Письмо сотое (с).

Сенека приветствует Луцилия!

Ты пишешь, что с жадностью читал книги Фабиана Папирия: «О делах гражданских», но они обманули твои ожиданья, а потом, забыв, что речь идёт о философе, обвиняешь его за плохой слог. Пусть будет так, как ты считаешь, пусть он скорее изливает слова, чем ставит каждое на место. Во – первых, в этом есть своя прелесть, и медленно текущая речь по – своему прекрасна. Я думаю, большая разница, плавная она или прерывистая. Не меньшее различие, по – моему, и в том, о чём я сейчас скажу. У Фабиана, по – моему, слова льются обильно, но не бурно: Так, его речь широка и, хотя не лишена стремительности, но нигде не бушует. Она прямо и откровенно сознаётся в том, что её не обрабатывали и долго не обтачивали. Но пусть будет по – твоему; он – то, однако, старался совершенствовать нравы, а не выраженья, и писал для души, а не для ушей. Во – вторых, говори он сам, тебе некогда было бы обращать вниманье на частности, – так увлекло бы тебя целое, а то, что нравится сразу, почти всегда перестаёт казаться столь замечательным, когда возьмёшь его в руки. Но ведь и это немало привлечь с первого взгляда, даже если тщательное рассмотренье найдёт, к чему придраться. Если ты спросишь меня, – по – моему, более велик тот, кто отнимает у нас саму способность оценивать, чем тот, кто заслуживает высочайшей оценки, хоть я и знаю, что второй рискует меньше, что он смелее может рассчитывать на будущее. Чересчур тщательная речь не пристала философу. Где покажет себя смелым и стойким, где поставит себя под удар тот, кто боится за слова? В речах Фабиана была не небрежность, а уверенность. В них ты не найдёшь грязи: Слова отобраны, а не выхвачены и не переставлены вопреки своей природе, по обычаю нашего века; они блестящи, хоть и берутся из тех, что под рукой, а мысли благородны и высоки, хоть и не сжаты в изреченье, а изложены пространно. Мы заметим и кое – что растянутое, и кое – что шероховатое, лишённое нынешнего лоска, но обыщи хоть всё, ты не увидишь ненужной сжатости. Пусть не будет ни пёстрого мрамора, ни множества желобов, по которым вода течёт через спальню, ни комнаты бедняка, ни всего прочего, что нагромоздила жажда роскоши, недовольная простым убранством, всё равно дом, как говорится, будет «как следует». Прибавь к этому, что о слоге нет единого мненья. Одни требуют, чтобы он был и растрёпанным, и причесанным, другие так рады всякой шероховатости, что везде, где случайно речь получится глаже, они нарочно рассыпают слова и обрубают концовки, – лишь бы звучало неожиданно. Почитай Цицерона: У него слог ровный, плавно выступающий, изящный не в ущерб величавости. У Азиния Поллиона, наоборот, – неровный, скачущий, обрывающийся на тех местах, где меньше всего ждёшь. У Цицерона всё завершается, у Поллиона летит стремглав, за изъятием немногих мест, построенных по заданной мере и единому образцу. Ещё ты говоришь, что всё кажется тебе слишком обыденным, лишённым возвышенности, но я считаю его свободным от этого порока. Там нет ничего низменного, а есть спокойствие, под стать безмятежному, умиротворенному строю души, нет ничего плоского, а есть ровность. Ему недостаёт ораторской мощи, жалящей остроты, которой ты ищешь, внезапно поражающих изречений, но всё тело (посмотри, как оно убрано!) – без изъяна. Достоинством своим его речь обязана не самой себе, а предмету. Назови, кого можно предпочесть Фабиану. Укажи Цицерона, у которого книг по философии почти столько же, сколько у Фабиана, и я соглашусь, но уступающий самому великому отнюдь ещё не ничтожен. Укажи Азиния Поллиона, – я соглашусь и отвечу, что быть в таком деле третьим – значит быть незаурядным. Назови ещё Тита Ливия, ведь и он писал диалоги, которые можно отнести столь же к философии, сколь и к истории, и книги откровенно философского содержания. Я и ему дам место, но взгляни, скольких оставил позади тот, кого победили только трое – трое самых красноречивых. Правда, не всё у него замечательно. Его речь, хоть и возвышенная, лишена мужественности; она льётся легко, но не безудержно, не стремительно; она не прозрачна, хотя и чиста. Ты, по твоим словам, хочешь, чтобы о пороках говорилось сурово, об опасностях – храбро, о фортуне свысока, а о честолюбии – презрительно. «Я хочу, чтобы роскошь была выругана, похоть выставлена на смех, честолюбие сломлено, поэтому речь пусть будет по – ораторски резкой, величавой, как у трагиков, тонкой, как у комиков». Ты хочешь, чтобы он корпел над вещью ничтожной – над словами? Он посвятил себя великим предметам, а красноречие, словно тень, шло за ним, хоть он о нём и не старался. Не каждая мелочь, без сомненья, будет у него тщательно взвешена, завершена, не каждое слово раззадорит и уколет, это так; многие, сделав выпад, промахнутся, и порою речь будет праздно течь мимо. Но во всём будет много света, и большие куски прочитываются без усталости. И ты поймёшь: Он стремился дать тебе понять, что ему нравится, а не понравиться тебе. Цель всего – способствовать успехам и благомыслию, а рукоплесканья ему не нужны. Я не сомневаюсь, что его сочинения таковы, хотя скорее припоминаю их, чем помню: У меня сохранился в памяти их цвет, но не так явственно, как после недавней встречи, а в общих чертах, как бывает с узнанным давно. По крайней мере, когда я его слушал, они казались мне хотя и немного рыхлыми, но богатыми, способными увлечь даровитого юношу и побудить к подражанию, не отнимая надежды на победу, – а это, по – моему, самое действительное ободрение, так как всякий, кто внушает желание, но отнимает надежду подражать себе, только отпугивает нас. Впрочем, слов у него в изобилии, и, хоть по отдельности не все части заслуживают похвалы, в целом он великолепен.

Будь здоров.