ЗАОЧНИКИ русский / заочники_тексты по К / Каган, Холостова культура, философия, искусство

Т. В.: А искусство идет противоположным путем, хоти­те Вы сказать?

М. С.: Именно! Для него нет объективного бытия, отде­ленного, абстрагированного от субъекта, от человеческого духа, от культуры. Оно потому в сохраняет себя в струк­туре практически-духовного способа освоения мира, что не способно отвлечься, абстрагироваться от субъективно-чело­веческого взгляда на мир, отношения к миру, его ценност­ного осмысления, то есть от всего того, что есть порожде^ ;ние культуры и ее суть, ее сердцевина, ее душа. Иначе го-/_воря, в искусстве культура может видеть мир только таким, каким он отражается в ней, в ее конкретном исторически-

этнически-социальном состоянии •— античном идя средневе­ковом или ренессансном; русской или персидском или фран­цузском; крестьянском или дворянском или пролетарском. А это значит, что непосредственно культура видит в искус­стве себя самое, а мир — лишь опосредованно, в том виде, в каком он в ней преломляется, вплоть до буквального «пре­ломления» природы в разных вариантах перспективного по­строения пространства, господствующих в разных типах культуры — прямой перспективы в новоевропейской куль­туре, обратной перспективы — в средневековой, параллель­ной перспективы — в восточной культуре и т. д.".

Т. В.: В искусстве потому-то и нет объективных истин, отвлеченных от культурного смысла, подобных математиче­ским, физическим, политико-экономическим и философским. М. С.: Да, и философским, потому что формулы «мир материален», «бытие определяет сознание» и им подобные столь же объективно истинны, а значит, внекультурны так же точно, как истины математики, физики, биологии, поли­тической экономии, исторической пауки.

В конечном счете каждый метод художественного твор­чества укоренен в культуре, каждый стиль искусства есть печать, которую культура ставит на бытие^ соотнося его со своей неповторимостью, уникальностью, если хотите — эгои­стичностью, ибо ей, культуре, нет дола до мира в его «в-Себе-и-для^ебя-бытии», в его самодовлении и самодостаточ­ности; культура есть освоение мира человеком в букваль­ном смысле этого слова, которое, кстати, так широко и по­стоянно употреблял К Маркс в смысле «превращение в свое» '*, то есть очеловечивание, одухотворение. Искусство и рассказывает о том, как это происходит, как природа пре­вращается в культуру, ибо в пейзажной живописи', напри­мер, такое превращение происходит не только в явной фор- ' ме идеализированно-антикизированных пейзажей Пуссена, Лоррена, или в романтически преображенных ландшафтах Фридриха или Щедрина, но и в самых реалистически до­стоверных этюдах барбизонцев или передвижников — и они являются самосознанием породившей их культуры, а уже через него, опосредованно — и познанием мира природы, Мировоззрением.

Такова аргументация выдвинутого мной тезиса. Какие вамечаввя или возражения она у Вас вызывает?

30

Т. В.: Первое замечание таково — правомерно ли вооб­ще говорить о самосознании культуры, а не о самосовпанвя человечества?

М. С.: Вполне правомерно, ибо если самосознание лич­ности находится в ее мозгу, в протекающих в нем психиче­ских процессах, то человечество не имеет мозга, и понятия «общественное сознание», «мировоззрение», «самосознание» и т. п., метафорически перенесенные из сферы индивидуаль­ной духовной жизни, становятся точными научными терми­нами лишь постольку, поскольку характеризуют содержание культуры, в продуктах которой они опредмечены. Культура оказывается поэтому инобытием человечества, реальным но­сителем его духовной активности, общественного сознания. Но при этом содержание понятия «культура» отличается от содержания понятия «человечество» тем, что второе обозна­чает общее и единое для всех исторических, этнических н социальных форм бытия людей, тогда как «культура» есть конкретное, особенное проявление общих Принципов чело­веческой деятельности — она есть «античная культура», «русская культура», «пролетарская культура», что и при­дает научный смысл рассмотрению того, как каждая конк­ретная культура соотносится и взаимодействует с другими культурами благодаря своему особенному мировоззрению н самосознанию, воплощенным в философии и в искусстве. Че­ловечество же может быть соотнесено лишь с другими, ино­планетными популяциями, ибо в пределах земной жизни многих человечеств нет — оно единственно и едино.

Вот почему, будучи самосознанием культуры, искусство играет особую роль в контактах различных культур. Эту роль я в свое время назвал кодом, поскольку именно искус­ство раскрывает другой культуре таящуюся в своей культу­ре тайну ее своеобразия, ее целостности, ее уникальности".

Т. В.: Тогда позвольте сформулировать второе замеча­ние. Вы утверждаете, что философия отражает объективный мир как таковой, а в искусстве отражается культура. Но предмет философского анализа менялся, и менялся принци­пиально, в весьма широком диапазоне — от поиска мета­физических абстрактных первоначал всего существующего до анализа сугубо опытных форм бытия человека. Конечно, направленность философии XIX—XX веков па объективные законы развития, ее связь с наукой — это бесспорный факт,

31

Однако рядом с этой направленностью, наиболее полно я плодотворно представленной марксистско-ленинской филосо­фией, существуют и другие взгляды на предмет философско­го исследования.

Вместе с тем и внимание марксистской философии к объективному миру нельзя абсолютизировать. Философский смысл понятия объективности раскрывается в напряженном противостоянии разным формам субъективности. Какую бы тему мы ни взяли, она всегда в своей основе имеет челове­ка и мир, материю и сознание, объективное и субъективное. Это относится не только к таким разделам философии, как теория познания. В учении о классах, о социальной струк­туре общества, об общественном сознании культура отра­жается в своих наиболее существенных характеристиках, не говоря уже о том, что сама культура введена в курс нашей философии как отдельная и важная тема. Более того, упо­мянутые Вами физика, математика, химия, биология ни в коем случае не внекультурны. Они часть своей культуры как определенного способа выживания и борьбы с энтро­пией. Методы исчисления, по мнению многих культуроло­гов, тесно связаны с формами производственной деятельно­сти, определяя переход от линейных измерений к измере­нию площадей и объема. Можно не соглашаться с попыт­ками связать период охоты и собирательства с линейными измерениями, а развитие земледелия с измерением площа­дей, но совершенно ясно, что эти связи существуют, они множественны и делают современную биологию, физику, химию пауками XX века, то есть частью культуры своей эпохи. Сама ориентация на объективность — весьма суще­ственный знак нашей культуры. Вы сказали, что в отличие от культуры природа неизменна. Но ведь это неверно. То, что человек видит, с чем взаимодействует, меняется прин­ципиально, даже оставаясь физически или биологически тем же самым (хотя и этого пе бывает). Ведь не хотели же Вы сказать, что философия занимается той частью природы, ко­торая находится за пределами конкретно-исторического бы­тия людей? Природа сама по себе — это очень высокая аб­стракция. Стоит только придать понятию «объективность» абсолютный смысл — и оно начинает значить нечто совсем другое в философском смысле.

М. С.: Простите, что перебиваю Вас, но только что про-

32

взнесенное Вами рассуждение о том, что есть природа «в себе» и что она есть «для нас», и является опровержением Вашего тезиса и подтверждением моего — Вы, как фило­соф, и исследуете проблему соотношения природного и со­циального бытия, существования материального мира вне человеческого сознания и меры его зависимости от сознания.

Т. В.: Во всяком случае, я не стану оспаривать Ваше утверждение, что для искусства выход к объективному ми­ру и точной информации действительно не обязателен и не специфичен. Бесспорно и то, что культура отражается в ис­кусстве. Но как? Как качественно определенная форма, как нечто специфическое во времени и пространстве? Нет! Она отражается в формах, воссоздающих непосредственную жизнь, как правило, недоосознанных автором как культура, то есть нечто надприродное и исторически меняющееся. Они, эти формы жизни, удерживаются в смысловом значения судьбы, случая, личной драмы и пр., то есть в тех понятиях, которые отражают наше понимание жизни, но не культуры как таковой. Самосознания культуры здесь еще нет, есть только ее отражение в жизни.

М. С.: Позвольте, позвольте...

. Т. В.: Нет, погодите, сначала я попробую себе возра­зить сама: не опровергают ли мой тезис роман Г. Гессе «Степной волк» или произведения Камю? А пьесы Сартра? В них совершенно отчетливо проступает критическое само­сознание собственной культуры, выраженное словами их ге­роев.

Но дело в том, что в произведениях этих и многих дру­гих писателей в художественной форме представлена... сама философия. Она вплетена в плоть искусства в силу особой синкретичности сознания, которое характерно для авторов этих произведений. Мы привыкли к почти механическому разделению искусства и философии, так как в современном обществе это разные ведомства культуры, разделенные про­странственно и профессионально; они имеют разный язык, разных адресатов и пр., и пр. Но у писателя как конкрет­ного человека и индивидуальности всех этих разделений мо­жет и не быть. Общественное сознание каждого человека синкретично и индивидуализированно. Мы, привыкшие к осо­бой теоретической форме и языку, понятному только про­фессионалам, не узнаем философию, выраженную живым

33

языком или в художественно-мифологизированной форме. Что же, тем хуже для нас.

М. С: Тут мы возвращаемся к вопросу о формах фило­софского умозрения. Я настаиваю на том, что, даже «узяав» его в произведениях романиста или драматурга, мы должны говорить о «философском содержании» данных произведе­ний, но не о «философии» в пряном, строгом и точном смыс­ле этого слова, который предполагает научно-теоретический еиособ существования философской мысли. Любые идеи, ко­торые искусство вбирает в свое содержание (философские и политические, нравственные и религиозные, юридические и научные), оно превращает в идеи поэтические, художест­венные, иначе они останутся в нем инородным телом. По образному выражению Г. Гессе, в романе философия может воплощаться лишь «переодетой», то есть в превращенной, а не собственной своей форме. Поэтому обсуждаемая нами проблема неотрывна от различия между теоретической фор­мой философии и образной формой искусства.

Т. В.: Мне бы хотелось все-таки сохранить полемичность решения обсуждаемой нами проблемы. Назовем ли мы фи­лософский компонент искусства переодетой философией, или философским .содержанием художественного произведения, или философемой — дело от этого не изменится, ибо речь идет об одной из форм бытия философии. Для меня это имеет принципиальное значение, так как расширяет прак­тически диапазон философского постижения мира и реаль­ное поле исследования.

М. С.: Но ведь если философское миропонимание, вы­раженное в искусстве, мы включим в философию, а соот­ветственно художественно-образные структуры, встречаю­щиеся в сочинениях философов, будем рассматривать как формы искусства, тогда бессмысленно вообще говорить о различии функций философии и искусства в культуре.

Теперь о зависимости научного (и тем более философ­ского) познания от культуры. Конечно, такая зависимость существует, она хорошо исследована социологией знания, и я нисколько ее не игнорирую. Однако давайте подумаем, в чем выражается эта зависимость? Как бы отвечая на этот вопрос, Вы говорили об историческом изменении методов познания и предмета познания, но ведь содержанием науч­ного и философского знания всегда является объективная

34

истица ". В философия, вполне с Вами согласен, «объектив-ность раскрывается в напряженном противостоянии разным формам субъективности», но в том-то и дело, что такое про­тивостояние предполагает четкое различение объективного и субъективного, природного и культурного, тогда как в искус­стве нет дифференциации объекта в субъекта, материи и духа, природы в культуры — они «берутся» искусством как нерасчленепное синкретически-единое целое, как одно в другом и через другое; потому-то искусство не может отра­жать природу не через призму культуры, наука же и фн-лософпя стремятся понять, что есть природа сама по себе и вне культуры, и что есть культура как нечто отличное от природы. Вот почему я называю искусство, а не филосо­фию самосознанием культуры.

Т. В.: В таком случае надо уточнить в содержание са­мого нонятия «самосознание». Вы, как я вижу, не считаете его познавательной деятельностью, полагая, очевидно, что осознание себя человеком или культурой осуществляется каким-то иным способом, нежели позвапие, я же думаю, что хотя различать самосознание и познание необходимо и вся история философии демонстрирует вам их различия, но внутренне они все же связаны принципиально. Познание собственной культуры становится возможным только в ре­зультате определенных методологических приемов объекти­визации, «отторжения» в предмет познания, в материал сравнения — все это в результате дает то, что мы можем назвать критическим самосознанием самой культуры. Это не привычный исторический анализ, это самообнаружение куль­туры методом исторического сопоставления. Выход к этно­графическому разнообразию культурных форм в этом слу­чае выполняет ту же функцию — он помогает увидеть соб­ственную культуру как одну из возможных форм решения сходных ситуаций. Культуру как нечто особенное в ряду со­существующих и сменяющих друг друга форм нельзя уви­деть, не прибегая к особым методологическим приемам. От­ражать культуру и осознать ее как нечто особенное и не случайное — это отнюдь не одно и то же.

М. С.: Разумеется, но не в том смысле, какой Вы име­ете в виду. По моим представлениям, осознавать себя мож­но только одним способом — путем понимания, а не объяс­нения, если пользоваться этой классической антиномией,

35

предложенной неокантианцами для различения методов естествознания и гуманитарных наук, но имеющей гораздо более широкий смысл. Понимание в точном смысле этого слова (потому что сегодня наши гносеологи склонны так расширять его смысл, что пропадает вся специфичность втой процедуры) — единственная возможность субъекта осознать себя, постичь себя, осмыслять свое поведение в его стимулы. Как это происходит? Думаю, здесь действует иной психологический механизм, чем в процессе самопозна­ния: если оно основано на раздвоении личности на «я-субъ-ект» и «я-объект», то самосознание, хотя оно и опирает­ся на данные самопознания и так или иначе ими опериру­ет, основано на раздвоении личности на разных субъектов, что приводит к внутреннему диалогу или, по выражению К. Станиславского, «самообщению».

Эта проблема столь же сложна, сколь мало разработа­на в нашей литературе; я могу сейчас лишь коснуться ее15 и попросить Вас подумать над тем, что означает сама воз­можность и потребность субъекта понимать себя не как иное, стороннее существо, не как внеположенный объект — а это и есть ситуация самопознания, — а как взаимное от­ношение, соотнесение, диалогический контакт разных ипо­стасей своего сложного «я» — вспомните в этой связи стих Андрея Возпесенского:

Я — семья,

Во мне, как в спектре,

Живут семь я...

Когда-то я думал, что это каламбур, написанный ради рифмы «семья» — «семь я», а потом, занявшись углублен­но теорией общения, понял действительный смысл этой ме­тафоры — не зря замечательный наш психолог и философ С. Л. Рубинштейн назвал однажды человека «республикой субъектов» — столь разносторонен его впутрепий мир; это, разумеется, относится и к культуре как особого рода бытию субъективности. Потому осознать себя — значит понять се­бя, а понять себя — значит раскрыть свою многомерность и одновременно целостность, диалогически столкнув свои разные «я». Сравнение себя с другим — это процедура са­мопознания, которая, конечно же, присутствует в той или иной мере в самосознании, но только как его инструмент, необходимый тем более, чем более интеллектуально развита

система, чем более она способна посмотреть на себя со сто­роны.

Т. В.: Конечно, самосознание нельзя свести к простому отражению себя самого в том, что тобой сделано, каждый знает, что подобное удвоение всегда оставляет чувство до­садной неудовлетворенности, когда проговоренное становит­ся написанным, или продуманное — сказанным. Еще более острым бывает это ощущение, когда, совершив поступок, ты соотносишь между собой все то, что предшествовало ему — мучительную сложность разных мотивов, столкновение вы­соких побуждений и обуздывающей логики здравого смысла. Видимо, действительно без учета этого внутреннего диало­га нет в не может быть сколько-нибудь точного понимания такого сложного явления, как самосознание личности. По­этому я бы внесла в определение самосознания поправку: самосознание — это особый вид деятельности сознания, в основе которого лежит соотнесение внутреннего и внешнего плана действий человека; самосознание — это знание той сложной структуры мотивов и побуждений, которые пред­шествуют поступку и определяют его со стороны субъекта; это знание того остатка человеческой субъективности, кото­рый оказался в силу каких-то причин нереализованным, не­объективированным в действии. Именно это сугубо внутрен­нее, не получившее сколько-нибудь полного выражения в по­ведении, играет роль специфического признака, отличающе­го данную деятельность сознания. Но согласитесь, что она требует знаний противоположных мотивов, учета постоянно идущего диалога между различными инстанциями личности («прения души с телом»), знания глубинных слоев созна­ния, памяти в реальных отношений, а это все те же ре­зультаты познания, без которых самосознание оставалось бы всего лишь субъективным самоощущением.

Аналогично обстоит дело с самосознанием культуры. Са­мосознание культуры включает в себя не только познание всего того, что может быть объективировано и превращено в предмет исследования, но и то се понимание, которое от­крывается лишь живущим внутри культуры. Так же, как в самосознании личности заключенная в культуре субъектив­ность, как правило, не осознается как таковая. Но она соз­дает особого рода структуры и формы, обусловливающие от­ношение к природе, к своим и чужим, к будущему, к на-

37.

стоящему, то есть весь тот набор реальных отношений, ко» торые в каждой культуре решаются в особом ключе собст­венной целостности. Чтобы своеобразие своей культуры во­шло » сознание как нечто коикретно-историчеекое, требуют­ся особые, даже экстраординарные условия (скажем, поло­жение в данной культуре приехавшего в город сельского жителя, представителя малой нации, эмигранта). Хотелось бы поэтому обратить внимание lia две части самого терми­на «самосознание»: первая — само — говорит о том, что культура воспринимается изнутри (это очень важный мо­мент, так как существует и ее восприятие извне), вторая часть — сознание — определяет самосознание как резуль­тат рефлексии, которая в силу особых условий (не всегда благополучных) стала возможной и необходимой. Поэтому, даже приняв Ваши поправки и уточнения, следует сохра­нить внутреннюю близость понятий самосознания и само­познания.

М. С. С такой постановкой вопроса — близость, но не тождество — я готов согласиться, потому что самосознание объединяет самопознание с самооценкой н самопроектиро-ваняем и тем самым гораздо шире самопознания.

Теперь пойдем дальше и обсудим вопрос о том, как складывалось взаимодействие философии и искусства в хо­де развития культуры. Думаю, что объяснение динамики их реальных отношений позволит проверить ценность обос­новывавшихся нами представлений о месте в функциях фи­лософии и искусства в культурном универсуме, а быть мо­жет, и прогнозировать дальнейшие их судьбы в коммуни­стической культуре, во всяком случае, перспективы разви­тия их взаимоотношений на нынешнем этапе развития со­циалистической культуры.

ПРОБЛЕМА ВЗАИМОДЕЙСТВИЯ

ФИЛОСОФИИ И ИСКУССТВА

В ИСТОРИЧЕСКОЙ ЖИЗНИ КУЛЬТУРЫ

М. С.: Вряд ли возникнет у нас расхождение мнений об исходном пункте этого процесса — мифологическом на­чале общественного сознания, в котором ростки философии и искусства находились в еще нераздельном, синкретиче­ском единстве. Такой их генезис установлен исторической

38

наукой, • оспаривать его было бы странно. Однако дело не только в тон, чтобы зафиксировать это начальное состояние культуры, но и объяснить его. Я объясняю его тем, что н* этапе становления любой сложной системы функции миро­воззрения и самосознания и соответствующие механизмы ре­гуляции ее развития еще не сформировались с такой опре­деленностью, чтобы они обособились друг от друга на осно­ве некоего отчетливого «разделения труда». Нечто подоб­ное мы видим и в процессе становления личности — в этом отношении действует известный физиологический закон «онтогенез повторяет филогенез», так как это, в сущности, общий закон формирования, самоопределения, саморазвер-тывапия сложных, развивающихся и самоуправляемых си­стем — как биологических, так и социальных. В самом де­ле, мы хорошо знаем по опыту общения с собственными детьми (а возрастная психология и педагогика описали это па своем научном языке), что ребенок не проводит еще сколько-нибудь существенного различия между внешним миром и внутренним, между его «Я» и «не-Я»...

Т. В.: Об этом хорошо писал И. С. Кон в своих рабо­тах, посвященных анализу становления сознания и само­сознания личности16.

М. С.: Да, это прекрасные книги, которые не только по­могают нам глубже понять процесс формирования лично­сти, но и проливают отраженный свет на процесс формиро­вания человечества, то есть культуры, помогают понять, по­чему и как мифология была одновременно и праискусством н прафилософией, потому-то в образах богов и их дениурги-ческой деятельности человеческая фантазия перенесла на развитие природы законы культуры — творческую, созида­тельную мощь человека; боги создавали природу и людей так, как древний гончар, одновременно ремесленник и скульптор, лепил из глины сосуды и статуэтки.

Т. В.: Любопытно при этом, что во многих мифологиях исходным материалом для бога действительно была глина— вспомните Голема и ему подобных!

М. С.: Верное наблюдение и весьма показательное — сама природа осмыслялась в мифе как культура...

Т. В.: И напротив, культура осмыслялась как природа, ибо деятельность самого человека трактовалась как естест­венный, биологический процесс — человеческие творения,

31

вещи казалась живыми существами, воссоздающими духов­ные качества своих творцов так же, как животные, и сан человек, как животное, воспроизводит себя в своем потом­стве.

М. С.з Но уже в античности — если говорить о разви­тии европейской культуры — и философия, и искусство приобрели самостоятельное существование, «выпростав­шись» из мифологических «пеленок» и начав взирать друг на друга как на самостоятельный культурный феномен: так, древнегреческие философы, начиная с пифагорейцев и Де­мокрита, обсуждают вопрос: «Что есть искусство и зачем оно нужно людям?», а на сцене появляется образ филосо­фа — скажем, в «Облаках» Аристофана. Вероятно, нечто подобное происходило и на Востоке?

Т. В.: На Востоке дифференциация искусства и филосо­фии основательно задержалась. Изображение цветущего де­рева, летящей птицы, плывущей рыбы, то есть то, что у нас является сюжетом светского искусства, на Востоке со­хранило религиозный смысл, — эти рисунки по своему куль­турному значению ближе к иконам европейской культуры, так как они означают открывшуюся художнику божествен­ность природы. Философия здесь также не отделена от ре­лигиозного отношения к миру; в кратких и лаконичных сутрах буддийских патриархов, в которых слову придается полновесность суждений, рожденных опытом всей жизни, содержание, как правило, носит религиозно-философский характер. Так что дифференциация отдельных форм созна­ния происходит на Востоке лишь в новое время и под боль­шим влиянием европейской культуры.

М. С.: Во всяком случае, именно с тех пор, как эти формы сознания расщепились и обрели автономное суще­ствование, и возникла проблема их взаимодействия.

Т. В.: Почему только их? А взаимодействие той и дру­гой с наукой, моралью и т. п.?

М. С.: Конечно, и с ними. Тут образовалось два слож­ных клубка связей: контуры одного, в центре которого мы представляем себе философию, — «наука—идеология—искус­ство» ; контуры другого, сплетающегося вокруг искусства, — «наука—идеология—философия». Поэтому для понимания всей конкретности функционирования и развития (скажем, немецкой классической философии конца XVIII — начала

40

XÎX столетия) следует рассмотреть и ее связи со стреми­тельно накапливавшимся опытом естествознания, историче­ской науки, искусствознания, лингвистики; и ее связи с по­литической, религиозной, этической формами идеологии, так или иначе осмысливающих революционный взрыв во Фран­ции и реакцию на него в Германии; и ее связи с художе­ственной практикой — с творчеством Лессинга, Гёте, Шил­лера, романтиков. Точно так же развитие реализма в рус­ской художественной культуре середины XIX века будет непонятным вне анализа ее взаимосвязей с европейской на­учной мыслью этого времени; с движением идеологии в Рос­сии и на Западе — от декабризма до утопического социа­лизма, от славянофильства к западничеству, от уваровско-го политико-религиозно-этического реакционного синтеза до программы революционных демократов; со становлением отечественной философии, по-своему переработавшей опыт западноевропейской философской мысли — философии Ра­дищева и Чаадаева, Грановского и Станкевича, Белинскоро и Герцена, Чернышевского и Добролюбова. Понятно, что в одних случаях и по определенным причинам философия тя­готеет в большей степени к науке, в других — к религиоз­ной, или политической, или этической, или эстетической форме идеологии, в третьих — к художественному способу освоения мира, а этот последний, в свою очередь, ищет кон­тактов прежде всего то с научной, то с политической, или религиозной, или этической мыслью, то с философией. Но не будем забывать, что нас с Вами сейчас непосредственно интересует только один аспект взаимодействия форм обще­ственного сознания в каждом из этих культурных «полей», как и их взаимное притяжение и отталкивание философии и искусства. И именно в диалектической связи их «энергий» складывался на протяжении последних двух с половиной тысяч лет и продолжает развиваться в наши дни «роман» искусства и философии.

В философии полярные ситуации можно было бы обо­значить именами Платона и Аристотеля или в паши дни — именами Камю и Дюфренна. В самом деле, как бы ни инте­ресовались искусством Аристотель и Дюфредн — как и Ге­гель или Чернышевский — способ их мышления чисто тео­ретический, тогда как у Платона основные философские со­чинения написаны в художественно-диалогической форме, а