Письмо сто второе (сii).

Сенека приветствует Луцилия!

Как тот, кто будит нас и прерывает приятное сновиденье, нам в тягость (ведь он отнимает наслаждение, хоть и мнимое, но по действию своему равное настоящему), так и твоё письмо испортило мне настроенье, оторвав от самых подходящих для меня мыслей, которым я отдавался, готовый, если будет можно, пойти и дальше. Я тешился изысканиями о бессмертии души и даже, клянусь, рад был верить в него. Да, я легко вверялся мнениям великих людей, скорее посуливших, чем доказавших эту желанную возможность. Вот я и предавался прекрасной надежде, и уже сам себе был несносен, и презирал уже остаток моей одряхлевшей жизни, готовясь перейти в бесконечное время и стать хозяином вечности, и вдруг пришло твоё письмо и разбудило меня, лишив красивого сновиденья. Впрочем, разделавшись с тобою, я снова его потребую и выкуплю. В начале письма ты утверждаешь, будто я не довёл до ясности то рассужденье, где пытался доказать, что посмертное признанье есть благо, как утверждают наши. Я – де не опроверг возражения, гласящего, что не бывает блага из отдельных частей, признанье же именно таково. То, о чём ты, Луцилий, спрашиваешь, относится к тому же рассужденью, но к другому разделу, потому я и оставил в стороне не только это, но и ещё нечто, относящееся к нему же. Ты сам знаешь, что с вопросами нравственными перемешаны и вопросы, касающиеся мышления. Вот я и занялся той частью, которая прямо относится к нравам: Не глупо ли и не излишне ли заботиться о том, что наступит после смертного часа? Погибают ли наши блага вместе с нами? Остаётся ли что – нибудь от того, кого уже нет? Можно ли получить или стремиться получить какой – нибудь плод с ещё не существующего и имеющего появиться тогда, когда мы его не почувствуем? Всё это касается нравов и, значит, было к месту. А всё, что возражают диалектики, следовало отделить, – вот оно и было оставлено без вниманья. Но сейчас, раз уж ты требуешь, я не пропущу ни одного из их утверждений и выскажусь против каждого в отдельности. Без предисловий нельзя будет понять, что опровергается. Что же я хочу сказать предварительно? Есть тела цельные – например, человек; есть составные – например, корабль, или дом, словом, всё, в чём разные части скреплены в единое целое, и есть слагающиеся из отдельных членов, существующих порознь, – например, войско, народ, сенат. Предметы, из которых слагаются такие тела, объединены правами или обязанностями, но по природе не связаны и разобщены. Что же ещё мне предварительно сказать? Мы думаем, что не бывает благ, состоящих из отдельных частей: Единое благо должно охватываться и управляться единым духом, иметь единый исток. Это, если тебе угодно, доказывается само собою, но установить это следовало, так как в нас мечут наши же копья. «Вы утверждаете, что не бывает блага из отдельных частей, но признанье есть благоприятное сужденье людей добра. Как не может быть молвою речь одного – единственного и поношеньем – дурное мнение одного – единственного, так и для признанья мало понравиться одному человеку добра. Для признанья потребно единодушие многих известных и почтённых мужей. Стало быть, признанье слагается из суждений множества лиц, то есть из отдельных частей, и, следовательно, не может быть благом. Признанье – это хвала, воздаваемая людьми добра человеку добра; хвала есть речь, речь есть звук, обозначающий нечто, или голос, а голос, пусть даже и самых лучших людей, не есть благо. Ведь не всё, что делает человек добра, есть благо: Он и рукоплещет, и свистит, но даже тот, кто всем в нём восхищается и всё хвалит, не назовёт благом ни рукоплесканья, ни свист, так же, как чох или кашель. Значит, признанье не есть благо. И, главное, скажите – ка, для кого оно благо – для хвалящего или для хвалимого? Говорить, как вы, что оно благо для хвалимого, так же смешно, как утверждать, будто чужое крепкое здоровье – это моё здоровье. Но хвалить по заслугам есть деянье честное, значит, хвала есть благо для хвалящего, то есть совершающего деянье, а не для нас, хвалимых. Этого – то мы и доискивались. Теперь я кратко отвечу на всё по отдельности. Во – первых, ещё не установлено, нет ли благ из отдельных частей: Оба ответа имеют сторонников. Во – вторых, признанье не нуждается во многих поданных за него голосах – довольно сужденья и одного человека добра, ведь и один человек добра признает нас равными себе. «Так что же, значит, и молва это мнение одного человека, а поношенье – это злоречивость одного? Слава, по – моему, требует широкого распространенья и единодушия многих». Но одно дело молва или поношение, другое – признанье. Почему? Да если обо мне хорошо думает муж добра, это всё равно, как если бы так же думали все мужи добра, да они и думали бы так же, если бы меня узнали. Все они судят одинаково, ибо равно основываются на истине и потому не могут разойтись. Вот и получается так, словно они все думают одно, ибо иначе думать ни один не может. «Для молвы или для славы мало мненья одного – единственного». Но тут приговор одного равноценен общему, потому что он будет одинаков у всех, если их опросить, а там у несхожих людей различны и суждения, несходны чувства, и всё – сомнительно, легковесно, подозрительно. Ты думаешь, они могут судить всё одинаково? Даже один судит по – разному! Человек добра держится правды, а у правды одна суть, один облик; все прочие согласны между собою только в вещах ложных, которые не бывают постоянны, но изменчивы и противоречивы. «"Но хвала – это только голос, а голос не может быть благом». Однако, говоря, что признанье есть хвала, воздаваемая добрыми добрым, они сами имеют в виду не голос, а суждение. Пусть муж добра молчит, но кого он считает достойным хвалы, тот её получил. И потом, хвала – это одно, а восхваленье – другое: Для него – то и нужен голос. Потому говорят не: «Надгробная хвала», а только: «Восхваление», что выполняющий эту обязанность должен держать речь. Утверждая, что такой – то заслуживает хвалы, мы сулим ему не благожелательные разговоры, а мнения. Значит, хвала – это и невысказанное одобренье того, кто про себя хвалит человека добра. Далее, как я сказал, источник хвалы – душа, а слова только обнаруживают выношенную в душе хвалу и доводят её до сведенья многих. Хвалит тот, кто считает хвалу уместной. Когда знаменитый наш трагический поэт говорит, что превосходно, когда «нас хвалит достохвальный муж», он имеет в виду мужа, достойного хвалы. И когда столь же древний поэт говорит: «Хвала питает искусства», он имеет в виду не восхваленье: Оно развращает искусства, и ничто так не испортило и красноречье, и прочие из них, которые обращаются к слуху, как всенародное одобрение. Молва непременно требует слов в полный голос, признанье – нет: Оно может довольствоваться невысказанным сужденьем и быть полным не только среди молчанья, но и среди порицающих криков. Я объясню, в чём разница между признанием и славой: Слава слагается из суждений многих, а признанье одних только добрых. «Для кого признанье, или хвала, воздаваемая добрыми добрым, есть благо: Для хвалящих или для хвалимых?». Для обоих: И для меня, которого хвалят, потому что природа наделила меня любовью ко всем, и я радуюсь правильности моих поступков, и счастлив, что нашлись благодарные истолкователи моих добродетелей. Их благодарность – благо для многих, но и для меня тоже. Ведь строй моей души таков, что я считаю чужое благо своим, особенно если я сам – источник блага для них. Но признанье благо и для хвалящих: Его направляет добродетель, а всякое её деяние есть благо. Оно бы им не досталось, не будь я таким. Значит, заслуженная хвала – благо для обоих, – точно так же, клянусь, как судить благосклонно – благо и для того, кто судит, и для того, в чью пользу его сужденье. Неужели ты сомневаешься, что справедливость – благо и для того, кто ею обладает, и для того, кому она воздаёт должное? А ведь хвалить по заслугам – справедливо, значит, такая хвала – благо для обоих. Мы щедро ответили на все эти умствования. Но не это должно быть нашей целью – хитро рассуждать и низводить философию с вершин её величия в такие теснины. Не лучше ли идти прямой и открытой дорогой, чем по доброй воле петлять и с трудом выбираться из этой путаницы? Ведь все эти прения – просто игра для тех, кто старается половчее поймать друг друга. Лучше скажи о том, что согласно природе наш дух должен стремиться в бескрайнюю ширь, ибо душа человека – вещь великая и благородная и не допускает, чтобы ей ставили иные, нежели богам, пределы. Во – первых, она не согласна, чтобы родиной её были ничтожный Эфес или тесная Александрия или другое место, ещё обильней населённое и гуще застроенное. Её граница – всё то, что опоясывается последним и всеобъемлющим кругом, внутри которого лежат земли и моря, внутри которого воздух соединяет и вместе разделяет божественное и человеческое, внутри которого расставлено по местам столько божеств, чтобы каждое делало своё дело. Во – вторых, она не принимает отпущенного ей короткого срока: «Мне принадлежат, – говорит она, – все годы, ни один век не заперт для великого ума, и все времена доступны мысли. Когда придёт последний день и разделит божественное и человеческое, перемешанные сейчас, я оставлю это тело там, где нашла его, а сама вернусь к богам. Я и теперь не чужда им, хоть и держит меня тяжкая земная темница». Этот медлительный смертный век только пролог к лучшей и долгой жизни. Как девять месяцев прячет нас материнская утроба, приготовляя, однако, жить не в ней, а в другом месте, куда мы выходим, по – видимости способные уже и дышать и существовать без прежней оболочки, так за весь срок, что простирается от младенчества до старости, мы зреем для нового рождения. Нас ждёт новое появленье на свет и новый порядок вещей. А без такого промежутка нам не выдержать неба. Так не страшись, прозревая впереди этот решительный час: Он последний не для души, а для тела. Сколько ни есть вокруг вещей, ты должен видеть в них поклажу на постоялом дворе, где ты задержался мимоездом. Природа обыскивает нас при выходе, как при входе. Нельзя вынести больше, чем принёс, да и немалую часть того, что ты взял с собою в жизнь, придётся оставить. Ты сбросишь верхний из одевающих тебя покровов – кожу, ты лишишься плоти и разливающейся по всему телу крови, лишишься костей и жил, скрепляющих всё текучее и непрочное. Тот день, которого ты боишься как последнего, будет днём рождения к вечной жизни. Сбрось груз! Что ты медлишь, как будто уже однажды не покинул прятавшего тебя тела? Ты мешкаешь, упираешься, но и тогда тебя вытолкнуло величайшее усилие матери. Ты стонешь, плачешь; плакать дело новорождённого, но тогда тебя можно было простить: Ты появился неразумным и ничего не ведающим, тебя, едва покинувшего мягкое тепло материнской утробы, овеял вольный воздух, а потом испугало грубое прикосновение жестких рук, и ты, нежный, ничего не понимающий, оторопел перед неведомым. Теперь для тебя уже не внове отделяться от того, частью чего ты был, так равнодушно расставайся с ненужными уже членами и сбрасывай это давно обжитое тело. Его рассекут, закопают, уничтожат. А ты что печалишься? Это дело обычное! Ведь оболочка новорождённых чаще всего гибнет. Зачем ты любишь как своё то, что тебя одевает? Придёт день, который сдёрнет покровы и выведет тебя на свет из мерзкой зловонной утробы. И теперь взлети отсюда, насколько можешь; привязывайся к самым дорогим и близким не больше, чем чужой человек; уже здесь помышляй о более высоком и величавом. Когда – нибудь перед тобою откроются тайны природы, рассеется этот туман и отовсюду ударит в глаза яркий свет. Представь себе, каково будет это сиянье, в котором сольётся блеск бессчётных звёзд. Ни одна тень не омрачит ясности, каждая сторона небес будет сверкать одинаково ослепительно, ведь чередованье дня и ночи есть удел нижнего воздуха. И вот, когда ты всем существом воспримешь весь этот свет, который теперь смутно доходит слишком тесными для него путями зрения и всё же издали восхищает тебя, тогда ты скажешь, что прожил жизнь в темноте. Чем покажется тебе божественный свет, когда ты его увидишь в его области? Мысль о нём не допускает, чтобы в душе угнездились грязь, и низость, и жестокость. Она твердит, что боги – свидетели всех наших дел, приказывает искать их одобрения, готовиться к будущей встрече с ними, видеть перед собою вечность. А тот, кто постиг её разумом, не устрашится никакого войска, не испугается трубы, не побоится ничьих угроз. Да и откуда страх у того, кто надеется умереть? Ведь и утверждающий, будто душа существует лишь до тех пор, покуда удерживается в оковах плоти, а отделившись, тотчас рассеивается, всё же старается и после смерти быть полезным. Пусть он сам исчезнет с глаз, однако «мужество мужа в душе вспоминают и древнюю славу рода его…». Подумай сам, до чего нам полезны добрые примеры, и ты поймёшь, что память о великих людях не менее благотворна, чем их присутствие.

Будь здоров.