Makarenko_Ped_poema_full_text

—Значит, ему здесь нравится?

—Нет, он сюда пришел две недели назад. Он убежал из Богодуховской колонии. Он, знаете, захотел в колонию Горького.

—А разве в Богодухове знают?

—Ого! Все знают. А как же!

—Почему он только один прибежал сюда?

—Так кому что нравится, конечно. Многим ребятам не нравится строгость. У вас, говорят, строгость такая есть: труба заиграла — бегом, вставать — раз, два, три. Видите? А потом — работат ь.

Óнас тоже хлопцы такого не хотят…

—Они поубегают,— сказал Маликов.

—Куряжане?

—Угу. Куряжане поубегают. На все стороны. Они так говорят: «Макаренко еще не видели? Ему награды получать нужно, а нам работать?» Они поубегают все.

—Êóäà?

—Разве мало куда? Ого! В какую хочешь колонию.

—À âû?

—Ну, так у нас компания,— весело заспешил Зайченко. — Нас компания четыре человека. Вы знаете что? Мы не крадем. Мы не любим этого. И все! Вот Тимка… ну, так и то для себя ни за что, а для компании…

Тимка добродушно краснеет на кровати и старается посмотр еть на меня сквозь стыдливые, закрывающиеся веки.

—Ну, компания, до свидания,— говорю я. — Будем, значит, жить вместе!

Все отвечают мне: «До свидания», — и улыбаются.

Я иду дальше. Итак, четверо уже на моей стороне. Но ведь, кроме них, еще двести семьдесят шесть, а может быть, и больше. Никто не знает сколько. Зайченко, вероятно, прав: здесь люди незаписанные и несчитанные. Я вдруг прихожу в ужас перед этими страшными цифрами. Как я мог решиться на такую очевидную глупость. В коло нии Горького я освоил только сто двадцать, да и то за несколько лет, да и то с каким нечеловеческим напряжением. Как же я мог решиться взять на свою ответственность всю эту бесконечную толпу с пален, набитую сотнями одичавших людей. Какое я имею право риско вать нашим делом, делом моих товарищей, большим незаконченным опытом, таким нужным, таким важным. Пока это число «280» представлялось мне в виде трех цифр, написанных на бумаге, моя с ила казалась мне могучей, но вот сегодня, когда эти двести восе мьдесят расположились грязным лагерем вокруг моего ничтожного о тряда мальчиков, у меня начинает холодеть где-то около диафрагм ы, и даже в ногах я начинаю ощущать неприятную тревожную слабо сть.

451

Посреди двора ко мне подошли трое. Ага, вот это, конечно, главные пружины Куряжа. Им лет по семнадцати, их головы даже пострижены, на ногах исправные ботинки. Один в сравнитель но новом коричневом пиджаке, но под пиджаком испачканная ка- кой-то снедью, измятая рубаха. Другой — в кожанке, третий — в чистой белой рубахе. Обладатель пиджака заложил руки в ка рманы брюк, наклонил голову к плечу и вдруг засвистел мне в лиц о известный вихляющий «одесский» мотив, выставляя напоказ белые красивые зубы. Я заметил, что у него большие мутные глаз а и рыжие мохнатые брови. Двое других стояли рядом, обнявши др уг друга за плечи, и курили папиросы, перебрасывая их языком и з одного угла рта в другой. К нашей группе придвинулось неск олько куряжских фигур.

Рыжий прищурил один глаз и сказал громко:

— Макаренко, значит, да?

Я остановился против него и ответил по возможности спокойно, стараясь из всех сил ничего не выразить на своем лице:

— Да, это моя фамилия. А тебя как зовут?

Рыжий, не отвечая, засвистел снова, пристально меня разгля - дывая прищуренным глазом и пошатывая одной ногой. Вдруг о н круто повернулся ко мне спиной, поднял плечи и, продолжая с вистеть, пошел прочь, широко расставляя ноги и роясь глубоко в карманах. Его приятели направились за ним, как и раньше, обнявшись, и затянули оглушительно:

Гулял, гулял мальчишка, Гулял я в городах…

Фигуры, окружающие нас, продолжают меня разглядывать, но на их лицах ничего нельзя прочитать. Они смотрят на меня пр осто потому, что им нечего делать. Одна тихо говорит другой:

—Новый заведующий…

—Один черт,— так же тихо отвечает другая.

—Думаете с чего начинать, товарищ Макаренко? Оглядываюсь: черноокая молодая женщина улыбается. Так нео -

бычно видеть здесь белоснежную блузку и строгий черный га л- стук.

— Я — Гуляева.

Знаю: это инструктор швейной мастерской — единственный член партии в Куряже. На нее приятно смотреть: Гуляева начи нает полнеть, но у нее еще гибкая талия, блестящие черные локо ны, тоже молодые, и от нее пахнет еще неистраченной силой души . Я отвечаю весело:

— Давайте начинать вместе.

452

—О, нет, я вам плохой помощник. Я не умею.

—Я научу вас…

—Меня уже учили, ничего не выходит. Впрочем, знаете что? Девочки здесь лучше. Пойдемте к девочкам, вы еще не были у н их?

Они вас ожидают… Даже страстно ожидают. Я могу немножко гордиться: девочки здесь были под моим влиянием — у них даж е три комсомолки есть. Пойдемте.

—Среди мальчиков разве нет комсомольцев? Пионеров больше? Гуляева махнула рукой.

—Среди мальчиков ничего нет, кроме ужаса. Вообще считайте, что вы начинаете с нуля…

Мы направляемся к центральному двухэтажному зданию.

—Вы замечательно правильно поступили,— говорит Гуляева,— когда потребовали снятия всего персонала. Гоните всех до одного,

не смотрите ни на лица, ни на способности, ни на глаза. И меня гоните.

—Нет, относительно вас мы уже договорились. Я как раз рас- считываю на вашу помощь.

—Ну, смотрите, чтобы потом не жалели.

Спальня девочек очень большая, в ней стоит шестьдесят кро ватей. Я поражен: на каждой кровати одеяло, правда, старенькое и худое. Под одеялами простыни. Даже есть подушки.

Девочки нас действительно ожидали. Они одеты в изношенные, почти у каждой заплатанные, ситцевые платьица. Самой старшей из девочек лет пятнадцать.

Я говорю:

—Здравствуйте, девочки!

—Ну, вот, привела к вам Антона Семеновича, вы хотели его видеть.

Девочки шепотом произносят приветствие и потихоньку сходятся к нам, по дороге поправляя постели. Мне становится по че- му-то очень жаль этих девочек, мне страшно хочется достави ть им хотя бы маленькое удовольствие. Они усаживаются на кро ватях вокруг нас и несмело смотрят на меня их бледные улыбки. Я никак не могу разобрать, почему мне так жаль их. Может быть, потому, что они бледные, что у них бескровные губы и осторож - ные взгляды, а может быть, потому, что на них жалкие заплатанные платья. Я мельком думаю: нельзя девочкам давать носить такую дрянь, это может обидеть на всю жизнь. Но неужели мне только поэтому жаль их?

—Расскажите, девчата, как вы живете? — прошу я их.

Девочки молчат, смотрят на меня и улыбаются одними губами . Я вдруг вижу, ясно вижу: только их губы умеют улыбаться, на

453

самом деле девочки и понятия не имеют, что такое — настояща я живая улыбка. Я медленно осматриваю все лица, перевожу взг ляд на Гуляеву и удивленно спрашиваю:

—Вы знаете, я опытный человек, но я чего-то здесь не пони-

ìàþ.

Гуляева поднимает брови и внимательно ко мне присматривается:

—А что такое?

Вдруг девочка, сидящая прямо против меня, смуглянка, в такой короткой розовой юбочке, что всегда видны ее колени, го ворит, глядя на меня немигающими глазами:

—Вы скорее к нам приезжайте с вашими горьковцами, потому что здесь очень опасно жить.

И тотчас я понял, в чем дело: на лице этой смуглянки, в ее остановившихся глазах, в привычных конвульсиях рта живет страх, постоянный будничный испуг.

—Они запуганы,— говорю я Гуляевой.

—У них тяжелая жизнь, Антон Семенович, у них очень тяжелая, несчастная жизнь...

У Гуляевой краснеют глаза, и она быстро уходит к окну.

Черт возьми, мерзость какая: эта женщина, член коммунисти- ческой партии, на девятом году революции плачет здесь, в уч реждении социального воспитания, в бедной спальне девочек! И нтересно: кто-нибудь должен отвечать за это на скамье подсудимых ? Я с горячим наслаждением взял бы на себя честь потребовать дл я этих мерзавцев… высшей меры социальной защиты.

Я решительно пристал к девочкам:

—Чего вы боитесь? Рассказывайте!

Сначала несмело, подталкивая и заменяя друг друга, потом о т- кровенно и убийственно подробно девочки рассказали мне страшные вещи.

Сравнительно безопасно чувствуют себя они только в спаль не. Выйти во двор боятся, потому что мальчики преследуют их, щи - пают, говорят глупости, подглядывают в уборные, в стенах которых они наделали множество дырок. Девочки часто голодают, потому что им не оставляют пищи в столовой. Пищу расхватываю т мальчики и разносят по спальням. Разносить по спальням за прещается, и кухонный персонал не дает этого делать, но мальчи ки не обращают внимания на кухонный персонал, выносят кастрю ли

èхлеб, а девочки этого не могут сделать. Они приходят в сто ловую и ожидают, а потом им говорят, что мальчики все растащил и

èесть уже нечего, иногда дадут немного хлеба. И в столовой сидеть опасно, потому что туда забегают мальчики и дерутся, н азы-

454

вают проститутками и еще хуже и хотят научить разным слов ам. Мальчики еще требуют от них разных вещей для продажи, но девочки не дают; тогда они забегают в спальню, хватают одея ло или подушку, или что другое — и уносят продавать в город. Ст и- рать свое белье девочки решаются только ночью, но теперь и но- чью стало опасно; мальчики подстерегают в прачечной и такое делают, что и сказать нельзя. Валя Городкова и Маня Василен ко пошли стирать, а потом пришли и целую ночь плакали, а утром взяли и убежали из колонии кто его знает куда. А одна девочка пожаловалась заведующему, так на другой день она пошла в у борную, а ее поймали и вымазали лицо… этим самым… в уборной. Теперь все рассказывают, что будет иначе, а хлопцы другие г оворят, что все равно ничего не выйдет, потому что горьковцев о чень мало и их все равно поразгоняют.

Гуляева слушала девочек, не отрывая взгляда от моего лица. Я улыбнулся не столько ей, сколько только что пролитым ею сл езам. Девочки окончили свое печальное повествование, а одна их них,

которую все называли Сменой, спросила меня серьезно:

—Скажите, разве можно такое при советской власти? Я ответил:

—То, что вы рассказали, большое безобразие, и при советской власти такого безобразия не должно быть. Пройдет несколько дней,

èвсе у вас изменится. Вы будете жить счастливо, никто вас н е будет обижать, и платья эти мы выбросим.

—Через сколько дней? — спросила задумчиво белобрысая девочка, наверное, самая младшая, сидевшая на окне.

—Ровно через десять дней,— ответил я.

Я бродил по колонии до наступления темноты, обуреваемый самыми тяжелыми мыслями. Мой мозг работал, как чернорабочий, как кочегар, как грузчик, ворочая целыми тоннами неповоро тливых, громоздких, пыльных соображений.

На этом древнем круглом пространстве, огороженном трехсотлетними стенами саженной толщины, с облезлым бестолковым собором в центре, на каждом квадратном метре загаженной з емли росли победоносным бурьяном педагогические проблемы. В п о- шатнувшейся старой конюшне, по горло утонувшей в навозе, в коровнике, представлявшем из себя богадельню для десятка старых дев коровьего племени, на каком-то странном заднем дворе, отграниченном разнообразными решетками бывших могил бы вшего монашеского кладбища, даже на всех этих местах торчали засохшие стебли соцвоса. А поближе к спальням колонистов, в пустых квартирах персонала, в мастерских, в так называемых клубах, на кухне, в кладовках, на этих стеблях вечно качались тучные ядови-

455

тые плоды, которые я обязан был проглотить в течение самых ближайших дней.

Вместе с мыслями у меня расшевелилась злоба. Я начинал узнавать в себе гнев тысяча девятьсот двадцатого года. За мо ей спиной вдруг проснулся соблазняющий демон бесшабашной ненависти. Хотелось сейчас, немедленно, не сходя с места, взять за ш иворот, тыкать носом в зловонные кучи и лужи, бить морды, требовать, вырывать за горло, вытряхивать из души хотя бы примитивные движения, самые первоначальные почины… нет, не педагогики, не здравого смысла и житейской четкости, не теории соцвоса, не революционного долга, не коммунистического пафоса, нет, н ет — обыкновенной мещанской честности. Злоба потушила у меня с трах перед неудачей.

Возникшие на мгновение припадки неуверенности безжалос т- но уничтожались тем обещанием, которое я дал девочкам. Эти несколько десятков запуганных, тихоньких бледных девчон ок, которым я так бездумно гарантировал человеческую жизнь ч ерез десять дней, в моей душе вдруг стали представителями моей собственной совести.

Постепенно темнело. В колонии не было освещения. От монастырских стен ползли к собору холодные, угрюмые сумерки. По всем углам, щелям, проходам копошились беспризорные, кое-к ак расхватывая ужин и устраиваясь на ночлег. Ни смеха, ни песн и, ни бодрого голоса. Доносилось иногда заглушенное ворчани е, ленивая привычная ссора. На крыльцо одной спальни с утерянн ыми ступенями карабкались двое пьяных и деловито матюкались. На них с молчаливым презрением посматривали из сумерек Костя Ветковский и Волохов.

Горьковцев я все время видел среди куряжан. По двое, по трое они проникали в самую толщу куряжского общества, о чем-то г о- ворили, почему-то иногда хохотали, в некоторых местах вокр уг их стройных, подтянутых фигур собирались целые грозди внима тельных слушателей. Было уже совершенно темно, когда Волохов н ашел меня и взял за локоть:

— Антон Семенович, идемте ужинать. И поговорить надо. Это ничего, что мы позвали ужинать товарища Гуляеву?

Âнашем «пионерском уголке» так приятно было увидеть Гуля еву

âкругу моих друзей! Как-то хорошо и уютно было подумать, чт о наш отряд не совсем заброшен, что с нами уже в первый вечер делит наш ужин и наши заботы эта милая женщина, член партии , счастливо заброшенный на этот смитник.

Кудлатый доставал из чемоданов и раскрывал свертки, собра н- ные в дорогу практичной Екатериной Григорьевной. Гуляева , радос-

456

тно улыбаясь, пристроила огарок свечи в горлышко одеколон ного флакона.

—Чему вы так радуетесь? — спросил я.

—Мне страшно нравится, что приехал ваш передовой сводный,— ответила Гуляева. — Скажите же мне, как всех зовут? Это командир Волохов, я знаю, а это Денис Патлатый.

—Кудлатый,— поправил я, и представил Гуляевой всех членов отряда.

—Как же мне не радоваться,— ответила Гуляева,— ваш «передовой сводный»… не знаю, как это сказать… ну… вообще, мне это очень нравится.

За ужином мы рассказали Гуляевой о передовом сводном. Хло пцы весело тараторили о том, о сем, не оглядываясь на черные окн а. А я оглядывался. За окнами был Куряж… Ох… да еще не только Куря ж, там за сотней километров есть еще колония имени Горького.

3.Бытие

На другой день в два часа заведующий Куряжем высокомерно подписал акт о передаче власти и о снятии всего персонала , сел на извозчика и уехал. Глядя на его удаляющийся затылок, я поза видовал лучезарной удаче этого человека: он сейчас свободен , как воробей, никто вдогонку ему даже камнем не бросил. Завтра он приступит к «работе» на новом месте, а если кто-нибудь попы тается отравить его, то будет подлежать уголовной ответстве н- ности, как за умышление на жизнь человека. За его спиной я в ижу белоснежные крылья безответственности, позволяющие чел овеку грациозно парить над миром и безнаказанно действовать го лосовыми связками, которые по трагическому недосмотру мироздан ия в стандартном порядке вставляются в каждую глотку. Такие кр ы- лья есть у всякого. Будущая наука о человеке докажет, что чу в- ство ответственности — явление не социального порядка, а биологического. Если у вас не выросли вышеуказанные крылья, в ы тяжело передвигаетесь между куряжскими персонажами и у вас сосет под ложечкой.

У меня нет таких крыльев, поэтому я тяжело передвигаюсь ме ж- ду земными персонажами Куряжа, и у меня сосет под ложечкой .

Ванька Шелапутин освещен майским солнцем. Он сверкает, как бриллиант, смущением и улыбкой. Вместе с ним хочет свер - кать медный колокол, приделанный к соборной стене. Но коло - кол стар и грязен, он способен только тускло гримасничать над Ванькиной головой. И, кроме того, он расколот, и, как ни старает-

457

ся Ванька, ничего, кроме старческого надрывного кашля, нельзя извлечь из него. Этот медный кашель служит сигналом, созывающим куряжан на общее собрание.

Неприятное, тяжело-круглое, сосущее чувство ответственности по природе своей неразумно. Оно придирается к каждому пус тяку, оно пронырливо старается залезть в самую мелкую щель и там сидит и дрожит от злости и беспокойства. Пока звонит Шелап у- тин, это чувство почему-то привязывается к колоколу. Нельзя же

допустить, чтобы эти безобразные звуки раздавались над колонией? Как это могли мы забыть взять с собою одну трубу? Во всяком случае сегодня уже нужно повесить здесь какой-нибудь боле е приятный звонок. А где его взять?

Возле меня стоит Витька Горьковский и внимательно изучае т мое лицо. Он переводит взгляд на колокольню у монастырски х ворот, зрачки его глаз вдруг темнеют и расширяются, дюжина чертенят озабоченно выглядывает оттуда. Витька неслышно хох очет, задирая голову, чуточку краснеет и говорит хрипло:

— Сейчас это организуем, честное слово!

Он спешит к колокольне и по дороге устраивает летучее сов е- щание с Волоховым. Они принадлежат оба к тем несчастным людям, у которых сосет под ложечкой и которым не дано по-вороб ьиному порхать над миром. А Ванька уже второй раз заставляет кашлять старый колокол и смеется:

— Не понимают они, что ли? Звоню, звоню, хоть бы тебе что!.. Клуб — это бывшая теплая церковь. Высокие окна с решетками, пыль и две утермарковские печки. В алтарном полукружии на дырявом помосте — анемичный столик. Китайская мудрость, у т- верждающая, что «лучше сидеть, чем стоять», очевидно, в Куряже не пользуется признанием: сесть в клубе не на чем. Куряжане , впрочем, и не собираются усаживаться. Иногда в дверь загля нет всклокоченная голова и немедленно скроется; по двору брод ят стайки в три-четыре человека и томятся в ожидании не общего собрания, а обеда, который благодаря междоусобному времени сегодня будет поздно. Но это все плебс — истинные двигатели к у-

ряжской цивилизации где-то скрываются.

Воспитателей нет. Я теперь уже знаю, в чем дело. Ночью нам не очень сладко спалось на твердых столах пионерской комн аты, и хлопцы рассказывали мне захватывающие истории из куряж ского быта.

Сорок воспитателей имели в колонии сорок комнат. Полтора года назад они победоносно наполнили эти комнаты разными предметами культуры, вязаными скатертями и оттоманками уездн ого образца. Были у них и другие ценности, более, так сказать, пор-

458

тативные и приспособленные к переходу от одного владельц а к другому без утомительных формальностей и транспортных ухищрений. Именно эти ценности начали переходить во владение куряжских воспитанников наиболее простым способом, извест ным еще в древнем Риме под именем кражи со взломом. Эта класси- ческая форма приобретения настолько распространилась в Куряже, что воспитатели один за другим поспешили перетащить в город последние предметы культуры, и в их квартирах осталас ь меблировка чрезвычайно скромная, если вообще можно считать мебелью номер «Известий», распластанный на полу и служивший п е- дагогам постелью во время дежурств.

Но так как воспитатели Куряжа приобрели навык дрожать не только за свое имущество, но и за свою жизнь и вообще за целость личности, то в непродолжительном времени сорок восп итательских комнат приобрели характер боевых бастионов, в ст енах которых педагогический персонал честно проводил положе нные часы дежурства, оплачиваемые по ставкам союза «Работпрос». Ни раньше, ни после того в своей жизни я никогда не видел таких мощных защитных приспособлений, какие были приделаны к ок - нам, дверям и другим отверстиям в квартирах воспитателей в Куряже. Огромные крюки, толстые железные штанги, нарезные ук - раинские «прогонычи», российские полупудовые замки целы ми гроздьями висели на рамах и наличниках.

Справедливости требует, однако, отметить, что педагогичес - кий персонал Куряжа вовсе не стремился обратить свои комн аты в одиночные камеры. Побуждаемые присущим человеку социаль ным инстинктом, педагоги старались собираться в бастионах не большими коллективами, усложняя однообразную обстановку квартиры бутылками «русской горькой» и вытекающими отсюда закуск ами. В тесном таком и приятном общении, перемежая содержание бутылки педагогическими высказываниями и житейскими афор измами, педагоги достигли наконец в глубокую ночь такого подъ ема чувств и личности, что стены бастионов становились уже те сными для них. Они выходили на свежий воздух и здесь предавали сь выяснению отношений между собою, нисколько не боясь воспи танников, собирающихся посмотреть на неожиданные и внеплано вые коррективы к педагогическому процессу. Выяснение отноше ний сопровождалось, как обычно принято у русского человека, вос поминаниями о предках и вообще взаимными биографическими справ ками, а иногда увеличивалось такими же взаимными прикосновения ми. Воспитанники в общем получали возможность приобщиться к опы ту старшего поколения, что, как известно, составляет весьма существенный признак педагогического процесса.

459

Лично я этих воспитателей не видел. Они не появлялись в куряжских стенах с момента приезда передового сводного, и с амое их увольнение имело характер символического действия, даже их квартиры я воспринимал как символические знаки, ибо единствен ными атрибутами живых существ в этих квартирах оказались толь ко десятки пустых бутылок. Бутылки я видел собственными глаз ами. Появился на территории Куряжа только один Ложкин, о котором туземцы отзывались как о самом лучшем воспитателе. Ше лопутин заставлял хрипеть старый колокол, а я бродил по клуб у и вокруг него в ожидании общего собрания. Ложкин подошел ко мне. Жизнь за ним плохо ухаживала, и поэтому предстал он предо мною в довольно запутанном виде: брючки на Ложкине узеньк ие и короткие, а вытертая толстовка явно преувеличена. В этом к остюме Ложкин похож на одного морского зверя, называется он ка-

жется… Впрочем у Ложкина есть физиономия, одна из тех физиономий ,

на которых что-то написано, но прочитать ничего нельзя, как в письме, побывавшем под дождем. Очень возможно, что он носит усы и бороду, но вполне вероятно, что он просто давно не бри лся. У него скуластое лицо, но, может быть, это кажется от плохого воспитания. Его возраст между 25 и 40 годами, говорит басом, но скорее всего это не бас, а профессиональный ларингит. И в эт от день, и в последующие Ложкин буквально не отставал от меня — надоел мне до изнеможения. Ходит за мной и говорит, и говори т. И говорит, говорит чаще тогда, когда я беседую с кем-нибудь др угим, когда я его не слушаю и отвечаю невпопад. Страшно хочется с хватить его за горло, немножко придавить и посадить на какой-н и- будь скамейке, чтобы он чуточку помолчал.

— Ребята здесь социально запущенные и, кроме того, деморали - зованы, да, деморализованы. Вы обратите на это внимание — деморализованы. А почему? Я говорю: нужен педагогический под ход. Профессор Соколянский139 совершенно прав, когда говорит: нужно обусловленное поведение, а как же может быть обусловленно е поведение, если, извините, он крадет, и ему никто не препятств ует. У меня к ним есть подход, и они всегда ко мне обращаются и ув а- жают, но все-таки я был два дня у тещи,— заболела,— так вынули стекла и все решительно украли, остался, как мать родила, в одной толстовке. А почему, спрашивается? Ну, бери у того, кто к тебе плохо относится, но зачем же ты берешь у того, кто к тебе хорошо относится? Тоже самое — школа. Не ходят в школу. Говорят — отправьте нас на работу. А как же ты будешь работать, если т ы читать не умеешь. Не понимают, не понимают! Где же обусловле н- ное поведение — спрашивается.

460