Письмо шестьдесят четвёртое (lxiv).

Сенека приветствует Луцилия!

Вчера ты был с нами. Ты вправе посетовать, что только вчера, но я потому и написал «с нами» – ведь со мною ты постоянно. Ко мне зашли друзья, из – за них сильнее пошёл дым – не такой, что валит обычно из кухонь наших кутил, пугая караульных, а не слишком густой и только подающий знак, что пришли гости. Речь шла у нас о многих вещах, но, как бывает на пиру, мы ни об одной не говорили исчерпывающе, а перескакивали с предмета на предмет. Потом читали книгу Квинта Секстия – отца, великого, поверь мне, человека и, хоть он это и отрицает, стоика. О боги великие, сколько в нём силы, сколько мужества! Такое найдёшь не у всякого философа. Сочинения иных ничем не блещут, кроме имени, а всё остальное в них бескровно. Они наставляют, спорят, мудрствуют – только не укрепляют нас мужеством, которого у них самих нет. А прочтёшь Секстия – скажешь: «Он жив, силён, свободен, он стал больше чем человеком, от него я ухожу с великой верой». Признаюсь тебе, в каком я бываю расположенье духа, когда прочту его: Мне хочется бросить вызов любому случаю, хочется воскликнуть: «Что же ты медлишь, фортуна? Нападай! Ты видишь, я готов». Мужеством я уподобляюсь тому, кто ищет, где бы испытать себя, кто хочет показать свою доблесть, кто страстно молит, чтоб вдруг повстречался средь смирных животных с пенною пастью вепрь иль чтоб лев с горы появился. Мне хочется, чтобы было над чем взять верх, на чём закалить терпеливость. Ведь у Секстия замечательно ещё и то, что он и показывает величье блаженной жизни, и не лишает надежды на неё. Ты узнаешь, что она хоть и высоко, но для желающего достижима. Тут так же, как с самой добродетелью: Ты ей дивишься – и всё же надеешься. А у меня всегда много времени отнимает само созерцание мудрости: Я гляжу на неё с изумлением, словно на вселенную, которую подчас вижу как будто впервые. Да, я преклоняюсь перед всем, что создала мудрость, и перед самими создателями; мне отрадно видеть в ней наследие многих, накопленное и добытое их трудом для меня. Но будем и мы поступать, как честные отцы семейства: Умножим полученное, чтобы это наследье обогащённым перешло от меня к потомкам. Много дела есть и теперь, и останется всегда, и даже тот, кто родится через сто тысяч лет, не лишён будет возможности что – нибудь прибавить к завещанному. Но пусть даже всё открыто древними всегда будет ново и применение открытого другими, и его познание и упорядоченье. Представь, что нам достались в наследство лекарства, чтобы лечить глаза; мне уже нет нужды искать новых, следует только приспособить каждое к своей болезни и применить в срок. Вот это облегчает сухость глаз, это прогоняет опухоли с век, это предотвращает внезапные воспаления и слёзотеченье, это делает зрение острее. Нужно только растереть их и выбрать время, и ещё найти меру для каждого. Лекарства для души найдены древними, но наше дело отыскать, как их применять и когда. Жившие раньше нас сделали много, но не всё, и всё же нужно взирать на них благоговейно и чтить, как богов. Почему бы мне для поощрения души не завести у себя их статуи, не праздновать дни их рождения? Почему бы мне, почёта ради, не призывать их в свидетели клятвы? Ведь если я обязан чтить своих наставников, то не меньше должен чтить и наставников человечества, в которых изначальный источник великого блага. Разве, увидев консула или претора, я не воздам им того почёта, какой положен их почётной должности? Не сойду с коня, не обнажу голову, не уступлю дороги? Так что же, неужто я не приму в сердце с величайшим почтением и обоих Марков Катонов, и Лелия Мудрого, и Сократа с Платоном, и Зенона с Клеанфом? Ведь я перед ними преклоняюсь, их великие имена возвышают и меня самого.

Будь здоров.