Ход восстания

Диалог Юстиниана с прасинами достаточно отчетливо рисует необычайную напряженность обстановки в столице накануне вос­стания. Император не только не пытался как-то смягчить остро­ту ситуации, но, напротив, своими действиями еще более способ­ствовал возбуждению народных масс. Прасины, жалобы которых он отказался выслушать, обвиняют его в несправедливости и на­конец восклицают: «Лучше бы не родился Савватий, он не поро­дил бы сына-убийцу».

После бурной сцены на ипподроме в городе произошли сопро­вождавшиеся кровопролитием стычки между венетами и прасинами. Далее события развивались следующим образом. Префект города Евдемон, взяв под стражу нарушителей порядка из обеих партий и допросив различных лиц, узнал имена семи человек, виновных, как говорили, в убийствах. Четырех из них он присудил к отсе­чению головы, а троих — к повешению. После того как осужденных провезли на страх прочим по всему городу, их переправили на место казни — на другую сторону Золотого Рога. Но при исполне­нии казни сломалась виселица, и двое из осужденных — один венет, другой прасин, — упав на землю, остались живы [26, с. 473]. Их начали вешать во второй раз, и вновь они упали наземь. Собрав­шийся вокруг народ, видя в этом волю провидения, стал кричать:

«В церковь их!» [41, с. 183]. На шум вышли монахи близлежащего монастыря св. Конона. Они отвели двух чудом избежавших казни людей к морю и перевезли их в более безопасное место — церковь св. Лаврентия, расположенную у Золотого Рога, в квартале Пуль­херианы. Префект города, узнав об этом, послал солдат окружить храм и сторожить получивших там убежище [26, с. 474].

Через три дня [26, с. 474], 13 января ²⁴, начались иды, и по этому поводу вновь были устроены ристания на ипподроме. Но теперь не только прасины, но и венеты не были настроены смот­реть зрелище. На протяжении 22 заездов (всего их бывало обык­новенно 24, каждый по семь кругов) они выкрикивали просьбу помиловать двух «спасенных богом» [26, с. 474], однако император упорно не удостаивал их ответом. Тогда разгневанные димоты про­возгласили свой союз, восклицая: «Многая лета человеколюбивым прасинам и венетам» [26, с. 474]. Можно себе представить, насколь­ко силен был накал страстей, насколько велик гнев народных масс, если димы начали скандировать аккламации, прославлявшие их единение, в тот момент, когда осталось всего два, по всей видимости, решающих заезда. Вопрос о том, наездник какой факции выйдет победителем, никого уже не волновал.

Объединившись, народ единодушно покидает ипподром. Вос­ставшие взяли себе клич-пароль «Ника» («Побеждай!») [26, с. 474; 35, т. I, А, I, 24, 10] ²⁵, от которого это народное движение и полу­чило свое название. По словам Иоанна Малалы, это было сделано для того, чтобы «солдаты или экскувиты не примешались к вос­ставшим» ^25а. Толпа бушевала, однако никаких конкретных планов в то время у восставших еще не было, что явно свидетельствует о стихийности этого народного движения.

Казалось бы, восставших в первую очередь должна была вол­новать участь приговоренных к смерти, но лишь вечером толпа отправилась к преторию префекта города, чтобы узнать о судьбе двух нашедших убежище в храме св. Лаврентия. Это ясно показыва­ет, что казнь и все связанное с ней стали лишь поводом к восстанию.

Явившись в преторий префекта города, народ, по свидетель­ству Феофана, потребовал у префекта убрать солдат от церкви св. Лаврентия [41, с. 184]. Ответа не последовало, и восставшие по­дожгли резиденцию префекта города [26, с. 474; 41, с. 184]. Живо описана сцена у претория Прокопием Кесарийским. «Тогда,— пи­шет он,— городские власти Византия кого-то из мятежников при­говорили к смерти. Объединившись и договорившись друг с другом, члены обеих партий захватили тех, кого вели [на казнь], и тут же, ворвавшись в тюрьму, освободили всех заключенных там за мятеж или иное преступление. Лица же, находившиеся на службе у городских властей, были убиты...» [35, т. I, А, I, 24, 7—8] ²⁶. От претория префекта города восставшие направились к Халке ²⁷, где также имелась тюрьма [28, с. 153; 227, с. 169; 26, с. 474; 35, т. I, Α, Ι, 24, 9], и подожгли ее. Огонь охватил большую часть города. В тот день от пожара погибли храм св. Софии, портик Августеона, а также находившиеся на этом форуме здание сената и бани Зевк­сиппа [26, с. 474; 35, т. I, А, I, 24, 9; 41, с. 184]. Наряду с государ­ственными постройками восставшие, по свидетельству Феофана, громили и частные дома: «...и, входя в дома, они разрушали их до основания», — пишет он [41, с. 184]. Прокопий же уточняет, какие именно дома пострадали от гнева мятежников, указывая, что в тот день «погибли многие дома богатых людей и большие богатства» [35, т. I, А, I, 24, 9]. Благонамеренные граждане, непри­частные к беспорядкам, как их называет историк, в страхе бежа­ли на азиатский берег Босфора [35, т. I, А, I, 24, 8].

Итак, восстание в первый же день приняло характер широко­го социального движения. Начав с оскорбления императора, что выразилось в массовом уходе со зрелища, толпа отправилась за­тем в резиденцию префекта города — первого члена сената и вто­рого после императора человека в городе, сожгла ее вместе с располагавшейся в ней тюрьмой, выпустив политических заключен­ных. Кроме того, в тот же день были разрушены важнейшие госу­дарственные здания, окаймлявшие центральную площадь столицы, а также дома многих константинопольских богачей.

На следующий день, 14 января, Юстиниан распорядился вновь провести игры на ипподроме [26, с. 474]. Если учесть, что накану­не вследствие волнений в столице произошли грандиозные пожары и разрушения, подобное повеление императора выглядит несколь­ко странным. Трудно предположить, что Юстиниан не придал зна­чения происшедшим событиям. Скорее всего, устрашенный неви­данным размахом движения, он решил отвлечь восставшую толпу зрелищами. Однако, вместо того чтобы присутствовать на играх димоты в момент, когда был вывешен стяг, возвещающий о на­чале состязаний, подожгли часть ипподрома (αναβάθρα τοΰ ιππι­κοΰ), от огня пострадал также портик, протянувшийся от ипподро­ма до Зевксиппа ²⁸ [26, с. 474]. Итак, на этот раз, озлобленные, по всей видимости, нежеланием императора вникнуть в их трудности и его откровенным стремлением отвлечь народ зрелищем на иппод­роме, димоты вовсе отказались смотреть игры. Они собрались на Августеоне, бушуя возле Большого дворца. Император послал сена­торов Мунда, Константиола и Василида узнать, из-за чего волну­ется народ. В ответ на их вопрос из толпы раздались возгласы, направленные против префекта претория Востока Иоанна Каппадо­кийского, квестора Трибониана и префекта города Евдемона [26, с. 475; 16, с. 621] ²⁹. Уже до этого, по свидетельству Прокопия, мятежники выкрикивали на улицах оскорбления в адрес Иоанна и Трибониана и требовали их смерти [35, т. I, А, I, 24, 17].

Восстание, как мы видим, приобретает более целенаправленный характер. Гнев мятежного народа обрушивается теперь на кон­кретных представителей государственного аппарата, олицетворяв­ших собой социальное угнетение. Всерьез обеспокоенный разма­хом движения, император поспешил сместить неугодных чиновни­ков. На место Иоанна Каппадокийского был назначен патрикий Фока, сын Кратера, на место Трибониана — патрикий Василид, а на место Евдемона — сенатор Трифон [16, с. 621; 26, с. 475]. Однако это отнюдь не утихомирило восставших; народ продолжал бушевать у дворца. Тогда по приказу Юстиниана из резиденции императора вышел Велисарий с отрядом готов, которые, по свиде­тельству «Пасхальной хроники», бросились на толпу и многих изрубили [16, с. 621] (ср. [26, с. 475]) ³⁰. Но желаемого властями успокоения это не принесло: разъяренные димоты ответили на эту расправу новыми поджогами и убийствами [26, с. 475; 16, с. 621—622].

15 января восстание разгорелось с новой силой. Повстанцы устремились к дому племянника Анастасия, патрикия Прова, близ гавани Юлиана. По свидетельству Феофана, народ надеялся полу­чить там оружие и собирался избрать нового императора [41, с. 184]. Мятежники, как рассказывает «Пасхальная хроника», кри­чали: «Прова — василевсом ромеев!» [16, с. 622].

Как видим, события стали принимать новый оборот. Народ вы­ступил уже не только против первых сановников Юстиниана, но и против самого императора, добиваясь его свержения. Однако в до­ме Прова восставших постигла неудача: они не нашли там ни ору­жия, ни самого хозяина, которого прочили в императоры. По всей видимости, Пров, хотя и подававший, возможно, какие-то надежды восставшим, не решился стать во главе бунтующей толпы и в стра­хе покинул свой особняк. «И бросил [народ] огонь в дом Прова, и обрушился дом» — такими словами заканчивает описание этого события хронист Феофан [41, с. 184].

Таким образом, восстание, которое, казалось бы, уже приобре­ло определенную социальную и политическую направленность, вновь приняло характер стихийного народного движения; в дейст­виях повстанцев не чувствовалось никакой системы или плана, конечные цели движения не были ясны самим его участникам.

В пятницу 16 января мятежники, пишет автор «Пасхальной хроники», подожгли преторий эпархов ³¹, и в «тот же день сгорели бани Александра, странноприимный дом Евбула, церковь св. Ири­ны, странноприимный дом Сампсона» [16, с. 622] ³².

Волнения продолжались и на следующий день, 17 января, при­чем в начавшейся уличной потасовке одни димоты избивали дру­гих, считая их паракенотами ³³. Не щадили даже женщин; в ре­зультате оказалось много погибших. Беснующаяся толпа тащила трупы убитых и бросала их в море [16, с.622]. Борьба между ди­мотами, возможно, была проявлением социального антагонизма внутри димов, однако загадочное повествование «Пасхальной хро­ники», единственного источника, сохранившего этот эпизод, не да­ет возможности хоть сколько-нибудь отчетливо представить себе ха­рактер уличных боев.

Одолеть восставших силами находившихся в столице войск (здесь имелось всего 3 тыс. солдат) правительство уже не могло [41, с. 184; 301, с. 452 и примеч. 1]. Поэтому Юстиниан вызвал в Константинополь подкрепления из Евдома и близлежащих городов — Регия, Атиры и Калаврии. Теснимая солдатами толпа укрылась в Октагоне ³⁴. Солдаты попытались проникнуть внутрь, но не смог­ли этого сделать и в ярости подожгли эту прекрасную постройку [16, с. 623]. От разгоревшегося пожара пострадала церковь св. Феодора в квартале Сфоракии [16, с. 623] ³⁵, сгорели также портик аргиропратов, дом ординарного консула Симмаха и церковь Аки­лины ³⁶. На этот раз пожар охватил центральную улицу города Месу и прилегавшие к ней и к форуму Константина кварталы. Отступая, мятежники подожгли Ливирнон ³⁷ — последние остатки сгоревшего Августеона.

Впечатляющую картину выгоревшего Константинополя рисует Иоанн Лид: «Город представлял собой груду чернеющих развалин, как на Липари или у Везувия; он был наполнен дымом и золою; распространившийся всюду запах гари делал его необитаемым, и весь вид его внушал зрителю ужас, смешанный с жалостью» [25, III, 70].

Вечером Юстиниан, опасаясь, по-видимому, измены со сторо­ны аристократии, приказал ряду сенаторов, в том числе двум пле­мянникам императора Анастасия — Ипатию и Помпею, покинуть дворец, сказав им: «Идите, и пусть каждый сторожит свой дом!» [35, т. I, А, I, 24, 19—20; 16, с. 624] ³⁸. Страшась того, что народ «принудит их к царствованию», Ипатий и Помпей просили импера­тора разрешения остаться, мотивируя это тем, что они совершат неправильный поступок, если покинут василевса в момент надви­гающейся опасности. Это еще более усилило подозрения Юстиниана, и он повелел братьям немедленно удалиться. Ипатий и Помпей ушли домой, и, «поскольку была ночь, — пишет Прокопий, — они пре­бывали в бездействии» [35, т, I, А, I, 24, 20].

В воскресенье 18 января император, не видя никакой другой возможности привести к спокойствию восставшее население столи­цы, появился на ипподроме, держа в руках евангелие. Эта новость быстро разнеслась по городу, и, по словам автора «Пасхальной хро­ники», сюда «пришел весь народ, и наполнился ипподром чернью» [16, с. 623]. Юстиниан обратился к восставшим со словами: «Кля­нусь святым могуществом, я признаю перед вами свою ошибку и не прикажу никого наказать, только успокойтесь. Все произошло не по вашей, а по моей вине. Мои грехи не допустили, чтобы я сде­лал для вас то, о чем вы просили меня на ипподроме» [16, с. 623; 26, с. 475]. Двадцать лет до этого подобный поступок Анастасия (свидетелем которого, возможно, был и Юстиниан) сохранил ему императорскую корону [26, с. 407—408] ³⁹. И на этот раз многие из димотов склонны были уступить и стали приветствовать императора привычным возгласом: «tu vincas!». Однако большинство сканди­ровало: «Ты даешь ложную клятву, осел!» [16, с. 623—624]. По словам Иоанна Малалы, димоты требовали избрания другого им­ператора, выкрикивая имя Ипатия [26, с. 475] (весть об удалении его и других сенаторов из Большого дворца уже облетела Констан­тинополь). Юстиниан, ничего не добившись, был вынужден поки­нуть императорскую кафисму [26, с. 475; 16, с. 624], а народ поспе­шил к дому Ипатия. Несмотря на протесты и слезы его жены Марии, восставшие отвели Ипатия, одетого в белые одежды, на форум Кон­стантина. Здесь он был возведен на ступеньки колонны Константи­на и провозглашен императором. За неимением императорской диа­демы, мятежники взяли из дворца Плакиллианы золотую цепь, которую и возложили ему на голову [35, т. I, А, I, 24, 25; 16, с. 624] ⁴⁰.

Итак, восстание вновь приобретает характер выступления, на­правленного против императорской власти, чему немало способст­вовал сам Юстиниан, предоставивший восставшим так не хватав­ших им вождей [54, с. 292]. Центром событий становится форум Константина, где мятежники вместе с явившимися сюда сенаторами, удаленными из дворца, стали обсуждать, что делать дальше. Мно­гие горели желанием идти на штурм императорского дворца, но се­натор Ориген в пространной речи советовал воздержаться от из­лишней поспешности. Он указал, что в Константинополе есть и дру­гие дворцы (Плакиллианы и Елены) ⁴¹ [35, т. I, А, I, 24, 26—30]), достойные называться императорскими; сделав их своей резиден­цией, Ипатий мог бы, собрав силы, успешно вести борьбу с Юсти­нианом, который рано или поздно попал бы в его руки. «Власть пре­зираемая, — сказал Ориген, — теряя ежедневно свои силы, обык­новенно рушится» [35, т. I, А, I, 24, 26—30]. Народ же, не послушав его, отправился во главе с Ипатием на ипподром [35, т. I, А, I, 24, 31], куда явился также готовый на штурм дворца отряд вооружен­ных стасиотов-прасинов из 200 [41, с. 185] — 250 [16, с. 624] человек. На стороне восставших оказались и некоторые схоларии и экску­виты [16, с. 626]; другие же, хотя и не примкнули к восстанию, от­казались защищать императора [35, т. I, А, I, 24, 39].

Таким образом, положение Юстиниана резко пошатнулось. На его стороне остались лишь наемные дружины Велисария и Мунда [35, т. I, А, I, 24, 40—41]. Время пребывания его у власти, казалось, было сочтено.

В этот критический момент, одновременно с событиями на фору­ме Константина, в Большом дворце происходило совещание сто­ронников императора. Юстиниан, уже подумывавший о бегстве, вместе со своими ближайшими соратниками решал, оставаться ему в городе или бежать [35, т. I, А, I, 24, 32]. Тогда к отчаявшемуся императору и его придворным с решительным словом обратилась императрица Феодора. «Сейчас, я думаю, — сказала она, — не вре­мя рассуждать, пристойно ли женщине проявить смелость перед мужчинами и выступить перед оробевшими с юношеской отвагой. Тем, у кого дела находятся в величайшей опасности, ничего не оста­ется другого, как только устроить их лучшим образом. По-моему, бегство, даже если когда-либо и приносило спасение и, возможно, принесет его сейчас, недостойно. Тот, кто появился на свет, не может не умереть, но тому, кто однажды царствовал, быть беглецом не­выносимо. Да не лишиться мне этой порфиры, да не дожить до того дня, когда встречные не назовут меня госпожой! Если ты желаешь спасти себя бегством, государь, это нетрудно. У нас много денег, и море рядом, и суда есть. Но смотри, чтобы спасшемуся тебе не пришлось предпочесть смерть спасению. Мне же нравится древнее изречение, что царская власть —лучший саван» [35, т. I, А, I, 24, 33—38] ⁴².

После этих смелых слов колебания Юстиниана и его придвор­ных окончились, и во дворце стали готовиться к выступлению. Им­ператор вместе с приближенными отправился в триклиний, нахо­дившийся по другую сторону императорской кафисмы ипподрома, в которой в этот момент восседал наслаждавшийся аккламациями повстанцев в его честь ничтожный Ипатий. Евнух Нарсес, скрытно выйдя из дворца, раздал немало денег сторонникам партии вене­тов [26, с. 476] ⁴³. В результате среди единой до этого времени мас­сы мятежников снова начались раздоры, толпа на ипподроме рас­кололась надвое. В этот момент дружины Велисария и Мунда, а также солдаты, которых удалось вновь привлечь на сторону Юсти­ниана, с разных сторон ворвавшись на ипподром, стали без разбо­ра рубить скопившихся там людей [26, с. 476; 16, с. 626], «уже вос­ставших друг против друга... Толпа падала, как скошенная трава» [28, с. 155] ⁴⁴. Племянники императора Вораид и Юст, войдя в им­ператорскую кафисму, схватили Ипатия и Помпея и привели их к Юстиниану. Не внемля их оправданиям, император тотчас же приказал арестовать их, а на следующий день оба они были казнены [26, с. 476; 16, с. 627]. В результате страшной резни на ипподроме погибло около 35 тыс. человек [26, с. 476; 16, с. 627; 41, с. 185] ⁴⁵.

Так потерпело поражение крупнейшее восстание в Константи­нополе VI в., ход которого приводит нас к следующим выводам. Восстание, начавшееся как стихийное народное движение, не раз­вивается далее по прямой восходящей линии. Обнаружив со своего первого дня ярко выраженный характер широкого социального движения, оно, разрастаясь, чем дальше, тем больше приобретает характер движения антиправительственного и даже антиимпера­торского. После неудачной попытки провозгласить императором патрикия Прова восстание определенно теряет четкую социальную и политическую направленность, вновь приобретая стихийный ха­рактер и переходя в хаотическую борьбу внутри димов. С изгнани­ем из Большого дворца Ипатия и Помпея оно вновь обретает доста­точно четкую политическую цель.

Для того чтобы разобраться в причинах таких изменений харак­тера движения, обратимся к анализу сил, принявших участие в вос­стании Ника.