Андрющенко В.Г. Воспоминания об А.Д.А

ИСТИННЫЙ ДАР

Всякий истинный дар есть не что иное, как пламя любви.

Архимандрит Софроний (Сахаров)

Я знал Анну Даниловну Артоболевскую в последние пять лет её жизни, хотя слышал о ней ещё в студенческие годы в Донецке. Время от времени в местном музыкальном училище обнаруживалось юное пианистическое дарование, вроде Михаила Рудя или Паши Гилилова, и весь город с придыханием говорил о том, что кого-то из них прослушивали в ЦМШ. Благоговейно произносимое «цээмша» виделось музыкальным Олимпом, а его педагоги казались небожителями. Среди легендарных педагогов-пианистов чаще других называлось имя А.Д.Артоболевской.

Тем временем в Москве моя будущая жена, большая любительница музыки, посещала все открытые концерты учащихся ЦМШ, и особым пристрастием у нее пользовался класс А.Д.Артоболевской – по той причине, что сокурсницей жены была сестра Любы Тимофеевой.

Прошло много лет, у нас родилась дочь, и когда ей исполнилось 4,5 года, жена решила, что пора начинать занятия музыкой. Вопроса о педагоге у нее не возникало: им могла быть только А.Д.! Оставалось лишь найти пути к ней и выяснить, как она отнесется к этой идее. Однажды жене случилось побывать на лекции Б.Е.Милича. 80-летний музыкант и педагог, вспоминая молодость, с большой теплотой и любовью говорил об А.Д., с которой учился в Киеве. По его словам, вся консерватория во главе с Пухальским была влюблена в А.Д. Из лекции жена узнала, что после Киева А.Д. училась в Петрограде у Марии Вениаминовны Юдиной и всю жизнь была с нею дружна. А я в Русаковской больнице работал и был дружен с замечательным человеком и врачом Раисой Львовной Юдиной, племянницей Марии Вениаминовны.

Так покойная Мария Вениаминовна Юдина, можно сказать, свела нас с А.Д. Дело было в конце 1982 года. Жена с дочерью встретились с А.Д., была заведена первая тетрадочка, на обложке которой А.Д. обвела фломастером маленькую ручку своей новой «первопроходки», как она выражалась, появились первые задания. Я следил за происходящим с интересом, но как сторонний наблюдатель, и в процессе не принимал участия. Идея обучать дочь музыке серьезно всецело принадлежала жене. В это время А.Д. еще работала в ЦМШ, а дома занималась, главным образом, с маленькими, делающими первые шаги в музыке. На занятиях бывало одновременно несколько детей и их мам, уроки нередко затягивались, а иногда и отменялись из-за перегруженности А.Д., которая часто повторяла, что ей не под силу заниматься с таким количеством учеников. Уже тогда и долго впредь в подобных разговорах фигурировало магическое число 43, хотя на самом деле количество учеников все время менялось: одни приходили, другие уходили. Не все выдерживали многочасовую сутолоку и ожидания, бесконечные телефонные звонки во время занятий, но главное – что обучаться на первых порах приходилось мамам. Им давались задания и вменялось в обязанность каждый день заниматься с ребенком дома. Разумеется, на уроках строго спрашивалось с родителей, а не с их малышей. Поскольку наша мамочка не профессиональный музыкант, А.Д. поначалу была с ней строга и даже пыталась сплавить кому-то из ассистентов. Но та до такой степени была счастлива от встречи с кумиром своей юности, настолько горела энтузиазмом и с таким удовольствием соответствовала принципиальной идее А.Д. («мама должна учиться вместе с ребенком»), что дело быстро пошло на лад.

Вскоре, однако, А.Д. заболела. Она высоко лихорадила, ей делали инъекции, подозревали пневмонию, и выглядело все это довольно тревожно. Я немедленно бросился на помощь, развил бурную деятельность, привез свою приятельницу-кардиотерапевта – известного специалиста, но очень шумную, самоуверенную и утомительную даму. И лишь после этого познакомился с Наталией Георгиевной Артоболевской и узнал, что А.Д. – отнюдь не беспомощна, что её дочь сама прекрасный врач, и, может быть, только её усилиями и заботами А.Д., перенесшая несколько инфарктов, ещё жива.

Вот такой получилась моя первая встреча с А.Д. Несмотря на курьезное начало, мы как-то мгновенно подружились, и эта дружба стала одним из самых драгоценных приобретений моей души. А.Д. шел 78-й год, она ослабела после болезни, с трудом вставала, её шатало, она ходила, придерживаясь за стену. За уроками оживала, но потом падала от усталости. Назревшая необходимость разъезда с внуком и размена квартиры приводила её в отчаяние. Всем родителям А.Д. говорила: «Вы должны помочь, чтобы в интересах ваших детей немного продлить мне жизнь; если не поможете, я умру, не переживу этот разъезд».

И родители делали, что могли. Приходил помогать и я. «Родненький, давайте начнем вот с чего. Здесь лекарства, надо их пересмотреть и отобрать ненужные». Спустя четверть часа почти все содержимое нескольких больших коробок перекочевывало на стол. Однако выбросить лекарства не удалось: «Пускай полежат до прихода дочери, а то она обидится, что без неё выбросили». – «Но ведь срок их годности истек несколько лет назад, они негодны, здесь не может быть двух мнений!». Тут мы немного поспорили. «Не спорьте со мною, – утомленно произнесла А.Д., – могут быть у старой женщины капризы или причуды?»

В последующие пять лет я уже не спорил: при внешней мягкости и слабости характер у А.Д. оказался властным и неуступчивым. Но прихоти её были безобидны и трогательны. Она могла вспылить, настаивая на своем, но в сущности не была капризна и обидчива, её деспотизм был детски наивным, милым и очаровательным.

Прошло несколько месяцев нашего знакомства, и теперь, звоня А.Д., я слышал в ответ: «Ваша девочка прелесть!». Я уже прочно приобрел статус «папы» ученика. Это совсем не то, что «мама». Мамы приводят детей на уроки, занимаются с ними дома, получают по первое число за плохо выполненное задание и т.д. «Папа Артоболевской» – это понятие совсем иное. Вернее сказать, это не понятие, а – призвание. Прежде всего, он совершенно очарован и с восторгом готов служить А.Д., а та с царственной снисходительностью позволяет себя обожать и одаривает посильными заданиями. Ведь на свете, как известно, есть лишь одно настоящее дело – музыка. Это святая святых. Никогда на моей памяти А.Д. не просила бывших учеников о помощи в каких-то житейских делах. Однажды я указал ей на это, и она воскликнула: «Ну что вы! Им надо заниматься: у них репетиции, концерты, гастроли, конкурсы». Мамы маленьких учеников, как я уже сказал, тоже участвовали в процессе обучения, поэтому, за редким исключением, на них распространялся мораторий на подсобную деятельность. Для бытовых поручений, как правило, использовались папы. Именно эти незатейливые создания, независимо от рода занятий, учености и степени занятости, годились для таких будничных дел, как вызов такси, встреча на вокзале приехавшей из Киева няни, покупка карандашей и тетрадей, поиск какой-либо книги и т.д., и т.п. При всеобщей повседневной занятости это порою бывало не так просто. Однако все сложности восполнялись лучезарной, искренней и трогательной благодарностью А.Д.

Разбираем книги, я записываю их на библиографические карточки. «Это какой Прокофьев, – спрашивает А.Д., беря книгу в руки, – неужели тот самый? Разве у него были статьи и исследования?» – «Конечно, тот самый, Сергей Сергеевич, а почему у него не могло быть исследований по музыке?» – «Откуда у него время, ведь столько писал и выступал…». Глядя на фотографию Прокофьева: «Здесь он такой, как тогда, когда мы с ним танцевали блюз, он мне ноги оттоптал, четыре раза наступил на ногу…».

Книга С.Я.Маршака. «Я с ним дружила. Он любил музыку, часто у него играли Мария Вениаминовна и я».

Берет в руки фотографию красивой женщины: «А вы знаете, кто это была – Карандиевская? Жена Алексея Толстого. Она нашла ему секретаршу, а он потом на этой секретарше женился. Мы её бойкотировали: разлучница идет, говорили, встретив в обществе».

Сборник Анны Ахматовой, переписанный от руки и переплетенный. «С Ахматовой я познакомилась в очереди на Шпалерной, вместе передачи носили: она сыну, я мужу». «Тогда вы должны были встречаться там и с Лидией Корнеевной Чуковской», – говорю я. «Ну, конечно!» – «А вы знаете, что у нее есть два тома воспоминаний об Анне Ахматовой, она там пишет об этих очередях?» – «Правда? Родненький, принесите, я так хотела бы их прочесть!»

Мне были доступны любые книги «тамиздата». Сейчас все они изданы у нас, а тогда о многом А.Д. узнавала от меня и время от времени просила что-нибудь ей принести. Иногда я давал ей книги, в другой раз просто читал какие-то выдержки, это она любила. Как-то прочел строки из предисловия к воспоминаниям В.С.Яновского «Поля Елисейские»: «Где они, те, с кем встречались в жизни? Одни за другим ушли, «сокрылись», кладбища распростерли братские объятия. А между тем, внутри себя, я всех вижу, слышу, узнаю. Правда, я не могу больше пожать их теплые руки, прикоснуться к плоти. Но нужно ли это? Ведь такой нежности, которую я испытываю в настоящее время, такой боли и жалости, я тогда, в пору общения с ними, в себе не обнаруживал. Значит, смерть и время, отобрав одно измерение, прибавили другое…». «Это я очень чувствую сейчас! – взволнованно промолвила А.Д. – И вы знаете, прибавляются все новые и новые люди, за которых я молюсь: они возникают в моей памяти, как бы возвращаясь из небытия».

Икона Богородицы за перегородкой, в ногах постели: можно молиться лежа, ночью. Очень любила писать, записывать мысли, её тяготило, что времени на это нет из-за обилия работы. Даже признавалась, что любит писать больше, чем заниматься с учениками. Иногда что-то читала мне. «А.Д., когда же вы успеваете ещё и записывать?» – «А я не сплю, я ночью пишу».

Наши беседы часто касались сферы духовного. Казалось, в этой области она испытывала одиночество и потребность общения. Я, понятно, был не в состоянии утолить её духовную жажду, но старался, как мог. Приносил святоотеческую литературу, читал отрывки из Добротолюбия, что-то рассказывал. Это создавало впечатление особых отношений, созвучия душ, духовной близости. На самом деле, у А.Д. было много почитателей и друзей, и мне думается, каждому из них казалось, что у них особые отношения с нею. Таково уж свойство её души. Она обладала способностью общаться с каждым, как с единственным, глубоко проникая в круг его интересов, переживаний. «Бог любит всех одинаково, но каждого больше», – утверждал какой-то старец. Да не покажется такое сравнение кощунственным, но я думаю, многие чувствовали, что А.Д. любит их больше других именно потому, что она всех любила одинаково искренне и глубоко.

Я чувствовал, что не мне одному, но и ей интересны и нужны наши встречи. В письме из кардиологического санатория в Переделкине летом 1984 года она писала: «Очень соскучилась по встречам и беседам с Вами, настоящим «духовно другом» <…> Здесь много читаю и масса новых мыслей – успею ли их записать и кому-нибудь оставить? – не знаю. Очень ценю Ваши мнения, ощущаю советы <…> Массу вопросов хочется Вам задать».

Действительно, А.Д. задавала массу вопросов. Они редко касались конкретных житейских проблем. Эти беседы останутся достоянием нашего внутреннего мира, здесь неуместно распространяться о них. Для меня общение с А.Д. было прорывом в почти недоступные духовные сферы, приходилось собираться, стряхивать душевную лень и расслабленность и немножко, что называется, прыгать выше головы. Все это наполняло наши встречи значительным содержанием, и для меня – до боли сладким чувством счастья.

А.Д. сетовала на то, что она плохая христианка, её это заботило. Я напомнил ей в утешение слова одного старца о том, что в миру по-христиански жить невозможно, по-христиански можно только умереть. В конце жизни она вспомнила эти слова. Умирала А.Д. дома, спокойно и достойно. Даже умирая, продолжала учить. «Умирающий человек очень нуждается в поддержке», – сказала она мне за несколько дней до смерти. Просила читать ей вслух из Евангелия. Стала вспоминать «Символ веры» и останавливалась, чтобы я ей подсказывал: «Я вдруг стала забывать». Скорее всего, она его помнила, но ей важно было мое участие. В этом совместном произнесении были особая весомость, смысл и значимость духовной помощи. В другой раз, вернувшись из полузабытья, за день до смерти, вдруг произнесла ясно и сознательно, пристально вглядываясь в мои глаза: «Скажите, Оленька влюблена в музыку?». Неважно, у кого учится, каковы успехи, все неважно: главное – успела ли влюбить.

Заражать любовью к музыке А.Д. умела. Она считала, что все влюблены в музыку с той же силой, что и она сама. Она очень серьезно относилась к самым маленьким музыкантам. Мне приходилось сопровождать А.Д. на концерты её питомцев. Так и вижу её в большом красивом зале Дома культуры в Зеленограде, или в зале Дома культуры завода «Калибр». Полный зал народу, А.Д. увлеченно рассказывает о своих учениках. И вот эти птенчики, совсем крохотные «артоболята», выходят на сцену, играют. А.Д. здесь же, сидит у рояля, слушает, готовая в любой момент придти на помощь. И надо было видеть, сколько серьёзности в её лице, сколько уважения к маленькому человеку, его труду!

Показательна в этом смысле и надпись на книге М.С.Друскина «Иоганн Себастьян Бах», подаренной моей дочери в день её 5-летия: «Дорогой моей «первопроходке» Олечке Андрющенко к дню рождения, с заветным пожеланием любить всегда музыку и в ней Баха от Анны Даниловны Артоболевской». Здесь тоже – столько уважительного отношения к совсем крохотной ученице, никакого сюсюканья, все очень серьезно, значительно и с далеким прицелом.

Нельзя сказать, что наше общение было сугубо духовным. Повседневность, конечно, вторгалась в наши встречи. Вернее, все это тесно переплеталось. После трудного рабочего дня сидишь у нее до поздней ночи, роешься в пыльных чемоданах, книгах, тетрадях, перебираешь фотографии – иногда по многу раз делаешь одно и то же, до изнеможения. Но это никогда не было в тягость – всегда уходишь с душевным просветлением, как будто умытый чистой водой. У Есенина есть строки: «Как страшно, ведь душа проходит, как молодость и как любовь». У А.Д. никогда «не прошла» душа. От нее исходила энергия добра и нравственной силы. Правду говорят, что для каждого встреча с А.Д. становилась фактом духовной биографии.

Переписывание телефонных книжек…Уточняющие звонки, долгие разговоры, затем обязательно рассказ об этом замечательном человеке. Переборка чемоданов с тетрадками, записями, афишами, фотографиями. Поиск адресов во многих телефонных книжках. Разборка чемоданов, коробок – снова и снова, по второму и третьему разу. Смысла и толку в этой бесконечной деятельности, в плане реальной помощи, конечно, было мало. Часы пролетали в поисках и разговорах незаметно, А.Д. обо всем рассказывала, рассказ влек за собой желание немедленно показать фотографию, книгу, афишу, связанные с повествованием, это радикально меняло направление поисков – и все это длилось до позднего вечера.

Так получилось, что я ни разу не присутствовал на уроке А.Д. с моей дочерью. Но часто бывая у А.Д., я постоянно заставал у неё учеников, поэтому имею представление о её занятиях с малышами. Она вовлекала в занятия всех присутствующих и была совершенно лишена свойственного многим музыкантам-педагогам «цехового» высокомерия к дилетантам. Крылатая фраза Генриха Нейгауза: «Лучше всех играл бы на рояле дилетант, если бы он умел играть на рояле», которую она любила повторять, в её устах была напрочь лишена иронического смысла. Иногда приходилось видеть А.Д. и строгой, недовольной, даже раздраженной. Но как это проявлялось? «Котинька, ты же не хочешь, чтобы я решила, что ты глупенький? Ты же умный. Почему же ты не думаешь?». «Кысонька, да как же так можно, не знать этого? Это просто безобразие! Почему я, старая такая, могу помнить 1800 пьес, а ты, такая молодая, не помнишь того, что учила месяц назад? Надо все помнить. Это азбука, как же её забывать?». (1800 пьес – это на моей памяти была такая же постоянная легендарная цифра, как и 43 ученика).

Наиболее принятые формы обращения к ученикам: родненький, кысонька и котинька. «Родненькими» именовалось и большинство взрослых собеседников.

В конце урока обязательно давала маленькому ученику карамельку и «пятерочку» (кружочек, вырезанный из цветной бархатной бумаги или фольги). Эти «пятерочки» дети хранили в специальных кармашках, приклеенных к последней странице тетрадной обложки, и очень ими дорожили. На первую страницу тетради наклеивался какой-нибудь рисунок, вырезанный из открытки, журнала или конфетной коробки. Поставщиками всего этого великолепия, понятно, были папы.

Вот типичная мизансцена в доме на улице Елизаровой. А.Д. задумчиво и тихо сидит у рояля, подперев щеку рукой, слушает, тихонько подпевает. Седые пряди волос стянуты узлом на затылке, молодые глаза светятся мыслью, детской радостью и увлеченностью. За одним из двух роялей 6-летняя девочка играет прелюдию Баха, рядом с ней кукла. Мирно дремлет старая лайка по имени Тайна. Я поодаль тихонько вожусь с заданием.

Девочка уже играет «Жаворонка». «Молодец, это рожь колышется под ветром, тише. А язык? Язык, конечно, это хороший помощник, давно известно. Мы его знаешь как назовем? Литаврой!». – «Нет, здесь надо отрывистей. У тебя рука, как лапша вареная. Знаешь загадку: сидит на ложке, свесивши ножки – что это такое? Это лапша». Наконец, урок плавно катится к завершению. Вдруг – случайное открытие: «Как, вы еще не знаете «Степную кавалерийскую»? Ну что за безобразие! Фу, какая гадость! Как можно играть Баха и не знать азбуки? Так она сейчас её у меня в пять минут выучит! Ну, давай! Вот так мягко, это кони идут не по асфальту, а по земле – глухо, но тяжело, они ведь тяжелые. Теперь выше: «Девушки плачут...» Теперь снова более грубо – они им отвечают…». И к изумлению собственной мамы, девочка через пять минут, действительно, играет «Степную кавалерийскую». А.Д. поворачивает ко мне счастливое доброе и радостное лицо и восторженно произносит: «Ну что делать? Откуда они такие хорошие берутся?».

Без «Степной кавалерийской» никто не становился пианистом, как и без «Лёки», «Живем мы на горах» и прочего, что потом вошло в книгу А.Д.Артоболевской «Первая встреча с музыкой».

Детям после урока всегда дарила, кроме «пятерочек», мелкие сувениры (пластмассовых зайчиков, собачек, мишек и прочих зверушек). Снабжать её этими подарками было очень приятно. Бывало, купишь в «Детском мире» на пять рублей целый мешок этих 5-7 копеечных сокровищ, принесешь А.Д., – она радуется, как ребенок.

К ней нельзя было прийти «на минутку», встречи длились часами. Снова и снова вытаскивался и раскладывался видавший виды чемодан (прежде надо было извлечь нужный из груды ему подобных). Постоянно звонил телефон, А.Д. с большим интересом и участием долго разговаривала с каким-то «Эмиликом», или «Володей», или «Алешей» и потом оживленно объясняла мне, с каким замечательным человеком она только что беседовала и с удовольствием о нем рассказывала.

Вдруг в каком-то повороте разговора всколыхнется прошлое – и А.Д. вспоминает, как незадолго до революции, в Киеве гимназисток водили встречать ехавшего с вокзала Николая II, и они восторженно кричали «Ура!». А спустя некоторое время она стояла у гимназии, в которой училась, рядом проехала открытая машина, без всякой охраны, и царь с наследником, мальчиком её лет, улыбнулись в ответ на её испуганный реверанс. Рассказывая домашним об этой нечаянной «личной встрече», А.Д. говорила, что надо было лечь под машину, тогда бы они остановились, а она сказала им, что хочет им всю жизнь отдать, и они бы обрадовались.

Мы часто виделись и разговаривали обо всем: о музыке, о работе, о детях. Она рассказывала о своих предках (словно сойдя со страниц истории Костомарова, являлись имена гетманов Мазепы, Дорошенка и Полуботка, полковника Карпеки), о детстве «в недрах помещичьей благоуханной природы» в имениях Ловра и Глинка Черниговской губернии, полученных полковником Карпекой в награду от Петра I, о начале занятий музыкой в Петербурге, где на курсах Рапгофа занималась её двоюродная сестра Наташа Шпигель, о молодежной христианской общине тихоновцев в Киеве, стержнем которой был молодой священник Анатолий Евгеньевич Жураковский. На одном из чемоданов рукой А.Д. было написано: «Самое дорогое». В нем хранились письма отца Анатолия из лагеря и ссылки. Помню фантастический рассказ о поездке А.Д. к нему в ссылку в Краснококшайск, как её вел под конвоем красноармеец, а по другую сторону ограждения спешил отец Анатолий и умолял: «Отпустите её, она же совсем ребенок!» О красноармейце, который её в конце концов отпустил, А.Д. с радостным изумлением говорила: «Какой хороший попался!».

Иногда А.Д. с некоторым смущением показывала свои стихи, дневниковые записи. Рассказывала о муже, Георгии Владимировиче Артоболевском, разбирая старые афиши их «исторических концертов» в Ленинграде. Нельзя было смотреть без волнения на пожелтевшие ленинградские афиши 1934, 1935, 1936 годов. «Георгий Артоболевский. Вечер трагедийных монологов. Рояль – Анна Карпека-Артоболевская». Вечера декламационных этюдов - героических, романтических. Античность, Восток, Средневековье. Русский 18 век…

Я думаю, эта высокая литература и поэзия, эта великая музыка для многих были реальной поддержкой в современной трагической действительности. Одним они помогали выстоять, других утешали, третьих согревали надеждой или уберегали от предательства, ибо перед вечностью и истинностью этой красоты рассыпалась в прах тщета тьмы казаться вечной и безысходной. Это был тот самый свет, который светит во тьме.

С её физической слабостью и дряхлостью поразительно контрастировала сила духа и жажда жизни: она буквально кипела идеями, замыслами, энергией и волей. Иногда просто захлебывалась от деятельного участия в делах и судьбе близких, друзей, учеников.

«Родненький, у Алеши родилась дочь, она слабенькая, нужно обязательно её посмотреть!». Так я познакомился и подружился с замечательной семьей Алексея Любимова, который впоследствии стал учителем моей дочери.

В другой раз А.Д. в тревоге звонит мне на работу: «Родненький, я волнуюсь, вы не могли бы сейчас освободиться? Дело в том, что вчера Любовь Ивановна плохо себя чувствовала, а сегодня я весь день звоню, телефон не отвечает, надо к ней ехать». Вызываю такси, едем в Сокольники к одинокой 85-летней приятельнице А.Д. Звоним, стучим – никакого ответа. В конце концов кто-то из потревоженных соседей-старушек дает стремянку, я лезу в форточку (благо квартира на первом этаже), А.Д. уже едва ли не сама готова лезть в окно… Оказалось, телефонный шнур случайно выдернулся из розетки, поэтому Любовь Ивановна не отвечала на звонки. А когда мы приехали, она крепко спала. Проснулась от грохота и криков, испугалась, лежит ни жива, ни мертва, боится голос подать, а тут ещё в форточку лезут… В общем, прозаический финал этой истории благодаря нашему деятельному участию вполне мог стать драматическим. В конце спасательной операции, которая, само собою разумеется, заняла немало времени, я с изумлением обнаружил, что у Любовь Ивановны имеется сын, который, узнав о переполохе от соседей, примчался с работы и был, мягко говоря, не в восторге от всего происходящего.

Все, кто знал А.Д. в молодости, отмечают её необычайную красоту, фотографии прежних лет это подтверждают. Но и старость её была необыкновенно красивой: речь, улыбка, живой интерес ко всему, умение радоваться, широкий кругозор – во всем этом сквозило неотразимое обаяние.

Хотя тональность наших бесед порою была печальной, это была светлая печаль – как дни ранней осени, радующие глаз, но проникнутые тихой поэзией расставания. Ясно было, что долго это не может продлиться, и что с А.Д. уходит эпоха.

«Сколько хотелось успеть сделать…Ничего не выходит. Снедает какая-то непонятная тревога. В жизни каждого человека бывают минуты, когда он может сказать (записать) горькие слова. Очень много было задано, а выполнено ничтожно мало. В большой и предельной своей глубине всегда шла по линии наименьшего сопротивления. Вся моя педагогика и мой труд и мои «заработки» (особенно частными уроками) – это малодушие и страх риска заняться главным. Почему не пишу? Почему не играла сама? А главное: где же моя жизнь в Боге?». Настроение таких дневниковых записей А.Д. было близко мне самому и нередко присутствовало в нашем общении.

«Казалось бы, думать, читать, молиться – касаться вечности – самое интересное, что может открываться душе в земном бытие – почему же мы так редко ощущаем этот интерес, как первую насущную потребность».

От обилия уроков не остается свободного времени, сознание всегда забито, сознание туманится от усталости, от перегрузки всей жизнью. «Какая ужасная вещь – необходимость, ни на минуту не отдыхая, зарабатывать на жизнь».

И А.Д. начинала мечтать, вспоминая слухи, просочившиеся из зарубежной прессы, что не так давно в Англии истек срок хранения какого-то баснословного наследства Мазепы, и все это наследство перешло государству, поскольку не смогли найти потомков гетмана – а ведь полковник Карпека был племянником Мазепы!

И в то же время: «отравлена работой до предела: работать – это как дышать, не работать – это сразу чувствовать себя разбитой, больной, почти не существующей».

«Голова кружится от обилия всего, что было в жизни и что хотелось бы передать остающимся. Вот скоро умру, и никто не запишет последние годы Пухальского». Полина Михайловна Яровая, первая учительница музыки – неужели она не заслужила памяти от своих питомцев? «Все детство, весь петербургский период жизни – уже ни с кем не посетишь в воспоминаниях, никого не осталось в живых».

«Неутолимо хочется писать, неимоверно, «просто, как голод». Как трудно, как безумно трудно собрать, удержать, привести в порядок все долги, которые продиктованы жизнью».

Неосуществленной мечтой А.Д. было привести в порядок, т.е. разложить по чемоданам, весь архив. Перебираем чемоданы, не удерживаемся, начинаем что-то читать и вспоминать о тех «обломках прошлой жизни», которые, как говорила А.Д., «сияют моему сердцу через всю жизнь».

«Драгоценное, вечно ускользающее, всегда манящее, где-то мелькающее и тотчас же исчезающее – блаженство Богообщения. Маленькой девочкой мечтала: – вот бы ненадолго умереть, посмотреть, что там, повидать Боженьку, потом вернуться обратно – и самой все узнать и другим рассказать. Разве пришла к чему-нибудь более мудрому и совершенному, чем эта детская мечта?»