Магистрам-литведам / Said

только от современных подходов и популярных пред рассудков, но также от того, что Вико называл самомне нием наций и ученых. Я уже упоминал о политическом использовании такого материала в XX веке.

Сегодня ориенталисты называют так сами себя значи тельно реже, чем это было еще перед Второй мировой войной. Однако такое название все еще полезно, по скольку в университетах существуют программы и отде ления восточных языков или восточных цивилизаций. Существует восточный «факультет» в Оксфорде, отделе ние Восточных исследований в Принстоне. Не далее как в 1959 году Британское правительство уполномочило специальную комиссию «рассмотреть состояние дел в области восточных, славянских и восточно европейских, а также африканских исследований, … обсудить, дать ре комендации и предложения на будущее».* В «Отчете Хэйтера», как его окрестили по опубликовании в 1961 году, не чувствуется никакой озабоченности столь широким употреблением термина «восточные», посколь ку сочли, что его успешно применяют таким же образом и в американских университетах. Даже величайший ав торитет в современных англо американских исследова ниях по исламу Г. А. Р. Гибб предпочитал сам себя назы вать ориенталистом, а не арабистом. Сам Гибб, класси цист, мог использовать этот уродливый неологизм «стра новедение» (area studies) в отношении ориентализма как способ показать, что страноведение и ориентализм в ито ге оказываются взаимозаменяемыми географическими наименованиями.** Однако, по моему мнению, это удач но раскрывает более любопытные взаимоотношения ме

* University Grants Committee: Report of the Sub Committee on Oriental, Slavonic, East European and African Studies. London: Her Majesty's Stationery Office, 1961.

** Gibb H. A. R. Area Studies Reconsidered. London: School of Oriental and African Studies, 1964.

84

жду знанием и географией, о чем я хотел бы вкратце рас сказать.

Несмотря на отвлекающие нас многочисленные смут ные желания, импульсы и образы, ум постоянно стремит ся вырабатывать то, что Клод Леви Строс назвал наукой конкретного.* Например, примитивное племя приписы вает определенное место, функции или значение всякому виду растений из окружащей его среды. Многие из этих трав и цветов не имеют практической пользы, но, как ут верждает Леви Строс, сознание нуждается в поддержа нии порядка, а порядок достигается различением и фик сацией, надежной фиксацией всего, что отмечается соз нанием, так чтобы эти заметки можно было отыскать вновь, а потому наделяя вещи определенной ролью в эко номике объектов и прочих реалий, составляющих их бли жайшее окружение. Такой тип зачаточной классифика ции обладает собственной логикой, но ее законы, соглас но которым зеленый папоротник в одном обществе является символом величия, а в другом считается вредо носным, не являются универсальными, их нельзя пред сказать рационально. В том, как эти различия устанавли ваются, неизменно присутствует доля чистого произвола. Вслед за ними и в ценностях, если только удастся бо лее менее полностью докопаться до их истории, обнару жится, по всей вероятности, та же доля произвола. Это хорошо видно на примере моды. Почему парики, кружев ные воротнички и сапоги с высокой шнуровкой в конце концов исчезли после того, как были в ходу в течение де сятилетий? Частью ответ касается их удобства, а ча стью — свойственной моде красоты. Но если мы примем, что все в истории, как и она сама, делается людьми, то становится более понятно, как такое возможно. Многим

* См.: Lévi$Strauss, Claude. The Savage Mind. Chicago: University of Chicago Press, 1967. Chaps. 1–7. Рус. пер.: Леви$Строс К. Неприру ченная мысль // Первобытное мышление. М.: Республика, 1994.

85

объектам, местам или временам приписываются роли и придаются смыслы, которые обретают объективную до стоверность лишь после того, как операция уже продела на. В особенности это касается всего сравнительно не привычного, например, иностранцев, мутантов, или «не нормального» поведения.

Вполне можно утверждать, что некоторые отдельные предметы являются созданием ума и что эти предметы, обретая объективное существование, обладают лишь фиктивной реальностью. Группа людей, живущих на не скольких акрах земли, устанавливает границы между сво ей землей и землями ближайших соседей, а также более отдаленными территориями, которые они называют «зем лей варваров». Другими словами, такая универсальная практика обозначения в сознании знакомого пространст ва как «нашего», а незнакомого как «их» пространства — это способ проведения географических различений, кото рые могут носить в целом совершенно произвольный ха рактер. Я использую здесь слово «произвольный» потому, что имагинативная география в стиле «наша земля — зем ля варваров» не обязательно предполагает, что варвары тоже признают это различение. Достаточно и того, что эту границу провели в своем сознании «мы», а «они» стано вятся «ими» потому, что и их территории, и их менталь ность маркируются как отличные от «наших». В опреде ленной степени складывается впечатление, что таким вот негативным образом устанавливают свою идентичность и современные, и примитивные общества. Афинянин V века, скорее всего, чувствовал себя неварваром именно потому, что явственно ощущал себя афинянином. Географические границы вполне ожидаемым образом соотносятся с соци альными, этническими и культурными границами. Тем не менее зачастую это чувство, на котором основывается ощущение себя как неиноземца, строится на весьма смут ном представлении о том, что лежит там «вовне», за пре делами его территории. Незнакомое пространство в боль

86

шом количестве заполняют всякого рода предположения, ассоциации и домыслы.

Французский философ Гастон Башляр проанализиро вал то, что называется поэтикой пространства.* Внутрен нее пространство дома, говорит он, приобретает смысл близости, скрытности, безопасности — реальной или во ображаемой — на основе кажущегося присущего ему опы та. Объективное пространство дома — углы, коридоры, потолок, комнаты — куда менее значимо, чем то, которое наделено поэтическим смыслом. Обычно оно обладает имагинативной, или фигуративной, ценностью, которую мы можем именовать и чувствовать: так дом может быть домом с призраками, домом уютным, похожим на тюрьму или магическим. Так пространство приобретает эмоцио нальный и даже рациональный смысл в ходе своего рода поэтического процесса, посредством чего пустые или бе зымянные далекие пространства обретают для нас здесь смысл. Аналогичным образом обстоит дело со временем. Бóльшая часть того, с чем у нас ассоциируется или что нам известно о таком периоде как «давным давно», «на чало» или «во веки веков», носит поэтический характер — оно рукотворно. Для историка, занимающегося египет ским Средним царством, «давным давно» имеет более оп ределенное и четкое значение, но даже оно не в состоянии полностью снять то имагинативное, квазибеллетристиче ское свойство, которое, как мы ощущаем, таится во вре менах далеких и отличных от нашего. Нет сомнений, что имагинативная география и история помогают уму обост рить самоощущение, подчеркивая расстояние и различие между тем, что ему близко, и тем, что далеко. Не так уж редко нам кажется, что мы были бы более «у себя дома» где нибудь в XVI столетии, или же на Таити.

* Bachelard, Gaston. The Poetics of Space. Trans. Maria Jolas. N. Y.: Orion Press, 1964. Рус. пер.: Башляр Г. Избранное: Поэтика про странства. М.: РОСПЭН, 2004.

87

Однако вряд ли можно утверждать, что роль воображе ния в наших представлениях о времени и пространстве или даже истории и географии более велика, чем во всех прочих сферах. Существуют такие науки, как позитивная история и позитивная география, которые в Европе и Со единенных Штатах добились впечатляющих успехов. Уче ные сегодня знают больше о мире, его прошлом и настоя щем, чем они знали, например, во времена Гиббона. Тем не менее это не то же самое, что утверждать, будто им из вестно все достойное познания, или, что еще важнее, буд то эти знания смогли рассеять рассматриваемые нами имагинативную географию и историю. Мы не ставим здесь перед собой задачу выяснить, действительно ли имагинативное знание такого рода пронизывает историю и географию или оно в некотором смысле преобладает над ними. Скажем пока так, что оно присутствует там как не что большее, нежели то, что представляется просто пози тивным знанием.

С древнейших времен Восток для Европы был чем то бóльшим, чем о нем было известно эмпирически. По крайней мере до начала XVIII века, как это изящно пока зал Р. У. Саутерн, понимание европейцами одной из вос точных культур — ислама — было хоть и невежественным, но комплексным.* Определенные ассоциации с востоком (East) — не столь уж невежественные, но и не вполне гра мотные — неизменно группируются вокруг понятия Вос тока (Orient).25 Рассмотрим сначала разграничительную линию между Востоком и Западом. Уже во времена «Илиады» она казалась достаточно отчетливой. Две из наиболее глубоких и влиятельных характеристик, из чис ла тех, что ассоциируются с востоком (East), присутству ют уже в «Персах» Эсхила, самой ранней, и в «Вакханках» Еврипида, самой поздней из дошедших до нас афинских драм. Эсхил передает ощущение катастрофы, охватившее

* Southern. Western Views of Islam. P. 14.

88

персов при известии о поражении армий под предводи тельством царя Ксеркса. Хор декламирует следующую строфу:

Вся стонет Азия теперь, Осиротевшая земля: «Повел их за собою Ксеркс, Их гибели виною Ксеркс,

Все это горе неразумный Ксеркс Уготовил кораблям.

Почему, не зная бед, Правил Дарий, древних Суз Повелитель дорогой,

Славных лучников начальник?»*

Здесь важно то, что Азия говорит через и благодаря во ображению европейцев, которые представлены победите лями Азии,— того лежащего за морем враждебного «дру гого» мира. Азии же приписывается чувство опустошен ности, потери, катастрофы, что воспринимается как возмездие за вызов Востока Западу, а также стенания по поводу славного прошлого Азии, когда она сама праздно вала победу над Европой.

В «Вакханках», возможно, самой азиатской из всех ат тических драм, явно указывается на родство Диониса с Азией и всей пугающей чрезмерностью восточных мисте рий. Пенфей, царь Фив, убит своей матерью Агавой и ее спутницами вакханками. Оскорбив Диониса тем, что не признал его силу и божественность, Пенфей за это страш но наказан, и драма кончается всеобщим признанием ужасной власти эксцентричного бога. Современные ком ментаторы «Вакханок» не преминули отметить, что драма обладает исключительным масштабом интеллектуального и эстетического воздействия, но от них не ускользнули и прочие исторические детали, говорящие, что Еврипид

* Aeschylus. The Persians. Trans. Anthony J. Podleck. Englewood Cliffs, N. J.: Prentice Hall, 1970. P. 73–74. См.: Эсхил. Персы // Дра мы / Пер. С. Апта. Стасим 1, строфа 1, строки 548–557.

89

«несомненно находился под влиянием тех новых черт, ко торые дионисийский культ должен был усвоить в свете чу жестранных экстатических религий Бендиса, Кибелы, Сабазия, Адониса и Изиды,26 проникших из Малой Азии и Леванта и исчезнувших из Пирея и Афин за годы беспо лезной и становившейся все более бессмысленной Пело понесской войны».*

Две черты Востока, отделяющие его от Запада в обеих этих драмах, останутся важными мотивами и во всей ев ропейской имагинативной географии. Проведена грани ца между континентами. Европа могущественна и может отчетливо выражать свои мысли (артикулирована), Азия — побеждена и удаленна. Эсхил репрезентирует Азию, заставляя ее говорить устами пожилой персидской царицы, матери Ксеркса. Именно Европа говорит за Вос ток. Эта артикуляция является прерогативой не куклово да, но подлинного творца, чья жизнетворная сила репре зентирует, одушевляет, конституирует в любом ином слу чае безмолвное и опасное пространство, лежащее за пре делами знакомых границ. Есть аналогия между орхестрой Эсхила, которая вмещает в себя азиатский мир, каким его понимает автор, и ученой оболочкой ориенталистской мудрости, которая также всегда будет взирать на бескрай ную и аморфную массу Азии пусть зачастую и с симпати ей, но всегда с доминирующих позиций. Во вторых, это мотив Востока как лукавого и вкрадчивого врага. Рацио нальность подрывается восточной чрезмерностью, этой таинственно привлекательной противоположностью то го, что представляется нормальными ценностями. Грани цу, отделяющую Восток от Запада, символизирует та суро

*Euripides. The Bacchae. Trans. Geoffrey S. Kirk. Englewood Cliffs, N. J.: Prentice Hall, 1970. P. 3. По поводу дальнейшего обсуждения различения Европа Восток см.: Mazzarino, Santo. Fra oriente e accidenté: Ricerche di storia greca arcaica. Florence: La Nuova Italia, 1947 и: Denys, Hay. Europe: The Emergence of an Idea. Edinburgh: Edinburgh University Press, 1968.

90

вость, с какой Пенфей поначалу отвергает истеричных вакханок. И если затем он сам становится вакхантом, то это наказание не столько за то, что он уступил Дионису, сколько за то, что первоначально неверно оценил безумие Диониса. Урок, который преподносит Еврипид, усилен присутствием в драме Кадма и Тирезия, мудрых старцев, которые поняли, что «не царь один повелевает лю дям»,* — есть еще и суждение, говорят они, что означает способность правильно оценить власть чуждых сил и ра зумно найти с ними общий язык. В последующем восточ ные мистерии принимали всерьез не в последнюю оче редь потому, что те подвергали западный ум новым испы таниям в его извечных амбициях и стремлении к власти.

Однако одно значительное разделение — между Запа дом и Востоком — влечет за собой и другие, меньших мас штабов, особенно если естественные процессы цивилиза ции побуждают нас к таким направленным вовне заняти ям, как путешествие, завоевание, поиск новых впечатле ний. В классических Греции и Риме свой вклад в фонд таксономических познаний, разделяющих друг от друга расы, регионы, нации и умы, внесли географы, историки, общественные деятели, такие как Цезарь, ораторы и по эты. Бóльшая часть этого фонда существовала ради само го себя и служила доказательством того, что римляне и греки превосходили все прочие народы. Однако интерес к Востоку имеет собственную традицию классификации и иерархии. По крайней мере с конца II века до н. э. ни один путешественник или устремленный на Восток амбициоз ный западный властитель, который побывал на Востоке после Геродота — историка, путешественника, неутоми мого собирателя диковин — и Александра — царя воина, ученого завоевателя — не был забыт. Тем самым Восток был поделен на те области, которые уже прежде были из

* Euripides. Bacchae. P. 52. См.: Еврипид. Вакханки // Трагедии / Пер. И. Ф. Анненского. В 2 х т. М., 1969. Строка 310.

91

вестны, посещены, завоеваны Геродотом и Александром или их эпигонами, и на те, которые в это число не вошли. Христианство довершило установление основных внут ривосточных сфер: был Ближний Восток и был Дальний Восток, Восток известный, который Рене Груссэ (Grousset) назвал l'empire du Levant (Левантийской импе рией), и новый Восток. Тем самым Восток в умственной географии выступал попеременно то как Старый мир, куда мы возвращаемся как в Эдем или в Рай и где нужно воплотить вновь прежде уже бывшее, то как совсем новая область, куда мы приходим, как Колумб в Америку, для того чтобы основать Новый мир (хотя по иронии судьбы сам то Колумб считал, что открыл новую часть Старого мира). Конечно, ни один из этих вариантов Востока не был в точности именно таким или другим: примечательно именно их чередование, их искушающая суггестивность, их способность увлекать и спутывать ум.

Примите во внимание, что Восток, и в особенности Ближний Восток, еще со времен античности восприни мался на Западе как его великая комплементарная проти воположность. Были Библия и становление христианст ва, были путешественники, как Марко Поло,27 которые составили карту торговых путей и схемы выверенной сис темы торгового обмена, а после него Лодовико ди Вартема

иПьетро делла Валле;28 были такие сочинители, как Ман девиль,29 были грозные нашествия восточных завоевате лей, преимущественно, конечно же, исламских; были во инственные паломники, в основном крестоносцы. В це лом внутренне структурированный архив строится на ос нове литературы, связанной с такого рода опытом, чем и обусловлено ограниченное число типичных форм: путе шествие, история, басня, стереотип, полемическая кон фронтация. Существуют некие очки, через которые вос принимают Восток (Orient), они задают язык, восприятие

иформу общения между востоком (East) и западом. Опре деленное единство всем этим многочисленным формам

92

общения придают те чередования (vacillation), о которых я упоминал выше. Нечто заведомо чуждое и удаленное по той или иной причине приобретает статус более или ме нее знакомого. Ситуации предстают уже ни как полно стью новые, ни как абсолютно известные, появляется но вая опосредующая категория — категория, позволяющая людям воспринимать новое (то, с чем они сталкиваются впервые) как версию известного прежде. В сущности та кая категория есть не столько способ получения новой информации, сколько метод контроля за тем, что кажется угрозой неким устоявшимся взглядам. Если сознанию внезапно приходится иметь дело с радикально новой фор мой жизни — как, например, с исламом, пришедшим в Европу в начале средневековья,— то реакция целого будет консервативной и оборонительной. Ислам объявляется новой ложной версией некоего прежнего опыта, в данном случае — христианства. Угроза приглушена, привычные ценности сохранены, и в конце концов сознание снижает давление на себя за счет того, что приспосабливает все под себя в качестве либо «изначального», либо «уже преж де бывшего». С исламом «справились»: его новизна и суг гестивность поставлены под контроль, так что проводи мые далее более тонкие различения были бы невозмож ны, останься изначальная новизна ислама неосвоенной. Тем самым отношение к Востоку в целом со стороны За пада колеблется между презрительным отношением к нему как к чему то известному и трепетом восхищения его новизной (или даже страхом перед ней).

Тем не менее там, где речь заходила об исламе, если и не всегда уважение, то уж страх у европейцев был в порядке вещей. После смерти Мохаммеда в 632 году военная, а позднее и культурная гегемония ислама существенно воз росла. Сначала Персия, Сирия и Египет, а затем Турция, Северная Африка склонились перед исламскими армия ми, в VIII и IX веках были завоеваны Испания, Сицилия и отдельные области Франции. К XIII—XIV веку владыче

93