Письмо двадцать девятое (XXIX).

Сенека приветствует Луцилия!

Ты спрашиваешь о нашем Марцеллине и хочешь узнать, что он поделывает. Он редко к нам заходит – по той одной причине, что боится услышать правду. Но эта опасность ему уже не грозит, ведь незачем разговаривать с тем, кто не станет слушать. Потому – то нередко и сомневаются насчёт Диогена и прочих киников, которые со всеми чувствовали себя вольно и увещевали каждого встречного: Следовало ли им делать так? Что толку выговаривать глухому или немому от рождения либо от болезни? Ты спросишь: «К чему мне беречь слова? Ведь они ничего не стоят! Мне не дано знать, помогут ли мои уговоры тому или этому, но я знаю, что, уговаривая многих, кому – нибудь да помогу. Нужно всякому протягивать руку, и не может быть, чтобы из многих попыток ни одна не принесла успеха». Нет, Луцилий, я не думаю, чтобы великому человеку следовало так поступать: Влияние его будет подорвано и потеряет силу среди тех, кого могло бы исправить, не будь оно прежде изношено. Стрелок из лука должен не изредка попадать, но изредка давать промах. Если цели достигаешь случайно – какое же это искусство! А мудрость – искусство: Пусть она метит наверняка, пусть выбирает таких, кто на что – то способен, и отступится от тех, в ком отчаялась, но не сразу, а испробовав последние средства даже после того, как отчается. В Марцеллине я пока ещё не отчаялся. Его и сейчас можно спасти, но только если немедля протянуть ему руку. Правда, есть опасность, что он и спасителя утянет, – так велики его дарования, уже обратившиеся, однако, к пороку. Всё же я пойду на риск и осмелюсь показать ему все его язвы. Он поступит, как всегда: Призовет на помощь свои шуточки, от которых и скорбящий рассмеётся, будет потешаться сперва над собой, потом над нами, заранее скажет всё, что я собирался сказать. Он обыщет все наши школы и каждого философа попрекнёт подачкой, подружкой, лакомством; одного он покажет мне в постели, другого – в кабачке, третьего – в прихожей. Он покажет мне славного философа Аристона, который читал свои рассуждения только с носилок, потому что другого времени для обнародования своих трудов выбрать не мог. Когда Скавра спросили, к какому учению примыкает Аристон, тот сказал: «Уж во всяком случае не к перипатетикам!». Когда осведомились, что думает о том же Юлий Греции, человек замечательный, он ответил, будто речь шла о гладиаторе в колеснице: «Не могу сказать; ведь я не знаю, на что он способен пешим». Он будет колоть мне глаза именами всех бродячих шутов, которым лучше бы вовсе не заниматься философией, чем торговать ею. Но я решил стерпеть все обиды. Пусть он меня рассмешит, – я, может быть, заставлю его плакать, а если он не перестанет смеяться, то я, как ни плохо дело, порадуюсь, что его постиг такой весёлый род безумия. Впрочем, веселость эта ненадолго: Присмотрись к такому человеку и увидишь, как безудержный смех через мгновенье сменяется безудержным бешенством. Я намерен взяться за него и доказать, насколько выше была бы ему цена, когда б толпа ценила его пониже. Если я и не искореню его пороки, то обуздаю их: Пусть они не исчезнут, но хоть уйдут на время, – а может быть, они и исчезнут, если привыкнут уходить. Да и передышками нельзя пренебрегать: Тяжелобольным временное улучшение заменяет здоровье. А пока я готовлюсь взяться за него, ты сам – ведь ты и можешь, и понимаешь, от чего ушёл и к чему пришёл, и поэтому догадываешься, куда придёшь впредь, – ты сам совершенствуй свой нрав, возвышай душу, будь стоек, что бы тебя ни пугало. Не смей пересчитывать всех, кто тебе страшен. Не глуп ли, по – твоему, тот, кто боится многих там, где можно пройти лишь поодиночке? Так же и к твоей смерти доступ открыт только одному, сколько бы врагов тебе ни угрожало. Так уж устроила природа: Одну жизнь она тебе дала, одну и отнимет. Был бы в тебе стыд, – ты отсрочил бы мне последний взнос. Но и я не буду скряжничать, погашая остаток долга, и вручу тебе всё, что с меня следует. «Никогда я не хотел нравиться народу – ведь народ не любит того, что я знаю, а я не знаю того, что любит народ». «Кто же это?», – спросишь ты. Как будто тебе неизвестно, кому я приказываю. Эпикуру! Но то же самое подтвердят тебе в один голос из всех домов: И перипатетики, и академики, и стоики, и киники. Как может быть дорог народу тот, кому дорога добродетель? Благосклонность народа иначе, как постыдными уловками, не приобретёшь. Толпе нужно уподобиться: Не признав своим, она тебя и не полюбит. Дело не в том, каким ты кажешься прочим, а в том, каким сам себе кажешься. Только низким путём можно снискать любовь низких. Что же даст тебе хвалёная философия, высочайшая из всех наук и искусств? А вот что: Ты предпочтёшь нравиться самому себе, а не народу, будешь взвешивать суждения, а не считать их, будешь жить, не боясь ни богов, ни людей, и либо победишь беды, либо положишь им конец. А если я увижу, что благосклонные голоса толпы превозносят тебя, если при твоём появлении поднимаются крики и рукоплескания, какими награждают мимов, если тебя по всему городу будут расхваливать женщины и мальчишки, – как же мне не пожалеть тебя? Ведь я знаю, каким путём попадают во всеобщие любимцы!

Будь здоров.