6 курс / Компаниец ..19.09.2013 / Мор основы задан по рус экономист / Gilyarov-Platonov-Jizn.est.podvig

Народность и нигилизм

стороны, совсем различными звуками. Сообразив все это, мы получим понятие о целом, всеобще-тожественном миросозерцании, и с тем вместе легко объясним себе, почему, несмотря на все различие языка каждой говорящей особи, большинство, однако, уверено в совершенном его тожестве, распространяя это тожество на целое племя (в то же время, как столь же несправедливо приписывает совершенную отдельность одному племенному языку от языка других племен). Это всеобще тожественное миросозерцание назовем, пожалуй, применяясь к приведенной нами выше фразе Гегеля, обыденным сознанием

(das ubertatige Bewusstseyn), хотя это слово и будет иметь не-

сколько иной смысл, нежели какой носит оно в фразеологии Гегеля. Но оно хорошо выражает дело. В самом деле, это миросозерцание, или это сознание, составляет воззрение всех и каждого без исключения и не покидает никого во всю жизнь. Как бы высоко ни было развито образование отдельной личности, в какую бы ни поставила она противоположность научно выработанные воззрением к общему миросозерцанию, — на вершины этого научного сознания, мысль все-таки удаляется только в немногие, праздничные минуты усиленного напряжения, ежеминутно спускаясь всегда в обычный будничный образ понимания, и им освещает все обычное течение своей жизни. Химик очень хорошо понимает, что огонь есть явление, а не стихия, что горение есть не что иное, как соединение кислорода с телом, имеющим к нему сродство, и вполне уверен, что такое понимание вполне правильно и даже есть единственно правильное. Но тем не менее он не вносит, однако, своего научно добытого воззрения в свою будничную жизнь, а довольствуется тем, какое получено им в наследство от предков и обще ему со всей непросвещенной массой, и этим пошлым сознанием обходится во всех случаях жизни, когда приходится практически применять к ней факты огня и горения. И всего замечательнее, что то же самое повторяется даже с целыми народами; никакое мифологическое воззрение, бывшее когда-то всеобщим верованием, никакое вообще верование, отходящее от обычного представления, как бы всеобще ни было разлито

201

Н.П. ГИЛЯРОВ-ПЛАТОНОВ

в народе, и как бы сильно ни действовало на него, и как бы, следовательно, ни удобно было ему преодолеть обычное воззрение, никогда, однако, не входит вполне в будничную жизнь, не становится всегодным орудием к вседневному сознанию, хотя непременно и воздействует на миросозерцание народа, дает ему свою отличительность и даже, замирая, остается в нем неизгладимым следом в закрыто-сложном виде готовых понятий. Но при всем том вседневное сознание остается всетаки при своих, всем одинаковых приемах и при своем одинаковом взгляде, как ни тесно, наконец, отмежуется ему круг действия.

Тем не менее различие будничного сознания от праздничного велико. Представленный выше пример химика показывает это. Но химия еще не может свидетельствовать, до какой степени искусственное, ученое воззрение может удаляться от первоестественного. Химическое воззрение не отрицает обыкновенного (если только остается в своих пределах); оно только углубляет его и дополняет; открывает во внешнем мире новые стороны и частью даже целый новый мир, который ускользает от обыкновенного воззрения, по несовершенству его естественных орудий к наблюдению. Кроме того, хотя чуть ли не единственная наука, счастливая тем, что для своего особенного содержания имеет свой особенный язык, который предупреждает всякую возможность к смешению понятий. Простое положение: “дерево горит” — ученый может выразить одними химико-математическими формулами, не прибегая к посредству слов, употребительных во вседневной жизни. Иное дело — философия. Она отрешенно рассматривает те же самые понятия, которые вращаются во вседневной жизни и составляют внутреннюю сущность самого обыденного сознания, неизбежную подкладку каждой человеческой мысли. Понятия бытия, качества, природы, духа, вещества и т. п. столько же принадлежат углубленному философствованию, сколько и самому пошло-поверхностному мышлению. Это-то единство понятий, сближая, по-видимому, философию с общим смыслом, дает ей и самую широкую возможность вступать с ним в

202

Народность и нигилизм

прямые и неразрешимые противоречия. Отрешенность, в которой рассматриваются эти понятия, уносит ее от твердой почвы опыта и лишает той наглядной самоповерки, постоянное присутствие которой в математике и науках, ей подчиненных, усваивает за ними название точных и положительных. Задача философии,покоторойонаобязанабратьбытиевегодосущности, — как возможное и необходимое, — и уже отсюда развивать действительное, становит ее в то же время по отношению к последнему в положение господствующее и дает ей право вовсе нецеремонного с ним обхождения. Отсюда-то естественно может возникнуть и возникает, что философия не только подразумевательно, самой постройкой понятий ставит их в такие отношения, в каких никогда не признает их обыкновенное сознание; не только закрепляет эти отношения условными, для обозначения их принятыми, терминами, но даже прямо отрицает то, что обыкновенному сознанию кажется несомненной истиной. И в этом смысле, как справедливо приведенное выше замечание Гегеля, что у философии и обыденного сознания содержание то же, но язык другой, так равно справедливым может быть и другое положение, что у философии и обыденного сознания слова те же, но содержание совсем другое. Чтоб не ходить далеко за примерами, возьмем самое это понятие об обыденном сознании. Это обыденное сознание, или, как иначе называют его, общий смысл (sensus communis), пользуясь само у себя почетным наименованием здравого смысла, в философской системе, и именно у Гегеля, имеет другое значение, — значение низшей ступени развития, — неполного мышления, и упоминается обыкновенно вовсе не с почетом, а скорее в виде презрительного наименования.

Какое значение в историческом ходе образования имеет это несогласие ученого воззрения с обыкновенным? Значение это, как должно явствовать из предшествовавшего, может быть двоякое. Или, оставаясь уединенной системой, более или менее последовательно проведенной, несогласие это составит личное философское убеждение самого творца и нескольких его последователей, изучивших систему в полном проведении

203

Н.П. ГИЛЯРОВ-ПЛАТОНОВ

понятий; лемматически войдет, может быть, и в изложения некоторых низших наук в виде основоположений, в которых они нуждаются. Или же, когда положения, выведенные философией, вполне подойдут под требования времени, приготовленные развитием в прочих сферах жизни, — религиозной и общественной, — они проникнут все образование, станут тем, что называется ходячими идеями времени, и образуют из себя уже не убеждение, научно выведенное, а верование, принимаемое без справок и даже большинству неизвестное в своем происхождении. Первый случай — наиболее обыкновенный; второй — более редкий и более интересный в изучении. Такое явление бывает обыкновенно в изломе образования, служит свидетельством, что скоро наступает новая эпоха историческая, с новым началом и новым направлением духовной жизни. Чтоб духовные потребности целого периода нашли себе выражение в философской системе, для этого нужно, чтоб предшествовал долгий опыт, чтоб предварительно было много неудачных попыток к философскому выражение идей времени: ибо философское самосознание является всегда позднее всякого другого. Чтобы духовные потребности могли успокоиться именно на воззрении, которое в началах своих противоречит обыденному сознанию, для этого нужно, чтоб оно было венцом всех попыток, окончательным напряжением духа к историческому самоопределению: ибо противоречие является обыкновенно самым последним определением в ряду других при историческом саморазвитии всякого одностороннего начала (а между тем никакое не является из жизни, прямо отрицающим обыденное сознание; если б такое и явилось, ему не может предлежать значение в истории). Итак, весьма интересно следить этот излом образования, это смешение противоречащих понятий, вращающихся в образовании, это постепенное каменение некогда осмысленных понятий, переход из фило- софскиразвитоговидавслепуюстихию, —этовнутреннеене- доразумение эпохи самой с собой, эту всеобщую уверенность, что все говорят об одном и том же, и между тем, несомненный факт, что все говорят о разном, и даже никто отчетливо сам не

204

Народность и нигилизм

знает о чем. Внутри самой такой эпохи, конечно, некрасиво; в воззрении ее нет не только той внешней верности, которая определяется согласием с какими-либо посторонними началами, но даже нет той внутренней, относительной верности, которая составляет более или менее принадлежность всякой философской системы, взятой самой в себе, как бы собственно ни были ложны ее начала, и которая бывает даже в неразвитой жизни, поскольку она все-таки верно следует своим стихиям, как бы ни были ложны и односторонни самые эти стихии.

Мне кажется, что мы живем именно в такую эпоху переходного образования. Религиозно-общественные начала, положенные в западно-европейскую историю, вместе с разрушением древнего мира в продолжение веков вырабатывали и наконец образовали вполне соответственные формы жизни. С так называемым возрождением наук эти формы стали искать себе соответственные выражения в системе отрешенной мысли. Развиваясь с неудержимой стремительностью и с той необыкновенно правильной последовательностью, которая, взятая одна сама по себе, в состоянии была бы, по-видимому, оправдать самых ярых защитников мнения о рефлективнологическомхарактеревсемирногопрогресса*,онанашла,наконец, искомое себе выражение в системе Гегеля, рационализмом которой, вместе с тем, она и вступила в крайнее противоречие с обыденным сознанием. И тотчас она перестала быть тем, чем она есть, то есть системой отрешенной мысли. Ее положения обратились в верования, принимаемые без справок, без сознания даже о их происхождении и с потерей того внутреннего смысла, который они имели в системе и который составляет их сущность; положения, чисто рационалистические, стали являться здесь и там, рядом с понятиями общего смысла, идти

* Спешим оговориться. Этим словом мы вовсе не думаем отрицать всемирный прогресс, ниже — его логический характер. Но мы думаем, что жизнь в своем ходе следует несколько иной логике, нежели какую соблюда-

ет сознательная, рефлектированная на себя мысль. Отожествление разум­

ности в ходе жизни с разумностью в ходе рефлектированной мысли есть собственно принадлежность рационализма, и его-то мы отрицаем словами,

к которым делаем это примечание. — Авт.

205

Н.П. ГИЛЯРОВ-ПЛАТОНОВ

с ними бок о бок и даже предъявлять себя за основы воззрений, стоящих вполне на почве обыденного сознания, или же входить началами “в новые системы, одинаково далекие от рационализма и от общего сознания”. Понятие о рефлективнологическом развитии истории, рационалистическое по своему началу, вдруг стало в последние времена, без всякой оговорки

ивероятно не без удивления для самого себя, во главе учений, объясняющих бытие мира путем химико-физиологическим. То же повторяется с другими понятиями, нашедшими свое окончательное определение в Гегелевой системе; в каждой современной книге, имеющей хоть сколько-нибудь притязаний на мыслительность, мы находим эти понятия, забывшие свой первоначальный смысл и еще не добывшие нового и, между тем, при сочетаниях своих с другими, ясно показывающие, что в них скрыто лежит определение, данное им Гегелем и объясняемое единственно из его системы. Кто ныне, сам того не подозревая, не употребляет слов “дух”, “разум”, “идея”, “действительность”, именно в том особенном смысле, который исключительно усвоен им этой системой? У кого не вертится на языке тотчас слово “непосредственность”, когда зайдет речь о первонеразвитом состоянии духовной жизни? А между тем, этот термин, с этим значением, собственно выработан Гегелем,

иусвоение ему этого значения строго может быть оправдано только полным признанием всего рационализма системы. И опять, редкий, однако, при употреблении этого термина знает его последний смысл, а еще более редкий держится при этом рационализма в общих своих убеждениях.

Инигде, собственно, так не силен этот ежеминутный, бессознателъный раздор сознания, эта смутная неопределенность понятий, вышедших из рационализма, как в литературе нашего отечества. Нам как будто суждено хватать одни результаты мысли без усвоения самого ее процесса. Можно смело сказать, что едва ли есть еще какая литература в Европе (за исключением, разумеется, немецкой), для которой бы так привычны были философские термины, в которой бы так сроднились они с образованной речью, в которой бы так часто

206

Народность и нигилизм

попадались они, когда дело идет даже вовсе не о философской материи. И в то же время это вовсе не плод мышления, это — простое заимствование готовых понятий; и это заимствование вовсе не управляется и никогда не управлялось сознательно — разумным началом; не вызвано и никогда не вызывалось глубокопрочувствованной потребностью; тут нет и не было никогда даже простого увлечения формальной стройностью системы, забавного подчас, но все-таки имеющего смысл. Нет, у нас формальными стройностями систем не увлекались, потому что самих систем не читали; жизненных потребностей не чувствовали, потому что к ним и не обращались. Все это наводнение философских слов в нашей литературе было делом пустой моды, бессмысленного случая, увлечения по наслуху, самого внешнего и самого пустого из всех возможных увлечений. Мы живо помним скорбь и негодование, которые овладевали нами во времена самого сильного разгара философского увлечения нашей литературы, — и именно, увлечения гегелизмом. На Гегеля ссылались; о нем постоянно упоминали; его термины сыпались, как град, в литературу являлись даже целые опыты журнального философствования. Но увы, достаточно было прочитать любую страницу для полного убеждения, что ни один из передовых тогдашних мыслителей наших не прочитал системы, которой он так увлекает и себя и других. И нужно было видеть, с какой непостижимой легкостью передовой человек перелетал от одного воззрения к другому, от одного увлечения к иному, совершенно противоположному и столь же внешнему. Убеждения менялись, как платье, и все-таки имели вид серьезных убеждений и возбуждали сочувствие...

Мы не называем имен. Мы даже не судим факта, а только заявляем его. Говоря мимоходом, по нашему мнению, самая эта случайность увлечений имела не случайное значение и для будущности нашей мысли во многом была полезна. Но как бы то ни было, случай ввел в нашу литературу новые философские понятия, и тот же случай ограничил их собственно философским рационализмом, едва дав вход впоследствии

207

Н.П. ГИЛЯРОВ-ПЛАТОНОВ

другим понятиям, истекшим из другого, противоположного воззрения, позднее развившегося, или, точнее, еще начинающего свое развитие даже на родине. Любопытно, по нашему мнению, представить метрическое свидетельство об этих понятиях, забывших у нас свой род и племя, — не помнящих родства. Любопытно проследить, как рационализм, зашедший к нам случайно, развился на своей родине, и тем осветить, может быть, несколько носящуюся неопределенность понятий.

Но мы должны, однако, объяснить, что разумеем под рационализмом философии и в чем состоит его отличие от обыкновенного сознания.

Сознание различает мир внутренний и внешний. Оно различает также двоякое их взаимодействие, — духовное, сферу знания и желания, и — химико-физическое, сферу так называемой животной жизни. Задача высшей мысли объяснить эти явления и выразуметь связь двух миров, или, что то же, отыскать их общее начало. Само в себе сознание довольствуется тем, что признает это начало. Это признание дано ему вместе с ним самим, является присущим в самый первый миг различения себя или своего внутреннего мира от внешнего, словом, в самый миг возникновения сознания; или, точнее сказать, это признание и составляет сознание. Сознание, именно, и есть не что иное, как постоянно светящийся вопрос: что?, присущий духу, при каждом его акте, при каждой мысли, при каждом изволении. Каждый акт мысли и воли полагает что-нибудь; сознание заявляет вопрос о каждом: что? И этим самым составляется духовность действия. Мысль и изволение становятся чрез это пред сознанием какими, и положение в них этого качества и есть сознание. Словом, мысль и изволение сами суть в силу того, что суть что-нибудь. Различение этого суть от что и есть сознание. В общем своем виде оно есть простая уверенность в существовали этого что, необходимое его требование и предположение при всем мыслимом и действуемом и при всяком мышлении и действии; в сфере знания оно специализуется как требование истины; в сфере действия — как требование правды.

208

Народность и нигилизм

Итак, сознание само в себе, как мы сказали, довольствуется тем, что признает различаемым собой явлениям общее начало, заявляя свое признание постоянным требованием субстрата, непременно-единого и непременно внутреннего, к чему б относилась всякая множественность и внешность. Но мысль ищет не только признать, но и знать это, глухо, только по своему бытию заявляемое в сознании начало. Она хочет знать, чем оно есть само в себе, и как из него выходит все разнообразие и к нему относится. Если к неотразимым стремлениям духа принадлежит потребность при всем предположить что, то столь же в нем неотразима потребность положить и каково что. Это — сфера разума, сфера логических определений, различительных категорий, множественности и частности, навертываемых на основу, непременно требуемую сознанием.

Решая этот вопрос о начале всех явлений в своей сфере, разумдействуететолькоотрицательноипосуществусвоемуне может действовать иначе. Он не зрит непосредственно вещей. Такое зрение принадлежит чувствам, и из их цельных представлений снимает он порознь отвлеченные качества, которые и складывает потом различным образом. А высшего всеначала не зрят внешние чувства; о нем только глухое сознание. Итак, из этих двух материалов разум должен созидать свой ответ на вопрос о разъяснении всеначала, и естественно может дать ответ только отрицательный. Он может сказать только то, что оно не есть, а не то, что есть. Все пути к нахождению предикатов для начала всех вещей, столь подробно обозначаемые бывало в схоластических системах, в сущности сводятся к этому одному, — к пути per negatioпет. Одним словом, все разъяснение всеначала ограничивается простым перенесением факта, утверждаемого сознанием, в сферу разума — превращением его из непосредственной внутренней уверенности в объект для мысли. Ничего положительного тут собственно не прибудет; останется то же знание, какое дано первоначальным свидетельством сознания, только с постановкой пред ним того, что искомое начало не есть ни мир внешний, ни мир внутренний. И как мы сказали уже, логической способности разума ничего

209

Н.П. ГИЛЯРОВ-ПЛАТОНОВ

не остается более делать. Заключение одно: или искомое знание для нас вовсе недоступно, или доступно, но может быть достигнуто только совсем иным путем, путем непосредственного, реального соотношения с предметом знания.

Не всегда, однако, при решении сказанной задачи мысль охотно приходит к такому заключению. Гораздо чаще являлась мечта положительно обнять искомое начало одним внешним знанием, то есть тем, которое собирается от непосредственного наблюдения над явлениями опыта в том и другом мире, духовном и вещественном. А при этом естественно должна была отвергнуться, вопреки сознанию, как нейтральность искомого начала, так и противоположность двух подчиненных миров, и вместе с тем допуститься их отожествление, или что то же, скрытное или явное отрицание одного из них. Иначе начало не могло явиться знанию единым и внутренним, что составляет, однако, неотразимо неизбежное, прежде всех данное, требование сознания. Таким образом, являлся более или менее обширный антропоморфизм, или перенесение явлений нашего духовного мира на мир природы и объяснение последнего теми же самыми деятелями, какие подмечаем в нашей душе. Вся природа такому созерцанию представляется одухотворенной; в каждой стихии, в каждой отдельной вещи живет совершенно такое же существо, как и мы; вместе с тем, и верховному началу вполне усвоялось все человеческое. Таким же образом являлся более или менее проведенный механико-материализм, или перенесение, наоборот, явлений природы на мир духовный и затем — на высшее начало. В том и другом воззрении перенесение явлений с одного мира на другой, очевидно, равносильно было отрицанию того из них, который объясняется предикатами противоположного. Приписывая чему-нибудь то, чем оно не есть, как то, что оно есть, мы тем самым отрицаем бытие его, как его. И это есть именно отрицание, а не простое незнание: ибо в сознании постоянно неотразимо заявляется различие отожествляемых миров. Незнание есть совершенное отсутствие вещи в сознании, а отрицание есть именно противопоставлениетому,чтоестьвсознании,егопротивоположно-

210