёгкие она предписала нам законы, как приятно и необременительно жить, следуя им, и как трудно и горько тем, кто верит людскому мнению больше, чем природе, – если ты прежде им растолковал, что избавит их хотя бы от малой части бед, что положит конец или меру их вожделеньям. Если бы эти тонкости были просто бесполезны! Но ведь они вредны! Я тебе, если хочешь, докажу яснее ясного, что самое благородное дарование слабеет и чахнет, если тратится на них. Стыдно сказать, но какое оружие дадут они сражающимся с фортуной, чем оснастят их? Здесь ли путь к высшему благу? Нет, так проникают в философию все эти «либо – либо», все увёртки, гнусные и постыдные даже для сидящих у доски для объявлений. Ведь вы, когда вопросами заведомо заманиваете собеседников в ловушку, разве действуете иначе, чем те, кто старается хоть по видимости опровергнуть иск? Но как претор – истца, так же философия восстанавливает в правах замороченных вами. Что же вы отступаетесь от ваших громких посулов, и, наобещав так много – вы, мол, сделаете так, что блеск меча поразит мой взор не больше, чем блеск золота, что я с небывалой твёрдостью буду пренебрегать и желанным, и страшным для всех остальных, зачем спускаетесь до начальных правил, которым учат грамматики? Что вы говорите? «Так восходят до звёзд?». Сделать меня равным богу – вот что обещала мне философия. Этим она меня манила, ради этого я пришёл. Так сдержи слово! Поэтому, Луцилий, держись подальше от этих увёрток и уловок философов. Добрым нравам пристало лишь ясное и простое. Даже если бы тебе оставалось много лет жизни, тратить их надо бережно, чтобы хватило на необходимое, а теперь – какое безумие обучаться ненужному, когда времени в обрез!

Будь здоров.