marsel-prust-po-napravleniyu-k-svanu

допускают себя до заболевания холерой из-за крохотной бацил­ лы-«запятой».

Сван решил ехать домой, но когда он уже собирался ускольз­ нуть, генерал де Фробервиль попросил его познакомить с марки­ зой де Говожо, и Свану пришлось вернуться в зал.

—А знаете, Сван, я бы предпочел жениться на этой женщине, чем быть зарубленным дикарями, — что вы на это скажете?

Слова «зарубленным дикарями» острой болью отозвались в сердце Свана; ему захотелось продолжить разговор с генералом.

—Сколько прекрасных людей погибло таким образом!.. — вос­ кликнул он. — Ну вот хотя бы… этот мореплаватель, останки ко­ торого привез Дюмон д'Юрвиль[183], — Лаперуз… (И Сван уже был счастлив так, как будто он говорил об Одетте.) — Чудный человек был этот Лаперуз, он меня очень интересует, — печально добавил он.

—Да, да, ну как же, Лаперуз, — проговорил генерал. — Это из­ вестное имя. В его честь назвали улицу.

—Вы кого-нибудь знаете на улице Лаперуза? — взволнованно спросил Сван.

—Только госпожу де Шанливо, сестру почтеннейшего Шоспье­ ра. Несколько дней назад она устроила нам отличный домашний спектакль. Ее салон со временем станет блестящим, вот увидите!

—Ах, так она живет на улице Лаперуза? Как это мило! Улица Лаперуза — такая красивая, такая печальная улица!

—Да что вы! Верно, вы давно там не были. Сейчас она уже не печальная — весь этот квартал перестраивается.

Когда Сван представил наконец Фробервиля Говожо-младшей, то она, впервые услышавшая фамилию генерала, изобразила на своем лице удивленно-радостную улыбку, как будто при ней только о нем и говорили; она еще не была знакома со всеми друзьями своей новой семьи, — вот почему она принимала каж­ дого нового человека, которого к ней подводили, за одного из ее друзей и, полагая, что если она сделает вид, будто столько о нем слышала после того как вышла замуж, то это будет с ее стороны тактично, нерешительно протягивала руку: так она давала по­ нять, что делает над собой усилие, чтобы преодолеть сдержан­ ность, к которой ее приучили, и в то же время — что внезапно пробудившаяся в ней симпатия к этому человеку восторжество­ вала над ее сдержанностью. За это уменье держать себя родители

еемужа, которых она все еще считала самыми блестящими людь­ ми во Франции, прозвали ее ангелом; впрочем, женя на ней свое­ го сына, они с самого начала подчеркивали, что их привлекают душевные ее качества, а не богатое приданое.

Пруст М. .: По направлению к Свану / 291

— Сразу видно, что у вас музыкальная душа, — сказал генерал, как бы нечаянно намекнув на эпизод с розеткой.

Но в это время возобновился концерт, и Сван понял, что до конца нового номера ему не уйти. Ему было невыносимо тяжело в одной клетке с этими людьми, — их глупость и нелепые выход­ ки ранили его тем чувствительнее, что, не подозревая о его лю­ бви, неспособные, даже если б они о ней знали, проявить к ней участие и отнестись к ней иначе, чем с улыбкой, как к ребячеству, или с сожалением, как к безумству, они вынуждали его рассмат­ ривать любовь как чисто субъективное состояние, которое суще­ ствовало только в его представлении и реальность которого ни­ чем не подтверждалась извне; звуки музыки причиняли ему та­ кую муку, что он подавлял в себе стон, и эта пытка все усилива­ лась от сознания, что заточение его длится в таком месте, где Одетта не появится никогда, где никто и ничто не знает ее, где ее отсутствие чувствуется во всем.

Но вдруг она словно бы вошла, и ему стало так больно, что он невольно схватился за сердце. Это скрипка взяла несколько высо­ ких нот и как бы в ожидании продолжала тянуть их с таким воодушевлением, точно она уже завидела ожидаемое ею и, при­ лагая отчаянные усилия, пыталась продлить звук до его прибы­ тия, чтобы успеть встретить его перед тем, как испустить послед­ ний вздох, старалась из последних сил, чтобы путь для него был свободен, — так держат дверь, чтобы она не захлопнулась. И прежде чем Сван успел сообразить и сказать себе: «Эта фраза из сонаты Вентейля, — не буду слушать ее!», все его воспоминания о том времени, когда Одетта была в него влюблена, воспоминания, которые до самого этого мгновения по его воле жили невидимка­ ми в глубинах его существа, внезапно, обманутые лучом, пробив­ шимся из поры любви, как им показалось, воскреснувшей, пробу­ дились, вспорхнули и, равнодушные к теперешней его невзгоде, самозабвенно запели позабытые песни счастья.

На месте общих фраз: «То время, когда я был счастлив», «То время, когда я был любим», которые Сван часто произносил до сих пор, не особенно при этом страдая, потому что его разум вкладывал в них лишь вытяжки из прошлого, где именно от его прошлого как раз ничего и не оставалось, он нашел все, что на­ всегда поселила в нем особая, летучая сущность утраченного сча­ стья; он снова увидел все: снежистые, завивавшиеся лепестки хризантемы, которую Одетта бросила ему в экипаж и которую он потом вез, не отнимая от нее губ, четкий адрес «Золотого дома» на записке, в которой он прочел: «У меня дрожит рука, мне трудно писать», ее сдвигавшиеся брови, когда она с умоляющим видом говорила ему: «Надеюсь, вы не очень нескоро дадите мне знать о

Пруст М. .: По направлению к Свану / 292

себе?»; он почувствовал запах щипцов парикмахера, который «наводил на него красоту», пока Лоредан отправлялся за моло­ денькой работницей, услыхал частые в ту весну ливни с грозами, почувствовал холод возвращения в коляске при лунном свете, восстановил все ячейки душевных своих привычек, впечатлений от времени года, телесных ощущений, раскинувших над чередой недель однородную сеть, которая сейчас вновь опутала его тело. Тогда он насыщал любопытство сладострастия, он познавал упо­ ение человека, который живет только любовью. Свану представ­ лялось, что так будет продолжаться и дальше, что ему не придет­ ся изведать муки любви; каким ничтожным казалось ему теперь очарование Одетты в сравнении с неизъяснимым ужасом, окру­ жавшим его, как гало окружает солнце, в сравнении с бесконеч­ ной тоской, охватывавшей его при мысли, что далеко не все мгновения его жизни ему известны, что он не может обладать ею всегда и всюду! Он вспомнил, как она воскликнула: «Я всегда могу встретиться с вами, я всегда свободна», — она, которая теперь всегда была занята! Вспомнил, как интересно, как любопытно было ей знать, чем он живет, вспомнил, что она добивалась от него как милости — милости, которую ему тогда как раз не хоте­ лось оказывать ей, потому что это могло внести в его жизнь нежелательный беспорядок, — позволения прийти к нему; как она насилу затащила его к Вердюренам; вспомнил, что она бес­ престанно твердила ему, какое счастье было бы для нее видеться с ним ежедневно, о чем она так мечтает, а для него это была досадная помеха, — твердила до тех пор, пока он наконец сдался; потом он вспомнил, как это ей надоело, как она решительно прекратила их ежедневные встречи и как для него это стало нео­ долимой и мучительной потребностью. Сван не подозревал, как он был прав, когда, во время третьего свидания, на многократно повторенный ею вопрос:

«Но почему же вы не хотите, чтобы я приходила чаще?» — изысканно вежливо ответил, смеясь: «Я боюсь страданий». Теперь

— увы! — Одетта писала ему иногда из ресторана или из гостини­ цы на бланке с их адресом, но эти записки жгли его, как огонь. «Из гостиницы Вуймона? А что ей там делать? С кем она? Что у нее там произошло?» Сван вспомнил, как гасли фонари на Ита­ льянском бульваре, когда он встретил ее, потеряв уже всякую надежду, среди блуждающих теней, тою невозвратною ночью, когда ему даже в голову не могло прийти, что его поиски и эта неожиданная встреча могут быть неприятны Одетте: так он был уверен, что для нее нет большего счастья, чем встретиться с ним и вместе поехать, — ночью, казавшейся ему теперь почти фанта­ стической, да и в самом деле уже принадлежавшей к некоему

Пруст М. .: По направлению к Свану / 293

таинственному миру, куда не проникнешь вновь, после того как врата затворились. И тут Сван заметил какого-то несчастного человека, оцепеневшего при виде проглянувшего счастья, а так как он сразу его не узнал, то ему стало его мучительно жаль, и он опустил глаза из боязни, как бы кто-нибудь не увидел, что они полны слез. Это был он сам.

Как только это дошло до его сознания, жалость исчезла, но зато теперь, когда отвлеченное понятие любви, не проникнутое этим чувством, уступило место пропитанным любовью лепесткам хри­ зантемы и бланку «Золотого дома», он преисполнился ревности к прежнему самому себе, которого любила Одетта, ревности к тем, о ком он думал, особенно не терзаясь: «Может быть, она их лю­ бит», Свану стало так больно, что он провел рукой по лбу; при этом он уронил монокль; он поднял его и протер стекло. И, конеч­ но, если бы он себя сейчас видел, то присоединил бы к коллекции моноклей, остановивших на себе его внимание, вот этот, от кото­ рого он отделался, как от докучной мысли, и с запотевшей по­ верхности которого он пытался стереть носовым платком свои треволнения.

В скрипке можно уловить, — если только не смотреть на нее и не иметь возможности соотносить слышимое с ее образом, меня­ ющим звучание, — такие оттенки, которые придают ей сходство с иными контральто: создается впечатление, будто в концерте участвует певица. Но вот мы поднимаем глаза и видим лишь деки, драгоценные, как китайские шкатулки, хотя временами нас все еще вводит в заблуждение коварный зов сирены; время от времени нам слышится также голос плененного духа, бьющегося внутри хитроумной коробки, заколдованного, трясущегося, как бес, которого погрузили в чашу со святой водой; наконец време­ нами в воздухе словно пролетает чистое, неземное существо и разносит незримую весть.

Свану казалось, что музыканты не столько играют короткую фразу, сколько совершают обряды, на соблюдении которых она настояла, и творят заклинания для того, чтобы произошло и не­ которое время длилось чудо ее появления, и он, уже утративший способность видеть ее, словно она принадлежала к миру ультра­ фиолетовых лучей, и испытывавший освежающее действие мета­ морфозы, которая происходила в нем, когда его, как только он к ней приближался, поражала мгновенная слепота, сейчас чувство­ вал, что она здесь, она, богиня-покровительница и наперсница его любви, облекшаяся в звуковой наряд, чтобы неузнанной по­ дойти к нему в толпе, отозвать в сторонку и поговорить. И когда она, воздушная, миротворная, веющая, как благоухание, пролета­ ла, говоря ему все, что хотела сказать, а он вдумывался в каждое

Пруст М. .: По направлению к Свану / 294

ее слово и жалел, что слова так быстро уносятся, он невольно протягивал губы, чтобы поцеловать на лету ее ускользающее, благозвучное тело. Он уже не чувствовал себя отверженным и одиноким, — обращаясь к нему, она шептала ему об Одетте. Те­ перь у него уже не было такого ощущения, что короткая фраза не подозревает о существовании его и Одетты. Ведь она так часто являлась свидетельницей их радостей! Правда, она столь же ча­ сто предупреждала его, что радости эти непрочны. Но если тогда он улавливал страдание в ее улыбке, в ее прозрачном, безмечтан­ ном напеве, то сейчас он скорее различал в ней благодать почти восторженного смирения. О горестях, о которых она говорила ему когда-то и которые она, улыбаясь, вовлекала в свой быстрый, петляющий бег, так что они не задевали его, — об этих горестях, которые теперь поселились в его душе, и он уже не питал наде­ жды когда-нибудь от них избавиться, — она словно говорила ему то же самое, что прежде говорила о его счастье: «Это что! Это пустяки!» И тут мысль Свана в приливе жалости и нежности впервые обратилась к Вентейлю, к неведомому брату с возвышен­ ною душою, который тоже, наверно, много страдал. Как он жил? Из глубины какого горя почерпнул он эту божественную силу, эту безграничную творческую мощь? Когда короткая фраза говорила Свану о тщете его мучений, он находил отраду в той самой мудро­ сти, которая перед этим причиняла ему нестерпимую боль, когда он словно читал эту мудрость на равнодушных лицах людей, расценивавших его любовь как ни к чему не обязывающее раз­ влечение. В отличие от них короткая фраза, что бы она ни думала о кратковременности подобных душевных состояний, видела в них вовсе не что-то менее серьезное, чем проза жизни, но как раз наоборот, бесконечно возвышающееся над нею, так что только эти недолговечные душевные состояния и стоило выражать в звуках.

Очарование затаенной грусти — вот что пыталась она воспро­ извести, воссоздать, вплоть до самой его сущности, хотя сущность эта обычно непередаваема и представляется легковесной всем, кто ее не изведал, — короткая фраза овладела сущностью этого очарования и осветила ее. Она достигла того, что все сколько-ни­ будь музыкальные слушатели, хотя бы они потом, в жизни, не уловили этого очарования ни в одном возникшем у них на глазах чувстве, сейчас оценили его и ощутили божественную его неж­ ность. Вне всякого сомнения, рассудок бессилен был разъять фор­ му, в которую это очарование отливалось. Но уже больше года, с тех пор как у Свана, — по крайней мере, временами, — начала проявляться любовь к музыке и открывать ему его собственные душевные сокровища, он воспринимал музыкальные мотивы как

Пруст М. .: По направлению к Свану / 295

самые настоящие идеи, но только идеи из иного мира, особого круга, идеи, покрытые мраком, непознанные, недоступные для ума и резко отличающиеся одна от другой, неравноценные и неравнозначные. После вечера у Вердюренов, вспоминая корот­ кую фразу, Сван старался понять, как ей удавалось обольстить, окутать его благоуханием ласки, и в конце концов он догадался, что блаженное ощущение мурашек по телу достигалось кратко­ стью интервалов между пятью ее нотами и частым повторением двух из них; но он вполне отдавал себе отчет, что эта его догадка касается не самой фразы, а простейших ее составных частей, ко­ торыми его рассудок для удобства подменил таинственную ее сущность, постигнутую им еще до его знакомства с Вердюренами, на том вечере, когда он в первый раз услышал сонату. Он отдавал себе отчет, что самое воспоминание о звуках рояля еще резче смещает тот план, на котором ему рисовалась музыка, что про­ стор, открывающийся музыканту, — это не жалкая мелодия из семи нот — это необозримая клавиатура, почти вся еще неведо­ мая клавиатура, из миллионов клавиш которой лишь очень не­ многие, разделенные густым, неприглядным мраком, — клавиши нежности, страсти, отваги, спокойствия, столь же непохожие между собой, как одна вселенная непохожа на другую, — были открыты великими артистами, будящими в нас отклик найден­ ной ими теме и этим облегчающими нам обнаружение того бо­ гатства, того разнообразия, какое таит в себе великая, непроница­ емая и удручающая ночь нашей души, которую мы принимаем за пустоту и небытие. Одним из таких артистов был Вентейль. И в его короткой фразе, хотя для рассудка она и представляла неосве­ щенную поверхность, чувствовалось до того плотное, до того яс­ ное содержимое, которому она придавала такую новую, такую самобытную силу, что, кто бы ее не услышал, все берегли ее потом в себе вместе с отвлеченными понятиями. Для Свана это был образ любви и счастья, который он также непосредственно вос­ принимал во всей его своеобычности, как воспринимал образы любви и счастья, связывавшиеся в его представлении с «Принцес­ сой Клевской"[184] и «Рене"[185], едва лишь эти имена приходили ему на память. Даже когда он не думал о короткой фразе, она продолжала жить в его подсознании, подобно другим понятиям, которые ничем нельзя заменить, как, например, понятия света, звука, объема, чувственного наслаждения, — подобно всем сокро­ вищам, что разнообразят и украшают наш внутренний мир. Ко­ гда мы возвратимся в небытие, возможно, мы их утратим, воз­ можно, они изгладятся. Но покуда мы живы, мы не можем не знать их, как не можем не знать какого-нибудь предмета, как не можем усомниться, к примеру, в свете лампы, которая, как только

Пруст М. .: По направлению к Свану / 296

ее зажгут, преображает вещи в нашей комнате, откуда улетучи­ лось самое воспоминание о темноте. Так фраза Вентейля, подоб­ но, скажем, какой-нибудь теме «Тристана», тоже представляю­ щей для мира наших чувств известное приобретение, связала себя с нашей тленностью, стала человечнее и тем самым трога­ тельнее. Участь ее сплелась с будущим, с жизнью нашей души, составила одно из наиболее своеобразных, наиболее ярких ее украшений. Возможно, истина есть небытие; возможно, наши мечты есть нечто не существующее, но тогда и эти музыкальные фразы, эти понятия, существующие, поскольку существует исти­ на, тоже — ничто. Пусть мы погибнем, но божественные эти пленницы — наши заложницы, и они разделят с нами наш жре­ бий. И наша общая гибель будет не такой уже мрачной, не такой бесславной, быть может — не такой правдоподобной.

Следовательно, Сван не заблуждался, веря, что фраза сонаты действительно существует. Очеловеченная, если смотреть на нее

стакой точки зрения, она все-таки, разумеется, принадлежала к разряду существ сверхъестественных, которых мы никогда не видели, но которых мы тем не менее с восторгом узнаем, когда какому-нибудь исследователю невидимого удается залучить одно из них из неземного, доступного исследователю, мира, чтобы оно просверкало над нашим миром. Так именно и поступил Вентейль

скороткой фразой. Он ограничился тем, что, как это ясно было Свану, с помощью музыкальных инструментов снял с нее покров, сделал ее открытой взору, последовал за ней и благоговейно вос­ произвел ее очертания такой нежной, такой осторожной, такой бережной и такой уверенной рукой, что звучание фразы меня­ лось с каждым мгновением, то стушевываясь для того, чтобы она оборачивалась тенью, то оживая вновь, когда требовалось очер­ тить какой-нибудь особенно смелый абрис. Если бы Вентейль не обладал такой зоркостью, если бы он не обладал даром мощной лепки и, чтобы скрыть слабость своего зрения, чтобы скрыть, что у него недостаточно сильная рука, кое-где добавлял какие-то чер­ точки от себя, то всякий мало-мальски тонкий знаток музыки мгновенно распознал бы фальшь, и, значит же. Сван не ошибался, веря, что фраза действительно существует.

Фраза исчезла. Сван знал, что после длинной части, которую пианист г-жи Вердюрен всегда опускал, она появится вновь. Эта часть заключала в себе поразительные мысли, — когда Сван слу­ шал сонату впервые, он их не уловил, теперь же они словно сбро­ сили в гардеробной его памяти неизменный маскарадный ко­ стюм новизны. Сван вслушивался в отдельные темы, входившие в композицию фразы, как входят посылки в неизбежный вывод, он присутствовал при ее рождении: «О, дерзновение, быть может

Пруст М. .: По направлению к Свану / 297

не менее гениальное, чем дерзновение Лавуазье, Ампера, дерзно­ вение Вентейля, производящего опыты, открывающего тайные законы непознанной силы, доверившегося незримой колеснице, стремящейся сквозь неизведанное к единственно возможной це­ ли, колеснице, которую он так никогда и не разглядит!» Как пре­ красен был диалог скрипки и рояля в начале последней части! Можно было предположить, что отказ от слов дает волю вообра­ жению, — как раз наоборот: отказ от слов устранял воображение; никакая устная речь не вызывалась такой насущной необходи­ мостью, не ставила таких уместных вопросов, не давала таких вразумительных ответов. Сперва одиноко прозвучала жалоба ро­ яля, похожая на крик птицы, покинутой своею подругой; жалобу услыхала скрипка и ответила ей точно с ближайшего дерева. То было словно утро мира, словно их было только двое на всей земле, вернее — в этом мире, отгородившемся от всего остального, по­ строенном логикой творца, мире, где им суждено быть только вдвоем, — в мире сонаты. Так кто же оно, это невидимое, плачу­ щее существо, чью жалобу так бережно передает рояль: птица, или душа короткой фразы, еще не достигшая полноты бытия, или фея? Крики его стали так часты, что для того, чтобы подхватывать их, скрипач вынужден стремительно водить смычком. Чудная птица! Скрипач как будто хочет зачаровать ее, приманить, сло­ вить. Вот она уже проникла к нему в душу, вот уже откликнувша­ яся на ее зов короткая фраза, точно медиум, потрясает тело воис­ тину одержимого скрипача. Сван знал, что она прозвучит еще раз. Сознание Свана раздвоилось, и, ожидая тот неизбежный миг, когда он очутится лицом к лицу с ней, он зарыдал, — такие рыда­ ния вырывают у нас из груди красивый стих или скорбная весть, но только не тогда, когда мы одни, а когда мы пересказываем их друг другу и отражаемся в нем уже как третье лицо, переживания которого, по всей вероятности, тронут нашего друга. Фраза появи­ лась вновь, но теперь уже для того, чтобы всего лишь на мгнове­ ние повиснуть в воздухе, будто бы неподвижно, блеснуть и погас­ нуть. Вот почему Сван ничего не упускал из короткого времени, в течение которого она звучала. Она все еще держалась в воздухе, словно мыльный пузырь. Подобно радуге, что опадает, тускнея, затем вновь вырастает и, прежде чем померкнуть, на время раз­ горается с особенной силой, она к двум цветам, которые в ней до сих пор можно было различить, прибавила другие яркие ноты, все цвета радуги, и все они у нее пели. Сван не шевелился; ему хотелось, чтобы и другие сидели спокойно, словно малейшее дви­ жение могло разрушить колдовские чары, отрадные и хрупкие, готовые каждую минуту рассеяться. Но слушатели и не думали переговариваться. Неизреченное слово единственного отсутству­

Пруст М. .: По направлению к Свану / 298

ющего, быть может — покойного (Сван не знал, жив ли Вентейль), источавшееся образом, творимым этими священнослужителями, обладало достаточной силой, чтобы приковать внимание трехсот человек, и превращало возвышение, куда явилась на— зов чья-то душа, в один из самых безгреховных престовюв, на которых ко­ гда-либо совершалось таинство. И хотя, когда фраза наконец от­ цвела и лишь отдельные ее лепестки еще трепетали в пришед­ ших ей на смену темах, Сван в первую минуту рассердился на славившуюся своей непосредственностью графиню де Монте­ рьянде, которая еще до конца сонаты наклонилась к нему, чтобы поделиться впечатлениями, все же он не мог не улыбнуться ей и, может быть, даже обнаружил в ее словах глубокий смысл, кото­ рый она и не думала в них вкладывать. В восторге от виртуозной игры, графиня воскликнула: «Изумительно! Меня еще ничто так не потрясало…» Однако стремление к точности заставило ее тут же оговориться: «…ничто так не потрясало… если не считать вра­ щающихся столиков[186]!»

После этого вечера у Свана не оставалось сомнений, что чув­ ство Одетты к нему никогда уже не возродится, что его надежды на счастье не сбудутся. И если Одетта изредка была еще с ним мила и нежна, оказывала ему знаки особого расположения, то он воспринимал эти чисто внешние, обманчивые знаки кратковре­ менного возврата к нему с той умиленно-недоверчивой внима­ тельностью, с той безнадежной радостью, с какой люди, ухажива­ ющие за неизлечимо больным другом, дни которого сочтены, сообщают нам факты первостепенной важности: «Вчера он сам проверил счета и даже исправил допущенную нами ошибку; он с удовольствием скушал яйцо; если оно ему не повредит, завтра попробуем дать ему котлету», — хотя в глубине души они созна­ ют, что накануне неизбежной кончины эти факты не имеют ров­ но никакого значения. Сван проникся твердой уверенностью, что ему надо было бы жить далеко от Одетты, и тогда в конце концов она стала бы для него безразлична; он был бы рад, если б она навсегда уехала из Парижа; у него хватило бы мужества остаться, но на то, чтобы уехать, мужества ему не хватало.

Сван подумывал об этом часто. Он опять начал заниматься Вермеером, и в связи с этим ему нужно было съездить на несколь­ ко дней в Гаагу, в Дрезден, в Брауншвейг[187]. Он мог бы ручаться, что картина «Туалет Дианы"[188], которую Морисюи приобрел на распродаже у Гольдшмидта, вовсе не Николая Маэса[189], а Вер­ меера. Чтобы окончательно удостовериться в своей правоте, ему необходимо было увидеть картину. Но уехать из Парижа, когда Одетта здесь или даже когда ее здесь нет, это было для него слиш­ ком тяжело, — на новом месте, где наши ощущения не притупила

Пруст М. .: По направлению к Свану / 299

привычка, боль вновь оживает, вновь начинает жечь, — и он мог все время думать о поездке только потому, что твердо решил не приводить свой план в исполнение. Но когда он спал, мечта о поездке время от времени воскресала в нем, — он забывал, что эта мечта невозможная, — и осуществлялась. Однажды ему при­ снилось, будто он уезжает на целый год; высунувшись из окна вагона, Сван уговаривал какого-то юношу, который провожал его со слезами, поехать вместе. Но только поезд отошел, как Сван проснулся и тотчас опомнился: да ведь он же никуда не едет, он увидит Одетту сегодня, завтра, будет видеть ее почти ежедневно. Все еще переживая свой сон, он благодарил судьбу за то, что обстоятельства сложились так, что он сам себе господин, что он волен не уезжать от Одетты и добиваться от нее хотя бы не частых встреч; перебирая в уме все свои преимущества: положение в обществе, деньги, в которых Одетта так нуждалась, что это одно удерживало ее от разрыва (поговаривали, будто она даже задума­ ла женить на себе Свана), дружбу с де Шарлю, — впрочем, по правде говоря, Шарлю не многого добивался для него от Одетты, но зато благодаря Шарлю у Свана было отрадное сознание, что Одетта слышит о нем добрые слова от их общего друга, которого она очень уважала, — наконец свой ум, все силы которого Сван ежедневно тратил только на то, чтобы создавать новые положе­ ния, когда его присутствие могло быть если и не приятно, то, во всяком случае, необходимо Одетте, он думал о том, что было бы, если б он этими преимуществами не обладал; он думал о том, что если б он, как и многие другие, был беден, обездолен, нищ, если б он вынужден был не отказываться ни от какой работы, будь у него родители или жена, то ему, по всей вероятности, пришлось бы расстаться с Одеттой, и этот сон, весь ужас которого он еще живо ощущал, тогда, наверное, был бы в руку, и говорил себе: «Мы не сознаем, что мы счастливы. Нам всегда кажется, что мы несчастнее, чем на самом деле». Вспомнив, однако, что такая жизнь тянется уже несколько лет, что самое большее, на что он может надеяться, это чтобы она продолжалась и дальше, что он жертвует своими занятиями, своими удовольствиями, своими друзьями, словом, всей своей жизнью ради ежедневного ожида­ ния встречи, которая ничего отрадного ему не сулила, он задавал себе вопрос: не совершает ли он ошибки; не испортили ли ему жизнь обстоятельства, благоприятствовавшие его связи и препят­ ствовавшие разрыву; не было ли бы для него спасительным собы­ тие, так обрадовавшее его тем, что оно ему только снилось: его поездка? И тогда он говорил себе, что мы не сознаем, что мы несчастны, — нам всегда кажется, что мы счастливее, чем на самом деле.

Пруст М. .: По направлению к Свану / 300