Письмо сорок второе (xlii).

Сенека приветствует Луцилия!

Неужто ему удалось тебя убедить, будто он – человек добра? Человеком добра нельзя стать быстро, как нельзя быстро распознать его. Знаешь, кого я называю теперь людьми добра? Людей второго разбора! Потому что истинный человек добра рождается, может быть, раз в пятьсот лет, как феникс; впрочем, нет ничего удивительного в том, что великое появляется изредка. Посредственное, рождённое для того, чтобы влиться в толпу, фортуна создаёт одно за другим, исключительность исключительного удостоверяется его редкостью. А ему ещё далеко до того, чем он себя провозглашает, и знай он, что такое человек добра, он бы не считал себя таким, а может быть, и не надеялся бы им стать. «Но он плохо думает о плохих». Как и сами плохие люди, ведь тяжелей всего порочность карается тем, что противна и самой себе, и своим приверженцам. «Он ненавидит тех, кто, внезапно получив большую власть, не властны сдерживать себя». И он бы делал то же самое, если бы мог. Пороки многих скрыты, потому что немощны, а уверенные в своих силах, они стали бы не менее дерзки, чем те, которых счастье вывело на свет. У таких лишь нет средств развернуться во всей своей низости. Так, ядовитую змею не опасно трогать, пока она скована холодом: Не то что в ней нет яда, а просто он заморожен. Многим не хватает только благосклонности судьбы, чтобы сравняться и жестокостью, и честолюбием, и жаждой роскоши с самыми худшими. Дай им силы на всё, чего они хотят, и ты узнаешь, что хочется им того же. Помнишь, когда ты утверждал, будто один такой в твоей власти, я ответил, что он лёгок, как птица, и держишь ты его не за лапу, а за перо? Разве я солгал? Ты держал его за пушинку, он оставил её у тебя в руках – и унёсся. Знаешь, сколько он ещё сыграет с тобой шуток, как много натворит такого, что потом на его же голову падёт? Он не видел, что, угрожая другим, ставит и себя под угрозу. Он не думал, что всё, чего он домогается, даже и не будь оно ненужным, было бы обременительным. Значит, за чем бы мы ни гнались, чего бы ни домогались ценой больших трудов, следует посмотреть, просто ли в нём нет ничего приятного или же больше есть неприятного. Одно не нужно, другое не стоит своей цены. А мы этого не замечаем, нам кажется, будто мы даром берём то, что обходится очень дорого. Всё наше тупоумие заметно хотя бы из того, что мы считаем купленным лишь приобретённое за деньги, а на что тратим самих себя, то зовём даровым. Чего мы не пожелали бы купить, если бы в уплату пришлось отдать дом или красивое и плодородное имение, ради этого готовы терпеть тревоги и опасности, потерять и стыд, и свободу, и время. Всякий ценит самого себя дешевле всего. Будем же во всех делах и помыслах действовать так, словно мы пришли к торговцу каким – нибудь товаром, и посмотрим, сколько просят за то, что мы желаем. Часто цена высока, а дают всего ничего. И ещё я могу показать тебе много такого, что, попав к нам в руки, отнимает у нас свободу; если бы оно нам не принадлежало, мы принадлежали бы самим себе. Хорошо подумай об этом и тогда, когда дело идёт не о прибыли, а об убытке. С тем – то предстоит расстаться; но разве оно всегда было твоим? Ты так же легко проживёшь без него, как жил когда – то. Если ты долго владел утраченным, то успел им насытиться, если недолго, то не успел привыкнуть к нему. Меньше будет денег? Значит, и меньше докуки. Меньше милостей? Значит, и меньше зависти. Взгляни, что доводит нас до безумия, что мы теряем со слезами, и ты поймёшь, что горек не сам урон, а мнение о нём. Никто не чувствует потери, – о ней только думают. Кто сохранил себя, тот ничего не потерял, но многим ли удается сохранить себя?

Будь здоров.