Магистрам-литведам / Said

рованного руководства. В таком случае ориентализм — это знание о Востоке, помещающее все имеющее к нему отношение в рамку классной комнаты, суда, тюрьмы или учебника для внимательного изучения, суждения, дисци плинарного воздействия и управления.

В начале XX века люди, подобные Бальфуру и Кромеру, могли говорить то, что они говорили, и так, как они гово рили, потому что еще более ранняя ориенталистская тра диция снабдила их соответствующим вокабуляром, образ ным строем, риторикой и формами. Ориентализм был подкреплен определенным знанием, которое Европа, или Запад, в буквальном смысле навязала обширнейшей час ти земной поверхности, и сама его подкрепляла. Период стремительного развития институтов и содержания ори ентализма в точности совпадает с периодом беспреце дентной экспансии Европы. С 1815 по 1914 год непосред ственные колониальные владения Европы увеличились с 35 % поверхности земли до приблизительно 85 %.* В этот процесс оказались втянутыми все континенты, не только Африка и Азия. Двумя величайшими империями были Британская и Французская. Союзники и партнеры в од них делах, они были жестокими конкурентами в других. На Востоке, от восточных берегов Средиземного моря и до Индокитая и Малайи14 их колониальные владения и имперские сферы влияния находились рядом, часто на кладываясь друг на друга, а нередко и сталкиваясь. Но именно на Ближнем Востоке, на землях арабского Восто ка, где, как считалось, культурные и расовые характери стики определялись исламом, Британская и Французская империи с наибольшей интенсивностью, знанием дела и сложностью встретились и друг с другом, и с «Востоком».

* Magdoff, Harry. Colonialism (1763 — c. 1970). Encyclopaedia Britannica. 15th ed. 1974. P. 893–894. См. также: Fieldhouse D. K. The Colonial Empires: A Comparative Survey from the Eighteenth Century. N. Y.: Delacorte Press, 1967. P. 178.

64

Для большей части XIX века, как выразился лорд Солсбе ри в 1881 году, общее представление о Востоке был чрез вычайно запутанным и проблематичным: «Если у вас поя вился … верный союзник, который склонен вмешаться в дела страны, в которой вы имеете глубокие интересы — для вас открываются три перспективы: вы можете отка заться [от своего намерения], монополизировать [страну] или поделиться. Отказ от намерения означал бы, что мы позволили французам встать на нашем пути в Индию. Монополизация поставила бы нас слишком близко к гра ни войны. Так что мы решили поделиться».*

И они действительно поделились в тех формах, о кото рых пойдет речь в данном исследовании. Однако то, чем они делились — это не только земли, прибыли или прави ла, но и своего рода интеллектуальная власть, которую я и называю ориентализмом. В определенном смысле ориен тализм был библиотекой или информационным архивом, как правило,— а в некоторых аспектах единодушно — раз деляемым. Связывало этот архив в единое целое семейст во идей** и общий ряд ценностей, по своему эффектив ных. Эти идеи объясняли поведение восточного человека, они наделяли его определенной ментальностью, генеало гией и атмосферой и, что более важно, они позволяли ев ропейцам общаться с ним, даже рассматривать восточно го человека как явление, обладающее своими устойчивы ми характеристиками. Но, как и любой набор устойчивых идей, представления ориенталистов повлияли как на тех, кого называли восточными людьми, так и на тех, кого на зывали людьми западными, европейцами. Коротко гово ря, ориентализм, скорее, можно понимать как ряд понуж

* Цит. по: al$Sayyid, Afaf Lutfi. Egypt and Cromer: A Study in Anglo Egyptian Relations. N. Y.: Frederick A. Praeger, 1969. P. 3.

** Это выражение можно найти в: Hacking, Ian. The Emergence of Probability: A Philosophical Study of Early Ideas About Probability, Induction and Statistical Inference. London: Cambridge University Press, 1975. P. 17.

65

дений и ограничений мысли, чем некоторую позитивную доктрину. Если сущность ориентализма заключена в не искоренимом разделении западного превосходства и вос точной неполноценности, нам следует быть готовыми к ответу на вопрос, каким образом в своем развитии и по следующей истории ориентализм углубил и даже заострил это разделение. Когда обычной практикой для Британии XIX века стало отправлять своих администраторов из Ин дии или откуда нибудь еще в отставку после достижения ими возраста 55 лет, произошло дальнейшее рафинирова ние ориентализма: ни одному восточному человеку не дозволялось видеть человека Запада пожилым и утратив шим силы, точно так же, как западному человеку не при ходилось видеть самого себя в зеркале глаз подчиненной расы иначе, чем энергичным, неизменно бдительным мо лодым господином (Raj).*

На протяжении XIX—XX веков идеи ориентализма принимали различные формы. Прежде всего в Европе су ществовала унаследованная от европейского же прошлого обширная литература о Востоке. Отличительная особен ность периода конца XIX—начале XX века (т. е. того пе риода, когда, согласно нашей позиции, ориентализм об ретает современные черты) состоит в том, что именно то гда, по выражению Эдгара Кине (Quinet),** 15 наблюдает ся Восточный ренессанс. Многим мыслителям, полити кам и художникам, принадлежащим к различным кругам, внезапно начинает казаться, что появилось новое пони мание Востока, простирающегося от Китая до Средизем ного моря. Это понимание отчасти явилось следствием повторного открытия и появления переводов восточных

* Kiernan V. G. The Lords of Human Kind: Black Man, Yellow Man, and White Man in an Age of Empire. Boston: Little, Brown & Co., 1969.

P.55.

**Quinet, Edgar. Le Génie des religions // Oeuvres complètes. Paris: Paguerre, 1857. P. 55–74.

66

текстов с таких языков, как санскрит, авестийский и араб ский. Это также было результатом по новому восприни маемых отношений между Востоком и Западом. Для це лей моего исследования ключевым моментом таких но вых отношений с Ближним Востоком является вторжение Наполеона в Египет в 1789 году, вторжение, во многом оказавшееся моделью подлинно научного освоения од ной, очевидно более сильной культуры, другой. Именно с наполеоновской оккупацией Египта пришел в движение процесс выстраивания отношений между Востоком и За падом, который до сих пор определяет наши культурные и политические перспективы. Наполеоновская экспедиция вместе с ее великим коллективным памятником эруди ции, «Description de l'Egypte»,16 открыла поле или про странство для ориентализма, поскольку Египет и вслед за ним другие исламские земли стали рассматривать как жи вую провинцию, лабораторию, арену для испытания эф фективности западного знания о Востоке. Мы вернемся к наполеоновской авантюре несколько позже.

Вобрав в себя наполеоновский опыт, Восток в качестве корпуса западного знания претерпел модернизацию, и это вторая форма существования ориентализма XIX—XX ве ков. С начала этого периода, как мы увидим, почти повсе местно среди ориенталистов появляется стремление сформулировать свои открытия, опыт и озарения в совре менных терминах, выразить идеи по поводу Востока в тес ной связи с реалиями модерна. Лингвистические иссле дования Ренана в области семитских языков в 1848 году, например, были выдержаны в стиле, который в значи тельной мере опирался на его авторитет в сфере совре менной сравнительной грамматики, сравнительной ана томии и расовой теории. Все это придало его (Ренана) ориентализму престиж и — другая сторона медали — от крыло ориентализм более чем когда либо прежде модным и весьма влиятельным течениям западной мысли. Ориен тализм испытал на себе воздействие империализма, пози

67

тивизма, утопизма, историзма, дарвинизма, расизма, фрейдизма, марксизма, шпенглерианства. Однако подоб но многим естественным и социальным наукам ориента лизм имел и собственные «парадигмы» исследования, свои научные общества, собственный истеблишмент. На протяжении XIX века престиж этой сферы значительно вырос, равно как репутация и влияние таких институтов, как Société asiatique, the Royal Asiatic Society, Deutsche Morgenländische Gesellschaft, the American Oriental Society.17

По мере роста этих научных обществ в Европе повсемест но стало расти и число профессиональных исследовате лей Востока, и, следовательно, ширилось число способов распространения ориентализма. Увеличению объемов знания и числа специальностей способствовала и ориен талистская периодика, начиная с «Fundgraben des Ori ents»18 (1809).

Однако лишь небольшая часть этой деятельности и ма лое число институтов существовало и процветало свобод но, поскольку третья форма существования ориентализма налагала ограничения на саму мысль о Востоке. Даже на деленные таким живым воображением писатели того века, как Флобер, Нерваль, Скотт, были связаны некото рыми рамками, определявшими, что они могли испытать или сказать по поводу Востока. Поскольку ориентализм был в основе своей политическим ви´дением реальности, его структуры способствовали выявлению различий меж ду знакомым (Европа, Запад, «мы») и незнакомым (Вос ток, «они»). Такое ви´дение в определенном смысле поро дило их, а затем служило обоим таким образом понимае мым мирам. Восточные люди жили в своем мире, «мы» — в своем. Ви´дение и материальная реальность подпирали одна другую. Определенная свобода общения всегда была западной привилегией, поскольку он представлял более сильную культуру, он мог проникать, мог бороться, мог придавать форму и значение, как однажды выразился Дизраэли, великой азиатской загадке. Тем не менее, как я

68

полагаю, прежде упускали из виду ограниченный вокабу ляр этой привилегированной позиции и сравнительную ограниченность подобного ви´дения. Моя точка зрения состоит в том, что реальность ориентализма одновремен но и антигуманна, и устойчива. Масштаб ориентализма, как и его институты и широкое влияние, сохраняются и поныне.

Но каким образом ориентализм действовал прежде и как он действует сейчас? Каким образом его можно опи сать в целом как исторический феномен, способ мышле ния, современную проблему и материальную реальность? Вновь обращаемся к Кромеру, человеку, который пре красно владеет материалом и одновременно умеет извле кать из ориентализма выгоду. Он может дать нам ответ в первом приближении. В работе «Управление подчинен ными расами» он сражается со следующей проблемой: как Британия, нация индивидуалистов, должна управлять неохватной империей в соответствии с определенным на бором центральных принципов. Он противопоставляет «местного агента», который одновременно обладает спе циальными знаниями о туземцах и англо саксонской ин дивидуальностью, и центральную власть в Лондоне. Пер вый мог «обращаться с субъектами локальных интересов таким образом, что мог причинить ущерб или даже поста вить под серьезную угрозу имперские интересы. Цен тральная власть стремится устранить любую опасность та кого рода». Почему? Потому что власть может обеспечить «гармоничное действие различных частей этой машины» и «должна пытаться, насколько это возможно, реализо вать обстоятельства, обслуживающие управление зависи мыми субъектами».* Язык этого высказывания туманен и неуклюж, но суть дела понять нетрудно. Кромер пред ставляет себе местоположение власти на Западе, распро страняющуюся оттуда на Восток чудовищную всеобъем

* Cromer. Political and Literary Essays. P. 35.

69

лющую машину, подкрепляющую центральную власть и управляемую ею. То, что разные звенья машины постав ляют на Восток — человеческий материал, материальные ценности, знания, которыми мы обладаем,— обрабатыва ется машиной и затем превращается в еще бóльшую власть. Специалист непосредственно превращает то, что было всего лишь материей Востока, в полезную субстан цию: восточные народы, например, становятся подчи ненной расой, примером «восточной» ментальности,— и все это ради возрастания «авторитета» метрополии. «Ме стные интересы» — это частные интересы ориенталиста, «центральная власть» — общий интерес имперского об щества в целом. Кромер достаточно точно сознает управ ление знанием со стороны общества: знание — не важно в какой степени специальное — регулируется прежде всего местными заботами специалиста, затем общими сообра жениями социальной системы власти. Соотношение ме стных и центральных интересов сложно и запутано, но ни коим образом не беспорядочно.

В случае Кромера как имперского администратора, по его собственному выражению, «подобающим предметом исследований является также человек». Когда Папа про возгласил, что подобающим предметом изучения челове чества является человек, он имел в виду всех людей, вклю чая и «бедного индийца», тогда как «также» Кромера от сылает нас ко вполне определенному человеку, а именно к восточному человеку, которого можно выделить в качест ве предмета «подобающего исследования». В этом смысле подобающее исследование восточных народов — это и есть ориентализм, подобающим образом отделенное от всех прочих форм знание, но в итоге полезное (в силу сво ей конечности) для материальной и социальной реально сти, включающее в себя все знание всех времен, вспомо гательное знание, приносящее пользу. Порядок суверени тета идет от Востока к Западу, мнимая цепь бытия, в наи более явной форме представленная некогда Киплингом.

70

Мул, конь, слон или вол подчиняется своему погонщи ку, а погонщик — сержанту, сержант — лейтенанту, лейте нант — капитану, капитан — майору, майор — полковни ку, а полковник — бригадиру, командующему тремя пол ками, бригадир — генералу, который подчиняется ви це королю, который, в свою очередь, является слугой Им ператрицы.*

Столь же глубоко ложный, как эта чудовищная цепь подчинения, столь же жестко управляемый, как «гармо ничная работа» у Кромера, ориентализм также может вы ражать силу Запада и слабость Востока — так, как это ви дится с Запада. Такая сила и такая слабость столь же внут ренне присущи ориентализму, как они присущи любому взгляду, делящему мир на общие крупные части, сущно сти, между которыми имеется своего рода напряжение, задаваемое тем, что считается их радикальным различием.

В этом и состоит главный интеллектуальный сюжет, под нятый ориентализмом. Можно ли разделить человеческую реальность,— коль скоро она действительно выглядит раз деленной — на четко отличающиеся друг от друга культуры, истории, традиции, общества, даже расы, и притом продол жать жить дальше по человечески? Под жизнью по челове чески я имел в виду следующий вопрос: существует ли ка кой либо способ избежать враждебности, выражаемой са мим этим делением человечества на, скажем, «нас» (запад ных людей) и «их» (восточных людей). Ведь подобные раз деления исторически и актуально использовались для того, чтобы навязать саму значимость этого различения на «тех» и «других» для, как правило, не слишком благовидных це лей. Используя такие категории, как «восточный» и «запад ный», в качестве отправной и конечной точки анализа, ис следования, публичной политики (а именно так их исполь зовали Бальфур и Кромер), мы в результате обычно прихо

* См.: Raskin, Jonah. The Mythology of Imperialism. N. Y.: Random House, 1971. P. 40.

71

дим к поляризации этого различения: восточные люди ста новятся еще более восточными, а западные — еще более за падными, а на человеческое общение между различными культурами, традициями и обществами в итоге налагаются еще бóльшие ограничения. Короче говоря, с самого начала своей современной истории и до нынешних дней ориента лизм как форма мысли, направленная на общение с ино странцами, обычно демонстрировал прискорбную тенден цию любого знания, основанного на столь жестких разли чениях как «Восток» и «Запад» — направлять мысль либо в западное, либо в восточное русло. Коль скоро эта тенден ция стоит непосредственно в центре ориенталистской тео рии, западных практик и ценностей, чувство власти Запада над Востоком принимается как само собой разумеющееся, оно имеет статус научной истины.

Одна или две иллюстрации из современной жизни должны прояснить это наблюдение. Для людей власти совершенно естественно время от времени обследовать мир, с которым им приходится иметь дело. Бальфур проделывал такое достаточно часто. Современный по литический деятель Генри Киссинджер также делает это (причем с исключительной степенью откровенности) в своем эссе «Внутренняя структура и внешняя полити ка». Драма, о которой идет речь, вполне реальна: Соеди ненные Штаты должны выстраивать свои действия в мире под давлением внутренних сил, с одной стороны, и международных реалий — с другой. Киссинджеру в его рассуждениях также приходится по этой причине уста навливать полярность между Соединенными Штатами и всем остальным миром. Кроме того, он вполне осознан но выступает как авторитетный представитель главной силы Запада, чья недавняя история и нынешние реалии ставят ее впереди всего мира, который, впрочем, не слишком охотно принимает ее господство. Киссинджер чувствует, что Соединенным Штатам удается с бóльшим успехом общаться с индустриальным, развитым Запа

72

дом, нежели с развивающимся миром. И вновь совре менный характер отношений между Соединенными Штатами и так называемым «третьим миром» (вклю чающим в себя Китай, Индокитай, Ближний Восток, Африку и Латинскую Америку) явно представляет собой непростое скопление проблем, что не удается скрыть даже Киссинджеру.

Метод рассуждения Киссинджера строится в соответ ствии с тем, что лингвисты называют бинарными оппо зициями,19 т. е. он показывает, что существует два стиля во внешней политике (профетический и политический), два типа методов, два периода и так далее. Когда в конце исторической части своей аргументации он переходит к современному миру, то также подразделяет его на две по ловины: развитые страны и развивающиеся. Первая по ловина, к которой принадлежит Запад, «глубоко привер жена представлению о том, что реальный мир существует независимо от наблюдателя, внешним по отношению к нему образом, познание состоит в установлении и клас сификации данных — и чем точнее, тем лучше». В доказа тельство своих слов Киссинджер ссылается на ньютони анскую революцию, ничего подобного чему в развиваю щемся мире не было: «Культуры, не испытавшие воздей ствия ньютонианского мышления, сохранили в сущности доньютонианское представление о том, что реальный мир существует почти полностью внутри наблюдателя». Следовательно, добавляет он, «эмпирическая реальность имеет существенно иное значение для многих новых стран, для обитателей Запада, потому что в определенном смысле они так и не прошли через процесс его откры тия».*

В отличие от Кромера, Киссинджеру не приходится цитировать сэра Альфреда Лайеля по поводу неспособно

* Kissinger, Henry A. American Foreign Policy. N. Y.: W. W. Norton & Co., 1974. P. 48–49.

73