Раздел 2. Культура России Нового времени

тельно изживалась и дискредитировалась одновременно с двух сторон — как охранительной, так и радикальной. Вместе с ней изгонялись из социокультурного обихода нации и вообще лю­бые медиативность и медиация — как механизм формирова­ния в системе национальной культуры ценностно нейтральных, а потому универсальных, всеобщих смыслов и семантических полей.

Сопоставляя историю русской и западно-европейской куль­туры, М. Лифшиц отмечал своеобразные «преимущества» рус­ской истории: в России проявлялось «благо не в отсутствии сво­боды, а в отсутствии той полусвободы, в которую отлились фор­мы западно-европейского развития. В нашей стране невозмо­жен был компромисс, имевший место в западно-европейских странах, рано пошедших по пути буржуазного развития. Разви­тие этой полусвободы, привилегий стало впоследствии буржу­азной свободой имущих классов, приобрело прочные традиции на Западе, традиции местные, традиции сословные, традиции частно-правовые, которые создавали устойчивый комфортабель­ный мир, привыкший к известному уравновешиванию, лишен­ный резких крайностей нашей истории. Но вместе с тем и ме­нее чреватый благодаря этому радикальным освобождением культуры, радикальным решением всех вопросов».

Таким образом, существование самого феномена русского самодержавия, его особое место в отечественной культуре, его специфические взаимоотношения с дворянской и народной куль­турой в совокупности способствовали формированию на рус­ской почве русского радикализма, выражавшегося в предпочте­нии крайних средств — компромиссным, «срединным», в выд­вижении предельных, максималистских требований, в выборе самых острых положений и решений, разрешающих все про­блемы «сразу», «вдруг», «взрывным», революционным (а не по-.степенным, эволюционным) путем. Не случайно среди мыслите­лей, сочувствующих радикализму, М. Лифшиц называл не толь­ко Герцена, Щедрина и Добролюбова, но и Пушкина, который в своей полемике с Чаадаевым по поводу общей оценки истории России руководствовался глубокой верой в то, что история наша, как бы тяжело она ни оборачивалась в определенные периоды времени, содержит в себе особенно богатые возможности, за­пас взрывчатого вещества, глубокие корни радикализма в ре­шении всех жизненных вопросов.

266

Лекция 16. Либерализм и радикализм

Авторитет либерализма, еще в начале XIX века котировав­шийся достаточно высоко, последовательно падал, несмотря на принадлежащие ему значительные по своему творчеству и ду­ховному потенциалу силы (Т. Грановский, Д. Кавелин, С. Соло­вьев, Б. Чичерин, И. Тургенев, И. Гончаров, Ф. Буслаев, А. Пы-пин и др.). что получило блестящее отражение в сказке М. Сал­тыкова-Щедрина «Либерал» с его убийственной формулой по­литического приспособленчества «применительно к подлости». В различных кругах российского общества либерализм получал негативную, насмешливо-ерническую интерпретацию как «бес­цветное», безликое, «никакое» направление общественной мысли и политики, как воплощение творческой импотенции русской интеллигенции, не решающейся на решительные действия и радикальный пересмотр устоявшихся норм, ценностей, тради­ций, как символ политической и культурной трусости, робости, блеклости, не заслуживающей иного общественного признания, кроме презрения и брезгливости (не в каждом конкретно-лич­ностном случае, а в целом, как к социокультурному, мировоз­зренческому явлению).

Вместе с отвержением отечественного либерализма как сво­его рода «пустоцвета» культуры дискредитировалась формула любого политического, социального, культурного или идеологи­ческого компромисса — как «справа налево», так и «слева на­право». Это означало последовательное стимулирование в рус­ской культуре как левого, так и правого радикализма, при их взаимной неуступчивости, непримиримости, взаимной неспо­собности к диалогу и склонности к «силовой борьбе», т.е. к раз­решению всех противоречий с помощью силы. Насилие получа­ло в русской культуре — и «справа» и «слева», и «сверху» и «снизу» — культурное оправдание и метафизический смысл как неизбежное и необходимое средство наведения общественного «порядка» того или иного рода, как средство сознательного «ис­правления» действительности человеком в соответствии с определенными гражданскими или философско-религиозными, политическими и нравственными идеалами социального строя. Будучи санкционировано социально-политически и культурфи-лософски, насилие становилось не только фактором российс­кой общественной жизни, но и фактом русской культуры. И это социокультурное укоренение насилия в русской культуре ока­залось для нее судьбоносным, роковым феноменом, подготовив-

267