6 курс / Компаниец ..19.09.2013 / Мор основы задан по рус экономист / Gilyarov-Platonov-Jizn.est.podvig

Народность и нигилизм

Индивидуализм и коммунизм

Личное и общественное (По поводу статьи г. Дубенского: “Свобода

и Рабство”, Ж. 33. № 22.)

Отдавая справедливость многим частным суждениям, высказанным в статьи г-на Дубенского, мы не можем согласиться с некоторыми наиболее существенными ее местами, именно с теми, где автор излагает относительное значение личных и общественных интересов. Об этом несогласии нашем — несколько слов.

Авторнаходитотсталымидаженехристианскимвзгляд, что люди должны быть рассматриваемы, как “члены общества, человечества или даже Вселенной”. По его мнению, такого рода правила, как: “Для блага общества нужно жертвовать личными интересами”, или: “В обществе каждый должен думать обо всех и все о каждом”, — проповедуют нравственный коммунизм, устанавливают неразумные отношения. Мы держимся совершенно обратного мнения. По нашему мнению, человек просвещенный, и притом христиански просвещенный, должен сознавать себя именно не иначе, как “членом общества, человечества или даже Вселенной”, и что правила, осуждаемые автором, вовсе не составляют нравственного коммунизма, употребляя это слово в смысле чего-нибудь неразумного, но, напротив, суть истинные человеческие обязанности.

Автор предчувствовал сам, что взгляд его встретит возражения. Он спешит предупредить читателей, что, защищая уважение к человеческой личности, он бесконечно далек от противоположной крайности — требовать пожертвования

321

Н.П. ГИЛЯРОВ-ПЛАТОНОВ

всем для личности, что взгляд его вовсе не есть эгоизм, а толь- ко —индивидуализм.Нодапроститнамавтор, —вседоводы, представленные им в этом смысле, доказывают, по нашему мнению, совершенно противное тому, что он хочет сказать, и подтверждают, напротив, что его теория есть именно эгоизм, только переименованный в другое название.

Начнем с того, что чистый эгоизм, в том крайнем смысле, в каком понимает его автор, есть совершенная немыслимость. Отдельное лицо в пылу горячечного воображения может, конечно, пожелать иногда, чтоб “всем было жертвуемо для его личности”,ноотбредаболезненноразвитойфантазиидопрактического ее осуществленния, а тем более — до осуществления всеобщего, до возведения ее в принцип всечеловеческих отношений — бесконечно далеко. Сказанное отдельное лицо, NN, может найти, пожалуй, несколько простаков, которые согласятся для его личности пожертвовать собой; но большинство человечества, и притом к большинству его личных интересов, отнесется совсем иначе. Причина простая. Если NN имеет свои личные интересы, то и все прочие имеют тоже; и если NN хочет, чтобы для его личных интересов жертвовали собой прочие, то все прочие находят, напротив, свой личный интерес в том, чтобы не жертвовать собой ни для кого. Итак, бесконечный эгоизм, и в одном отдельном лице взятый, неосуществим вовсе. Но как же подумать возвести его в принцип всеобщий? Это было бы верхом несообразности и противоречия. Как сказать каждому отдельному лицу: “Для твоей личности должно быть жертвуемо всем общественным”? Это значило бы сказать в одно и то же время, чтобы не было интересов ни личных, ни общественных, разрушить совсем и личное стремление и общественное начало, и следовательно, самому опровергнуть свое положение в самой глубочайшей его сущности. В самом деле, личные интересы достигаются только через взаимные услуги одного другому. Но как никто даром не захочет оказывать другим услуги, то, следовательно, если каждый будет требовать от других только жертв, — каждый тем самым будет отказываться и от достижения своих ин-

322

Народность и нигилизм

тересов. А вместе с тем, каждый тем самым будет исключать себя и из общества: ибо общество только и держится этими взаимными услугами.

Итак, если автор опасается, чтоб ему не приписали желания утверждать эгоизм в бесконечном, сейчас объясненном смысле, то он может успокоиться. Никто этого не подумает; потому что утверждать голо такого рода эгоизм было бы самой воюющей из несообразностей, значило бы утверждать невозможность, для всех очевидную. И странно было бы за кем предполагать, чтобы решился на это.

Но что же такое, однако, взгляд автора?

“Отдельное лицо”, говорит он, “не должно жертвовать личными интересами для общего блага”. Что это значит? Другими словами, это значит сказать: если благо общее, иначе — всех и каждого, кроме меня, требует, чтобы я поступился каким-нибудь своим интересом, то я должен допустить вред общества, но сохранить свой интерес.

Часовой охраняет пост, защита которого важна для безопасности десятка тысяч соотечественников. Должен ли он подать своим знак при приближение неприятеля, что, впрочем, может стоить ему жизни? По теории г-на Дубенского, — не должен; по крайней мере, оставляется это на добрую волю солдата. Иначе ведь он должен был бы воображать себя “членом общества”, это было бы какое-то “обязательное братство”, — “нравственный коммунизм”, как выражается г-н Дубенский.

К судье привели разбойника. За взятку представляется легкий случай оправдать его. Позволительно ли судье сделать это? А почему ж и нет, скажем мы, следуя строго теории г-на Дубенского. Своим личным интересом не должно жертвовать для блага общества!

С меня требуют подать. Это тоже нужно бы для блага общества. Но это также затрагивает мой интерес. К чему ж мне жертвоватьим?“Вобществекаждыйдолжендуматьобовсехи все о каждом” — это взгляд отсталый, говорит г-н Дубенский. А подать и есть именно фактическое выражение и осуществление этой самой “мысли всех о каждом и каждого обо всех”.

323

Н.П. ГИЛЯРОВ-ПЛАТОНОВ

Одним словом, можно представить бесчисленное множество примеров подобного столкновения интересов личных с общественными и везде, следовательно, по теории г-на Дубенского, отдельная личность уполномочивалась бы на поступки совершенно вроде тех, какие представлены выше. Как же назвать эту теорию? Автор называет ее индивидуализмом. Пусть так. Но название не изменяет сущности дела. Явно, что кто утверждает необязательность пожертвования личными интересами для блага общественного, тот тем самым утверждает необходимость пожертвования благом общественным для личных интересов. Короче сказать, кто утверждает необязательность личных пожертвований для общества, тот утверждает, только другими словами, именно тот самый бесконечный эгоизм, которого бы он не решился никогда поставить голо, защищать в чистом виде, от которого отступил бы как от самой вопиющей несообразности, самой очевидной невозможности.

Но как же это, однако? Очень просто. Не всегда ясно сознается то, что высказывается. Индивидуалист, защищая начало личности, вовсе не думает и не хочет утверждать эгоизм, и притом в его бесконечном, сколько возмутительном, столько же и неосуществимом смысле. Но на деле выходит так. И выходит именно потому, что начало личности само по себе уже несовместимо с идеей общества. Общество есть именно ограничение личности. Мы в силу того и собираемся в общество, что каждый из нас поступается частью своих личных интересов, частью своей личной свободы, отказываемся каждый от своей исключительности. Итак, коль скоро мы не только становим личность началом, но даже просто даем ей самостоятельное, неограниченно-независимое значение, мы тем самым уже неизбежно подрываем основание общества, отнимаем у него свободу в пользу своей.

“Общее не уничтожает частей”, — говорит г-н Дубенский. Совершенно справедливо. Но это самое и доказывает, что часть должна быть рассматриваема именно как часть, а не как самостоятельная отдельность. Если мы даем части самостоятельно-отдельное значение, мы тем самым уничтожа-

324

Народность и нигилизм

ем целое. Целое потому и есть целое, что оно имеет другие целые, как свои части.

“Личность служит основанием всему, — замечает опять г-н Дубенский, — уничтожить личность — значит уничтожить мир”. Второе справедливо, но первое вовсе не связано с ним необходимо. Уничтожить члены тела значит уничтожить самое тело. Но следует ли отсюда, что члены служат основанием всему телу?

Одним словом, сколько мы ни станем рассматривать, — отрицание подчиненного значения личности есть само по себе уже отрицание всякого значения общественности; и, следовательно, мысль о необязательности личных пожертвований, об отсутствии членовности отдельных лиц по отношению к обществу, о неестественности круговой заботы всех и каждого есть именно эгоизм в его саморазрушающем значении. Индивидуализм есть именно эгоизм, с той только разницей, что это эгоизм — скрытый, к основному своему противоречию прибавляющей еще новое противоречие внутренней непоследовательности, желающий при основном своем начале сохранить то самое, к разрушению чего он именно стремится, разрушение чего составляет самую его сущность.

Многочисленные защитники теории, представителем которой является г-н Дубенский, скажут нам: “Но мы не отвергаем взаимных услуг, на которых держится общество. Напротив, мы признаем их необходимость и даже думаем, что они нужны к сохранению и развитию самих личных интересов. Мы отрицаем только необходимость пожертвований. А без пожертвований благо общества может обойтись”. Мы скажем на это со своей стороны: “Это мечта. Простая услуга от пожертвования отличается тем, что в первой предполагается обмен обоюдно выгодный и, прибавим к этому, — равноценно выгодный. Коль скоро же этого нет, услуга перестает уже быть простой услугой и становится жертвой. Но при исполнении общественных обязанностей, то, что отдельное лицо получает от общества, всегда ли бывает равноценно тому, что ему приходится отдавать? Чтоб не ходить далеко за примерами, воз-

325

Н.П. ГИЛЯРОВ-ПЛАТОНОВ

вратимся к одному из тех, которые уже были представлены. Солдат отдает обществу жизнь, а в обмен получает... но здесь и речи не может быть о самом обмене и получении, а не только что о их выгодности или равноценности. Тут самая идея обмена непреложима. Жизнь вовсе не есть то, что, например, труд, или от труда сбереженный капитал, или вообще какая-нибудь собственность, — словом, такая принадлежность, затрачивая которую я сам все-таки остаюсь, не исчезаю. Кто отдает жизнь, тот отдает себя. Предмет мены и меняющее лицо здесь сливаются совершенно, и одна из обменивающих сторон сама исчезает. Таким образом, приношение жизни всегда есть жертва. Видеть тут возможность обмана значит предполагать две стороны, где существует всего одна, и уничтожение считать за приобретение”.

Пожалуй, нам и на это скажут: “При нормальном устройстве общества служба солдата есть такой же договор, как и всякий другой. Жизнь, так же как и все, имеет цену, и один ценит ее дороже, другой дешевле, смотря по обстоятельствам. В перспективе двух смертей, NN находит для себя более выгодной сытую смерть на поле сражения, чем смерть голодную от недостатка работы: вот и все, — весь смысл службы солдата. Тут такой же размен услуг и ценностей, как и везде; отрицать его здесь, значило бы отрицать его во всяком труде, при котором жизнь работника подвергается опасности”.

На это также ответим со своей стороны: “Мы понимаем возможность договора, когда приходится порисковать жизнью, не слишком обеспеченной, или даже и без того опасной; но мы совершенно отвергаем в нем всякий смысл, когда требуется идти на верную смерть при полной возможности сохранить жизньбезвсякойпотери.Солдат,такжекакирудокоп,захорошее вознаграждение может подвергать жизнь опасности; но не понимаем, почему бы часовой непременно предпочел смерть, когда изменой он очень хорошо мог бы сохранить жизнь?” — “Свободное обязательство....” — “Но с точки зрения личной выгоды,свободноеобязательствоимеетнадомнойсилутолько потому, что нарушением его я подвергаю себя еще большей по-

326

Народность и нигилизм

тере, чем исполнением. Но что же может быть больнее потери жизни, которая должна последовать часовому от исполнения договора? Если, помимо всего этого, свободное обязательство имеет над ним силу, стало быть, есть нечто выше личного интереса, что понуждает его быть верным своему слову. И опять выходит то же заключение: что начало личного интереса недостаточно к исполнению общественных обязанностей, и что без личных пожертвований не может быть сохранено общественное благо”.

Номынестанемперебиратьздесьвсехсофизмов,которые употребляет, к сожалению, слишком господствующий ныне индивидуализм, чтобы прикрыть свою несостоятельность. Для этого следовало бы написать целую книгу. Все они ведут совершенно к одному и тому же; все они при внимательном рассмотрении выказывают бездну противоречия, в которой стоит эта теория, желая отстоять свое эгоистическое начало и в то же время сохранить идею общественности. Возвратимся к статье, которая подала повод к настоящим замечаниям.

Естественно, что автору хотелось бы при своем начале оставить неприкосновенным значение общественности и, вообще, разумно-нравственные междучеловеческие отношения. Посмотрим, какие он употребляет для этого доводы.

“Цивилизованный человек, — говорит автор, — тем и отличается от дикого, что ему, кроме личных интересов, доступны интересы общественные, народные и общечеловеческие”. Совершенная истина! Но для того, чтоб она служила в пользу индивидуализма, нужно доказать сперва, что успехи цивилизации и развитие личности, как личности, одно и то же; а в этом весь и вопрос. Г-н Дубенский вместе со многими другими полагает, что основанием к успехам европейской цивилизации послужило современное им движение развития личности. А мы полагаем совершенно противное: именно, что цивилизация развилась помимо развития личности и часто вопреки ей; что личное начало задерживают успехи просвещения, а не способствовало им. Католицизм есть высшее освящение личного авторитета в сфере религии: ему в быте

327

Н.П. ГИЛЯРОВ-ПЛАТОНОВ

вполне соответствовала форма феодальных отношений. То, что составляет основную идею теперешнего индивидуализма, — идея личного самоуважения, — возникло, развилось и получило значение именно в эту пору. И это — пора рабства и крайнего невежества. Протестантизм смягчил личное начало, заменивличныйавторитетличнойжесвободой,поотношению к авторитету абстрактному; ему соответствует теперешнее модное общественное устройство, основанное на так называемом общественном равновесии, — на отвлеченном равновесии взаимно-противоположных или даже враждебных элементов. И это смягчение личного начала, именно самое изгнание прямого личного авторитета и замена его абстрактным, принесло свой плод в успехах просвещения.

Но исчезло ли все-таки при этом, скажем кстати, рабство

вЕвропе? Нет, оно только сменило свой вид на другой. Сколько ни толкуйте, а насилие капитала над трудом право стоит старого патриархального насилия господина над рабом. Различие только в том, что право насилия перешло из одних рук

вдругие, от аристократов к богачам, и потеряло прежнюю непосредственность, достигая того же результата путем более далеким и процессом более сложным.

Скажем,наконец,иодругой,ещеновойвозникающейвласти, которая идет умерить и, если можно, сменить собой голую власть богача, хотя и более тонкую, чем прежняя власть господина, но все-таки очень заметную и уже чувствуемую теперь в ее тяжести, и которую восхваляют нынешние публицисты как верх освобождения, как цвет просвещения, как окончательное выражение нормальной цивилизации. Мы говорим о власти общественного мнения. Признавая вполне всю законность общественного мнения, коль скоро оно действительно основано на всецелом общественном духе и, — прибавим к этому, — коль скоро сам общественный дух подчиняет себя высшим требованиям, мы тем не менее полагаем, что при современном господствующем начале единственная форма, в которой может осуществиться власть общественного мнения, есть и будет тем же насилием над свободой, как и всякое другое. Это будет на-

328

Народность и нигилизм

силие не господина над рабом, или плантатора над негром, не богача над бедным, но насилие более ловких, более остроумных над лицами более простодушными и честными, более скромными, хотя, может быть, иногда и менее даровитыми. И если хотите, это насилие еще хуже всякого другого. Это — насилие соблазна и обольщения; это насилие, поражающее уже не физическую сторону человека и не внешнее выражение его убеждения, но идущее против самого священного тайника человеческой свободы. И тем оно опаснее, чем оно тоньше: оно убивает свободу в самом корне, под видом уважения именно к той же самой свободе. Мы говорим, разумеется, в том предположении, что началом сохранится все-таки то же начало личности.

Сейчас сказанное нами служит в то же время и ответом на мнение г-на Дубенского, общее ему почти со всеми, что “вся история цивилизации есть история эмансипации личности”. Автор, разумеется, имеет в виду цивилизацию новоевропейскую. Нет, скажем мы, история европейской цивилизации есть история перемен одного вида рабства на другой. И это неизбежно, и именно потому, что в основание европейской истории положено столь восхваляемое начало личности. При личном начале, при стремлении дать простор личности, как личности, в строгом значении этого слова, порабощение неизбежно. Причина та самая, которой автор очень справедливо опровергает мечты коммунизма. В людях нет равенства, иначе

истроже, — нет физической и нравственной одинаковости, и не может быть. Итак, давая простор лицу, как лицу, вы даете простор именно тем самым преимуществам, которые естественно имеет один над другим, и с тем вместе давая простор одному, вы непременно угнетаете другого. Цивилизация есть действительно стремление к эмансипации. Гнет чувствуется; он тяготит; его скидывают, но скидывают самый факт, не уничтожая его начала, и даже скидывают во имя самого этого начала. Начало остается; оно живет и ищет новых и новых, более

иболее тонких видов порабощения. Новый вид, естественно, сперва незаметен, но и он сознается; и для него наступит пора,

329

Н.П. ГИЛЯРОВ-ПЛАТОНОВ

и его скинут, и так далее, доколе наконец заметят, что вина не в факте, а в самом начале. Возвратимся для лучшего объяснения к тому, что было уже сказано. В форме, в какой проявляется

внастоящую минуту власть общественного мнения, таится, как мы сказали, начало гнета и гнета наиболее страшного, чем все, какие бывали прежде. И что ж? Скажите о безнравственности, какая существуете в этой quasi-общественности: после нескольких минут объяснения вы убедитесь, что встретились с точкой современного умопомешательства Европы. Вас не станут слушать. Насилия, какое существует в умственном, взаимном обольщении и соблазне, даже не поймут. “Какое же тут насилие? — скажут вам, — вы совершенно свободно проповедуете свое мнение, и я совершенно свободно принимаю его. В моей воле — принять его и не принять”. И при этом забывают, что совершенно так же рассуждали и защитники рабства, в теснейшем смысле этого слова. “Раб, — говорили они, — совершенно свободно, по собственному убеждению, по христианскому смирению, предо мной рабствует. Он мне предан всей душей, и служба его — для него наслаждение. Где же тут гнет, где безнравственность?” И забывают при этом также, что если в моей совершенно власти принять или не принять чужое мнение, то, строго говоря, все равно ведь совершенно так же в воле негра оставаться у плантатора в рабстве, или нет, ибо физическая сила все-таки на стороне рабов, — численный перевес все-таки на их стороне. Итак, разницы в степени гнета тут, собственно, нет, и разница только в форме. Но дело в том, что идея свободного quasi-общественного мнения теперь

вполном ходу, в полном цвету; она еще только идет к своей настоящей силе: в нем видят пока еще только эмансипирующую сторону; и в настоящую минуту оно действительно пока еще таково. Одним словом, выражение общественного мнения теперь идет пока еще к свободе, но не достигло до полной власти. И дело в том также, что, чувствуя факт гнета от осуществления личного начала в одной форме, настоящее время хочет сбросить факт, но не желает еще покамест расстаться с самым началом и форму одной личной зависимости переменяет на

330