Пуськи бятые

Сяпала Калуша по напушке и уважила бутявку. И вопит: — Калушата, калушаточки! Бутявка! Калушата присяпали и бутявку стрямкали.

И подудоншшсь. А Копуша валит:

— Оее, оее! Бутявка-то некузявая! Калушата бутявку вычучили.

Бутявка вздребезнуласъ, сопритюкнулась и усяпала с на-пушки.

А Калуша вопит:

— Бутявок не трямкают. Бутявок не трямкают. Бутявки дюбые и зюмо-зюмо некузявые. От бутявок дудонятся.

А бутявка вопит за напушкой:

— Калушата подудонилисъ! Калушата подудонились! Зюмо некозявые! Пуськи бятые!

Интересно, что дети-дошкольники воспринимают эту квазисказку, как правило, как информативно полноценную, «нормальную», хотя каждый ребенок, конечно, по-своему расшифровывает услышанное.

Или другой пример; это один из вариантов перевода стишка из «Алисы в Стране Чудес»:

Розгрень, юзкие хамейки Просвертели весь травас. Айяйяют брыскунчейки Под скорячень ричинъжас.

Итак, с точки зрения ПЛ, грамматика есть система правил организации связной речи.

Н. Хомский, имя которого я неоднократно называла в предшествующей лекции, утверждал наличие самостоятельных синтаксических структур в сознании человека (помните — глубинные синтаксические структуры, которые реализуются в поверхностных структурах?). Классический пример Хомского, который все информанты воспринимают как абсолютно нормальную фразу с точки зрения общих норм синтаксиса (отличие от квазипредложения Щербы в том, что Хомский использует реально существующие ело-

ва): Бесцветные зеленые идеи бешено спят (Colorless green ideas furiously sleep). По тем же принципам построена и абсолютно бессмысленная, но очень умная фраза, известная многим и многим: «С точки зрения банальной эрудиции не всякий индивидуум, метафизирующий абстракцию, способен дифференцировать тенденцию парадоксальных эмоций». (Эта фраза, заметим в скобках, часто используется для обозначения красиво звучащего, но бессмысленного наукообразного текста.) Перечитайте Д. Хармсаили А. Введенского и Вы найдете массу интереснейших примеров языковой игры со словом, с его лексическим и грамматическим значением, с лексической и грамматической сочетаемостью.

И снова поговорим о детском речетворчестве. С. Н. Цейтлин провела ряд интереснейших экспериментов и получила конкретные подтверждения того, что детская грамматика значительно более последовательна, чем та реальная грамматика, которой пользуются взрослые, она стремится к универсальности. Так, формы множественного числа от человек и ребенок — человеки и ребенка, а от ухо —ухи (что гораздо более логично, согласитесь); рот — ротом\ высокий — высокее и широкий — ширее и т. д. Более логичен ребенок и в определении и в манифестации грамматических значений: если синица, то это она (тетенька), а если это он (дяденька), то это должен быть синиц. По тому же принципу строится и имитация детской речи: папа — граф, мама — графиня, а ребенок у них — графинчик; она — героиня, а он — героин. Ребенок уверен, что если сегодня ветер не такой сильный, как вчера, то значит вчера было ветрее. А «если у меня платьице красивее, чем у тебя, то значит я принцессее». Другими словами, ребенок, нисколько не сомневаясь, создает сравнительную степень от существительного только потому, что он не знает, что этого нельзя делать. Но разве то, что он создает, непонятно и плохо? Напротив! Это наглядно, точно, понятно. Вспомните «От двух до пяти» К. И. Чуковского.

К возрасту 6—7 лет в целом завершается овладение языком как системой фонетических, грамматических и лексических норм, и после этого ребенок «выходит в текст, как в открытый космос» (Н. И. Жинкин). Мы тоже попробуем туда выйти в последующих лекциях, когда будем говорить о тексте, дискурсе, коммуникации. А сейчас остановимся на тех компонентах коммуникации, которые не относятся к числу вербальных, но не менее важны для того, чтобы коммуникация была успешной.