Письмо сто одиннадцатое (cxi).

Сенека приветствует Луцилия!

Ты спросил меня, как назвать «софизмы» по – латыни. Многие пытались дать им название, но ни одно не привилось; как видно, сам предмет для нас был неприемлем и настолько неупотребителен, что противились даже его имени. Мне самым подходящим кажется то, которое употреблял Цицерон: Он называл их «изворотами», поскольку тот, кто им предался, только хитро запутывает мелкие вопросы, ничего полезного для жизни не приобретая, не став ни мужественней, ни воздержней, ни выше духом. Зато всякий, кто занимается философией ради собственного исцеления, делается велик духом и неодолим, преисполняется уверенности и кажется тем выше, чем ближе подойдёшь. Что бывает с большими горами, чья высота плохо видна смотрящим издали, и только приблизившимся становится ясно, как вознеслись их вершины, – то же самое, Луцилий, происходит и с подлинным философом, доказывающим свою подлинность делами, а не ухищрениями. Он стоит на возвышении, всем видимый снизу вверх, и величье его – истинное. Он не обувает высоких подмёток и не ходит на цыпочках, наподобие тех, кто уловками прибавляет себе росту, желая казаться выше, чем на самом деле. Он доволен своим природным ростом. Да и как ему быть недовольным, если он дорос до того, что фортуне к нему не дотянуться? Значит, рост его выше человеческого и при любых обстоятельствах остаётся одинаковым, будет ли теченье жизни благоприятным или же она бурно понесётся через пороги трудностей. Такого постоянства не дадут хитрые извороты, о которых я только что говорил. Душа забавляется ими, но без пользы для себя, и низводит философию с её высот в низину. Я не стану запрещать тебе иногда ими заняться, но только тогда, когда тебе захочется побездельничать. В том – то и вся беда, что в них есть некая приятность, они держат в плену душу, соблазнённую видимостью тонкости, и не отпускают, хоть её и зовёт неодолимая громада дел, хотя всей жизни едва хватает на то одно, чтобы научиться презирать жизнь. «А не управлять ею?», – спросишь ты. Это дело второе, ведь только тот, кто презрел её, сумеет хорошо ею управлять.

Будь здоров.

Письмо сто двенадцатое (cxii).

Сенека приветствует Луцилия!

Клянусь тебе, я и хочу образовать твоего друга, как ты желаешь, и решил сделать это, – да он слишком твёрд, чтоб воспринимать, или вернее – и это ещё хуже – слишком мягок, чтобы воспринимать, и сломлен долголетними дурными привычками. Я хочу привести тебе пример из нашего ремесла. Не всякая лоза годна для прививки: Та, что стара и изъедена, и та, что не окрепла и гнётся, либо не принимают привоя, либо его не питают, не дают срастись с собой, не перенимают его свойств и природы. Поэтому мы и делаем обыкновенно надрез над зёмлею, чтобы, если лоза не ответит, попытать счастья вторично и сделать новую прививку под землёю. Тот, кого ты в письме поручал мне, не имеет сил; он предавался порокам и оттого подгнил и отвердел одновременно. Он не может ни принять, ни вскормить привой разума. «Но ведь он сам жаждет!». Не верь! Я не хочу сказать, что он тебе лжёт; он сам воображает, будто жаждет. Роскошь ему опротивела, однако он скоро снова с нею помирится. «Но он говорит, что такая жизнь ему в тягость». Не спорю; а кому она не в тягость? Люди и любят, и ненавидят свою жизнь. Вынесем ему приговор тогда, когда он на деле докажет нам свою ненависть к роскоши, а сейчас они только в размолвке.

Будь здоров.