Письмо двадцатое (XX).

Сенека приветствует Луцилия!

Я рад, если ты здоров и считаешь себя достойным когда – нибудь стать хозяином самому себе. Ведь если я вытащу тебя из волн, по которым ты носился без надежды на избавление, слава достанется мне. Моими просьбами я побуждаю тебя, Луцилий, проникнуться философией до глубины души, видеть доказательство своих успехов не в речах и писаниях, а в стойкости духа и в убыли желаний. Слова подтверждай делами! У выступающих с речами перед публикой и желающих добиться от неё похвал одно намеренье, у старающихся пленить слух молодёжи и бездельников – другое. Философия же учит делать, а не говорить. Она требует от каждого жить по её законам, чтобы жизнь не расходилась со словами и сама из – за противоречивых поступков не казалась пёстрой. Первая обязанность мудрого и первый признак мудрости – не допускать расхождения между словом и делом и быть всегда самим собою. «Но есть ли такие?». Есть, хоть их и немного. Это нелегко. Но я и не говорю, что мудрый должен всё время идти одинаковым шагом, – лишь бы он шёл по одной дороге. Так следи, нет ли противоречия между твоим домом и одеждой, не слишком ли ты щедр в тратах на себя и скуп в тратах на других, не слишком ли скромен твой стол, между тем как постройки слишком роскошны. Выбери раз навсегда мерило жизни и по нему выпрямляй её. Некоторые дома жмутся, а на людях разворачиваются во всю ширь. Такое несоответствие – тоже порок и признак души нестойкой, не обрётшей равновесия. Я и сейчас могу сказать, откуда это непостоянство и разнобой в поступках и в замыслах. Никто не знает твёрдо, чего хочет, а если и знает, то не добивается своего с упорством, а перескакивает на другое и не только меняет намерения, но и возвращается вспять, к тому, от чего ушёл и что сам осудил. Так вот, если я захочу отказаться от старых определений мудрости и обнять всю человеческую жизнь, то смогу довольствоваться таким правилом: Что есть мудрость? Всегда и хотеть и отвергать одно и то же. И незачем тебе даже вводить ограничение, говоря, что желать надо честного и правильного, ведь ничто другое не может привлекать всегда. Люди не знают, чего хотят, до того мига, пока не захотят чего – нибудь. Захотеть или не захотеть раз навсегда не дано никому. Суждения непостоянны, каждое что ни день сменяется противоположным, и большинство людей живёт как будто шутя. А ты будь упорен в том, что начал, и тогда, быть может, достигнешь вершин или тех мест, про которые ты один будешь знать, что это ещё не вершины. «А что будет, – спросишь ты, – со всей толпой моих присных?». Толпа эта, когда перестанет кормиться за твой счёт, сама тебя прокормит – или же благодаря бедности ты узнаешь то, чего не мог узнать благодаря себе. Она удержит при тебе лишь истинных, надёжных друзей, любой, кто тянулся не к тебе, а к чему – то ещё, уйдёт. Так не должно ли любить бедность за то одно, что она ясно показывает, кто нас любит? Наступит ли, наконец, день, когда никто не будет лгать в твою честь? К одному пусть будут устремлены твои мысли, об одном заботься, одного желай, предоставив все прочие мольбы на усмотренье богу: Чтобы ты мог довольствоваться самим собой и порождёнными тобою благами. Какое ещё счастье можем мы найти так близко? Ограничься немногим, чего нельзя отнять! А чтобы ты сделал это охотнее, я немедля выплачу причитающуюся тебе в этом письме дань, ибо она будет относиться сюда же. Ты можешь сердиться, но за меня и сегодня охотно рассчитается Эпикур. «Поверь мне, твои слова, сказанные в рубище, с убогого ложа, покажутся величавее, ибо тогда они будут не только произнесены, но и доказаны». Я, например, совсем по – иному слушаю нашего Деметрия с тех пор, как увидел его ничем не покрытого и лежащего даже не на подстилке. Вот он – не проповедник истины, а её свидетель. «Что же выходит? Разве нельзя презирать богатство и тогда, когда оно у тебя в руках?». Почему же нельзя? Велик духом и тот, кто, видя вокруг богатства, немало удивлён тем, как они к нему попали, смеётся и не столько чувствует себя их владельцем, сколько знает об этом понаслышке. Это очень много – не развратиться, живя под одной кровлей с богатством. Велик тот, кто и в богатстве беден. «Но я не знаю, – скажешь ты, – как он будет, обеднев, выносить бедность». И я не знаю, сумеет ли этот Эпикуров бедняк, разбогатев, презирать богатство. Значит, о них обоих нужно судить по тому, каков их дух, и смотреть, будет ли первый предан бедности, а второй не будет ли предан богатству. И убогое ложе, и рубище – слабые свидетельства доброй воли, если не будет ясно, что человек терпит их не из нужды, но по своему выбору. Даже тот, кто не спешит к нищете как к лучшему уделу, а лишь решит готовиться к ней как к уделу лёгкому, наделён от природы великой душой. А бедность, Луцилий, не только лёгка, но и приятна, если прийти к ней после долгих раздумий. Ведь она несёт с собою то, без чего нет никакой приятности: Чувство безопасности. Вот почему и считаю я необходимым делать то же, что нередко делали, как я тебе писал, великие люди: Выбрать несколько дней и упражняться в воображаемой бедности, готовясь к настоящей. Это следует делать тем более, что мы изнежились в удовольствиях и всё нам кажется тяжёлым и трудным. Душу нужно пробудить от сна, встряхнуть её и напомнить ей, что природа отпустила нам очень мало. Никто не рождается богатым. Кто бы ни появился на свет, любой по её велению довольствуется молоком и лоскутом. Так мы начинаем – а потом нам и царства тесны.

Будь здоров.