Письмо пятьдесят седьмое (lvii).

Сенека приветствует Луцилия!

Когда мне понадобилось вернуться из Бай в Неаполь, я легко поверил, что на море буря, – лишь бы снова не пытать судьбу на корабле. Однако по дороге оказалось столько грязи, что поездка эта была всё равно как плаванье. В тот день я вытерпел всё, что назначено терпеть атлетам: После умащения нас осыпала пыль неаполитанского склепа. Нет ничего длиннее этого застенка и ничего темнее факелов в нём, которые позволяют не что – нибудь видеть во мраке, а видеть самый мрак. Впрочем, даже будь там светло, пыль застлила бы свет. Она и под открытым небом неприятна и тягостна; что же говорить о месте, где она клубится сама в себе и, запёртая без малейшей отдушины, садится на тех, кто её поднял. Так пришлось нам терпеть две несовместимые неприятности за раз: На одной дороге, в один день мы страдали и от грязи, и от пыли. Однако и эта темнота дала мне повод для размышлений: Я почувствовал в душе некую перемену – не страх, но подавленность, вызванную новизной непривычного места и его гнусностью. Я не говорю о себе – ведь мне далеко до людей терпеливых, а до совершенных и подавно, но и у того, над кем фортуна потеряла власть, душа тут заболит и лицо побледнеет. Есть вещи, Луцилий, от которых ничьей добродетели не уйти: Ими природа напоминает о неизбежности смерти. Каждый нахмурится при виде грустного зрелища, каждый вздрогнёт от неожиданности, у каждого потемнеет в глазах, если он, стоя у края бездны, взглянет в её глубину. Это – не страх, а естественное чувство, неподвластное разуму. Так храбрецы, готовые пролить свою кровь, не могут смотреть на чужую, так некоторые падают без чувств, если взглянут на свежую или старую, загноившуюся рану либо прикоснутся к ней, а другие легче вынесут удар меча, чем его вид. И я почувствовал, повторяю, если не смятенье, то перемену в душе; зато, снова увидав первый проблеск света, я ощутил, как она воспрянула без моего ведома и принужденья. Потом я принялся сам с собою рассуждать, как глупо одного бояться больше, другого меньше, хотя исход всюду один. В самом деле, какая разница, рухнет ли на тебя будка или гора? Никакой! И всё же иные больше боятся обвала горы, хоть и то и другое одинаково смертоносно. Вот до чего слеп страх: Он видит не исход, а только орудия. Ты, верно, думаешь, что я говорю как стоики, которые полагают, будто душа человека, раздавленного большой тяжестью, не может уцелеть, но немедля рассеивается, не имея свободного выхода? Нет! И мне кажется, что утверждающие это заблуждаются. Как нельзя придавить пламя (оно обтекает любой гнёт и вырывается наружу), как невозможно рассечь ударом или пронзить острием воздух, ибо он, поддавшись, сразу же сливается снова, так и душу, которая состоит из тончайшего вещества, нельзя удержать и придавить в теле: Благодаря этой тонкости она прорывается сквозь всё, что бы ни навалилось сверху. Как молнии, даже когда она широко сотрясает и озаряет всё вокруг, открыт выход через самую узкую щёлку, так и душе, чьё вещество тоньше огненного, по всему телу свободен путь к бегству. Вопрос только в том, может ли она остаться бессмертной. Но в этом даже не сомневайся; если она пережила тело, то никоим образом погибнуть не может – по той самой причине, по которой не погибает никогда, ибо нет бессмертия с каким – нибудь исключением, и тому, что вечно, невозможно повредить.

Будь здоров.