Письмо пятьдесят четвёртое (liv).

Сенека приветствует Луцилия!

Долгий отпуск дала мне внезапно налетевшая хворь. «Что за хворь?», – спросишь ты, и не без причины, ведь нет болезни, с которой я не был бы знаком. Но один недуг словно бы приписан ко мне; не знаю, зачем называть его по – гречески, если к нему вполне подходит слово: «Удушье». Начинается оно сразу, подобно буре, и очень сильно, а примерно через час прекращается. Кто же испускает дух долго? Я прошёл через всё, что мучит тело и грозит ему опасностью, но ничего тяжелее, по – моему, нет. Почему? Всем остальным, каково бы оно ни было, мы болеем, а тут отдаём душу. Из – за этого врачи и называют такую хворь «подготовкой к смерти». Ведь однажды дух сделает то, что пытается сделать так часто. Ты думаешь, я пишу тебе так весело оттого, что избегнул смерти? Радоваться окончанию приступа, словно выздоровлению, было бы глупее, чем, получив отсрочку, мнить себя выигравшим тяжбу. А я, даже задыхаясь, не переставал успокаивать себя радостными и мужественными мыслями. «Что же это такое, – говорил я, – почему смерть так долго ко мне примеривается? Пусть уж сделает своё дело! Я – то давно к ней примерился». Ты спросишь, когда. Прежде чем родился. Смерть – это небытие, но оно же было и раньше, и я знаю, каково оно: После меня будет то же, что было до меня. Если не быть – мучительно, значит, это было мучительно и до того, как мы появились на свет, но тогда мы никаких мук не чувствовали. Скажи, разве не глупо думать, будто погашенной светильне хуже, чем до того, как её зажгли? Нас тоже и зажигают, и гасят: В промежутке мы многое чувствуем, а до и после него – глубокая безмятежность. Если я не ошибаюсь, Луцилий, то вот в чём наше заблуждение: Мы думаем, будто смерть будет впереди, а она и будет, и была. То, что было до нас, – та же смерть. Не всё ли равно, что прекратиться, что не начаться? Ведь и тут и там – итог один: Небытие. С такими ободряющими речами (конечно, безмолвными: Тут не до слов!) я непрестанно обращался к себе, потом понемногу одышка, которая уже переходила в хрип, стала реже, успокоилась и почти прекратилась. Несмотря на это, дышу я и сейчас не так, как положено природой: Я чувствую, как дыханье прерывается и застревает в груди. Ну да ладно, лишь бы не вздыхать из глубины души! Обещаю тебе одно: В последний час я не задрожу – ведь я к нему готов и даже не помышляю о целом дне. Воздавай хвалы и подражай тому, кому не тяжко умереть, хоть жизнь его и приятна. А велика ли доблесть уйти, когда тебя выбрасывают за дверь? Впрочем, и тут есть доблесть: Если ты будешь выброшен так, будто сам уходишь. Поэтому мудрого выбросить за дверь невозможно, ведь выбросить значит, прогнать оттуда, откуда уходишь против воли. А мудрый ничего не делает против воли и уходит из – под власти необходимости, добровольно исполняя то, к чему она принуждает.

Будь здоров.

Письмо пятьдесят пятое (lv).

Сенека приветствует Луцилия!

Я как раз вернулся с прогулки в носилках; впрочем, если бы я столько же прошёл пешком, усталость была бы не больше. Когда тебя подолгу носят, это тоже труд и, видно, ещё более тяжёлый из – за своей противоестественности. Природа дала нам ноги, чтобы мы сами ходили, и глаза, чтобы мы сами глядели. Изнеженность обрекла нас на бессилие, мы не можем делать то, чего долго не хотели делать. Однако мне необходимо было встряхнуться, для того ли, чтобы растрясти застоявшуюся в горле жёлчь, или для того, чтобы по какой – то причине стеснившийся в груди воздух разредился от качания носилок. И я чувствовал, что оно мне помогает, и поэтому долго и упорно двигался туда, куда манила меня излучина берега между усадьбой Сервилия Ватии и Кумами, узкого, словно дорога, и сжатого между морем и озером. После недавней бури песок был плотный, потому что, как ты знаешь, частый и сильный прибой разравнивает его, а долгое затишье разрыхляет, так как уходит вся связывающая песчинки влага. По привычке я стал озираться вокруг, не найдётся ли чего такого, что пошло бы мне на пользу, и взгляд мой упал на усадьбу, когда – то принадлежавшую Ватии. В ней он, богатый, как бывший претор, и ничем, кроме безделья, не знаменитый, состарился, почитаемый за одно это счастливцем. Ибо всякий раз, когда кого – нибудь топила дружба с Азинием Галлом, либо вражда, а потом и приязнь Сеяна (и задевать его, и любить было одинаково опасно), люди восклицали: «О Ватия, ты один умеешь жить!». А он умел не жить, а прятаться. Ведь жить свободным от дел и жить в праздности – не одно и то же. При жизни Ватии я не мог пройти мимо этой усадьбы и не сказать: «Здесь покоится Ватия». Но философия, мой Луцилий, внушает такое почтение и священный трепет, что даже сходство с нею, пусть и ложное, привлекает людей. Человека, свободного от дел, толпа считает добровольно уединившимся, безмятежным, независимым и живущим для себя, между тем как все эти блага никому, кроме мудреца, не доступны. Этот, живущий в тревоге, неужто умеет жить для себя? И, самое главное, умеет ли он вообще жить? Кто бежит от дел и людей, неудачливый в своих желаниях и этим изгнанный прочь, кто не может видеть других более удачливыми, кто прячется из трусости, словно робкое и ленивое животное, тот живёт не ради себя, а – куда позорнее! – ради чрева, сна и похоти. Кто живёт ни для кого, тот не живёт и ради себя. Но постоянство и упорство в своём намерении – вещи такие замечательные, что и упорная лень внушает уважение. О самой усадьбе не могу ничего написать тебе наверняка: Я знаю только её лицевую сторону и то, что видно проходящим мимо. Там есть две пещеры, просторнее любого атрия, вырытые вручную ценой огромных трудов; в одну солнце не заглядывает, в другой оно до самого заката. Платановую рощу делит на манер Еврипа ручей, впадающий и в море, и в Ахерусийское озеро. Рыбы, что кормится в ручье, хватало бы вдосталь и для ежедневного лова, однако её не трогают, если можно выйти в море; когда же буря даёт рыбакам отпуск, то нужно только протянуть руку за готовым. Самое большое преимущество усадьбы в том, что от Бай она отделена стеной и, наслаждаясь всем, что есть там хорошего, не знает тамошних неудобств. Эти лучшие её свойства я знаю сам и полагаю, что она годится на все времена года. Ведь её овевает Фавоний, который она даже отнимает у Бай, принимая его на себя. Видно, Ватия был неглуп, если выбрал это место, чтобы жить в безделье и старческой лени. Но место не так уже способствует спокойствию; наша душа делает для себя каждую вещь такой или иной. Я видел опечаленными обитателей весёлых и приятных усадеб, видел живущих в уединении, которые не отличались от самых занятых. Поэтому не думай, будто тебе живётся не очень уютно оттого, что ты далеко от Кампании. Да и далеко ли? Достигни этих мест мыслями! Можно общаться и с отсутствующими друзьями так часто и так долго, как тебе самому угодно. В разлуке мы ещё больше наслаждаемся этим общением, прекрасней которого нет ничего. Жизнь рядом делает нас избалованными, и хотя мы порой вместе сидим, вместе гуляем и беседуем, но, разойдясь порознь, перестаём думать о тех, с кем только что виделись. Потому и должны мы переносить разлуку спокойно, что каждый подолгу разлучен даже с теми, кто близко. Во – первых, считай ночи, проведённые врозь, затем – дела, у каждого свои, потом уединённые занятия, отлучки в загородные, и ты увидишь, что пребывание на чужбине отнимает у нас не так много. Друг должен быть у нас в душе, а душа всегда с нами: Она может хоть каждый день видеть, кого захочет. Так что занимайся со мною, обедай со мною, гуляй со мною. Мы жили бы очень тесно, если бы хоть что – нибудь было недоступно нашим мыслям. Я вижу тебя, Луцилий, я даже слышу тебя, я так близко к тебе, что сомневаюсь, не слать ли тебе вместо писем записки.

Будь здоров.