Магистрам-литведам / Said

книгу частью существовавшего прежде течения, чья цель — освободить интеллектуалов от оков систем, подобных ори ентализму. Я хотел, чтобы читатели воспользовались моей работой, чтобы самим провести исследования, способные пролить новый свет на исторический опыт арабов и других народов. Это, несомненно, произошло в Европе, США, Ав стралии, Индии, странах Карибского бассейна, Ирландии, Латинской Америке и некоторых регионах Африки. Вну шающее оптимизм исследование африканистских и индо логических дискурсов, анализ истории подчиненных наро дов, изменения в постколониальной антропологии, поли тической науке, истории искусств, литературоведении, му зыковедении, а кроме того, новые веяния в сфере фемини стского дискурса и дискурса различных меньшинств,— все это (чему я рад и чем польщен) зачастую опиралось на «Ориентализм». Насколько я могу судить, это не относится к арабскому миру, где отчасти из за того, что моя работа справедливо воспринимается как европоцентристская по использованным текстам, отчасти из за того, что, как гово рит Мусаллам, борьба за культурное выживание требует слишком много сил, книги вроде моей воспринимаются не столько как приносящие пользу (если обсуждать это с точ ки зрения продуктивности), сколько как защитный жест либо за, либо против «Запада».

Однако со стороны части исключительно взыскатель ных и строгих американских и британских ученых «Ори ентализм», как и все мои прочие работы, заслужили обви нения в «остаточном» гуманизме, теоретической непосле довательности, неудовлетворительном, даже сентимен тальном, отношении к своему предмету. Я рад, что все именно так и есть! «Ориентализм» — это пристрастная книга, а вовсе не отвлеченная теоретическая конструкция. Еще никому не удалось убедительно доказать, что индиви дуальное усилие не может быть на каком то глубинном уровне одновременно и эксцентричным, и оригинальным (в смысле Джерарда Манли Хопкинса), и это несмотря на

525

наличие систем мысли, дискурсов и гегемонии (хотя ни одна из них не является в действительности цельной, со вершенной или неизбежной). Мой интерес к ориентализ му как к культурному феномену (как к культуре империа лизма, о чем я написал в книге «Культура и империализм» в 1993 году) проистекает из его разнообразия и непредска зуемости — черт, которые придают писателям типа Мас синьона и Бертона удивительную силу и даже привлека тельность. В своем анализе ориентализма я пытался сохранить то сочетание последовательности и непоследо вательности, присущей ему, так сказать, игры, которую можно было передать только в том случае, если писатель или критик сохранит за собой право на некоторую долю эмоциональной силы: право переживать, злиться, удив ляться и даже получать удовольствие. Я считаю, что именно поэтому в споре Гайана Пракаша с Розалиндой О'Ханлон и Дэвидом Уошбруком следует отдать должное более гибкому постструктурализму Пракаша.* На том же основании нель зя отрицать, что труды Хоми Бхабхи, Гайатри Спивака, Ашиса Нанди, основанные на фактах порой головокружи тельных личных взаимоотношений, порожденных коло ниализмом, внесли вклад в наше понимание гуманистиче ских ловушек систем, подобных ориентализму.

Я хотел бы завершить этот обзор критических превра щений «Ориентализма» упоминанием о группе людей, которые, как и следовало ожидать, наиболее громогласно ответили на мою книгу,— самих ориенталистов. Не они были моей основной аудиторией. Мне хотелось пролить свет на их традицию, чтобы предоставить другим специа листам в области гуманитарных наук возможность разо браться в специфических процедурах и генеалогии этой

* O'Hanlon and Washbrook. After Orientalism: Culture, Criticism, and Politics in the Third World; Prakash, Can the Subaltern Ride? A Reply to O'Hanlon and Washbrook, both in Comparative Studies in Society and History. January 1992. IV, 9. P. 141–184.

526

области. Слово «ориентализм» слишком долго связывали с названием специальности. Я попытался показать его значение и роль в культуре в целом, в литературе, идеоло гии, в социальных и политических отношениях.

Говорить о ком то как о восточном человеке так, как это делали ориенталисты, означало не только определить его как человека, чьи язык, география и история являются предметом научных трактатов; зачастую это означало уни зительное выражение для обозначения существа низшего сорта. Нельзя отрицать, что для художников вроде Нерваля или Сегалена слово «Восток» чудесным и поразительным образом было связано с экзотикой, блеском, тайной и обе щанием. Но оно было также и огульной исторической ге нерализацией. Помимо подобного использования слов «Восток» (Orient), «восточный человек» (Oriental), «восто коведение» (Orientalism), появилось слово «востоковед» (Orientalist), обозначавшее эрудированного ученого, глав ным образом академического специалиста по языкам и ис тории Востока. Хотя, как писал мне Альберт Хурани в мар те 1992 года, за несколько месяцев до своей безвременной кончины, благодаря моей аргументации (в чем, по его вы ражению, меня нельзя упрекнуть), печальным результатом моей книги стала почти полная невозможность использо вать термин «ориентализм» в нейтральном смысле — на столько с ним оказался связан бранный смысл. В заверше ние он отметил, что хотел бы сохранить за этим словом обозначение «ограниченной, пусть и скучной, но все же достоверной научной дисциплины».

В своем в целом взвешенном обзоре «Ориентализма» 1979 года Хурани высказал одно из возражений, предполо жив, что, выявляя присущие многим работам ориентали стов преувеличения, расизм и враждебную настроенность, я не упоминаю об их многочисленных научных и гумани стических достижениях. В качестве примера он привел Маршалла Ходжсона, Клода Каена, Андре Реймона, кото рые (наряду с немецкими авторами) внесли значительный

527

вклад в науки о человеке. Однако это не противоречит тому, что я говорю в «Ориентализме», правда, с той разницей, что я настаиваю на преобладании в самом этом дискурсе опре деленных отношений, которые нельзя игнорировать или недооценивать. Я нигде не утверждаю, что ориентализм — это зло, или что такой подход абсолютно одинаков у любого ориенталиста. Но я утверждаю, что у цеха ориенталистов имеется специфическая история сотрудничества с импер ской властью; и считать данный факт не относящимся к делу — было бы наивным панглоссовским оптимизмом.

При всем моем сочувственном отношении к возраже ниям Хурани, я серьезно сомневаюсь в том, что правиль но понятый ориентализм когда нибудь удастся полно стью отделить от его весьма запутанных и не всегда благо пристойных обстоятельств. Я полагаю, что можно на крайний случай считать ориенталистом в смысле Хурани специалиста по архивам оттоманов или Фатимидов, но мы обязаны спросить, где, как и при поддержке каких ин ститутов и сил такие исследования проводятся сегодня? Уже после того, как моя книга вышла из печати, многие исследователи задавали именно такие вопросы даже в от ношении самых заумных и предельно отвлеченных уче ных (причем иногда с ошеломительными результатами).

Тем не менее была одна серьезная попытка аргументи ровано доказать, что критика ориентализма (моя в особен ности) является одновременно и бессмысленной, и проти воречит самой идее беспристрастного научного исследова ния. Эта попытка принадлежит Бернарду Льюису, которо му я посвятил несколько критических страниц в своей книге. За пятнадцать лет, прошедших после появления «Ориентализма», Льюис написал ряд эссе, часть из кото рых были собраны в книгу «Ислам и Запад». Один из ос новных разделов этой книги, посвященный нападкам на меня, соседствует с прочими главами и эссе, содержащими набор туманных и типично ориенталистских формул — «мусульмане ненавидят современность», «ислам никогда

528

не отделял церковь от государства», и т. д. и т. п.,— все эти утверждения сделаны на предельно высоком уровне гене рализации, едва упоминая о различиях между отдельными мусульманами, мусульманскими обществами, мусульман скими традициями и историческими эпохами. Поскольку Льюис в некотором смысле сам назначил себя представи телем ориенталистского цеха, на чьих трудах изначально строилась моя критика, возможно, стоит потратить неко торое время, чтобы показать, как он это делает. Увы, эти идеи пользуются большой популярностью среди его по мощников и подражателей, чья работа, по видимому, за ключается в том, чтобы предостеречь западных потребите лей об опасности яростного, принципиально недемокра тического и исполненного насилия исламского мира.

Многословие Льюиса едва может скрыть и идеологиче скую подоплеку его позиции, и характерную для него ис ключительную способность почти все представлять в не верном свете. Конечно, подобное отношение характерно и для сообщества ориенталистов в целом, но некоторым из них по крайней мере хватает смелости оставаться честны ми в своем активном очернительстве исламских, равно как и других неевропейских народов. Некоторым, но не Льюи су. Используя ложные аналогии, он искажает истину и кос венно — методы исследования, создавая при этом види мость всезнающего ученого авторитета,— именно так, по его мнению, должен говорить специалист. Возьмем в каче стве показательного примера проводимую им аналогию между моей критикой ориентализма и предполагаемыми нападками на исследования по классической античности, что, по его выражению, было бы столь же глупым заняти ем. Никто и не спорит, конечно, так бы оно и было, если бы ориентализм и эллинизм не были совершенно несопоста вимыми событиями. Первый из них является попыткой представить целый регион как довесок к его колонизации, последний же, напротив, никак не связан с непосредствен ным колониальным захватом Греции в ХIХ и XX веках.

529

Кроме того, ориентализм выражает антипатию к исламу, эллинизм же — симпатию к классической Греции.

Помимо этого, текущий политический момент с его обилием расистских, антиарабских и антимусульманских стереотипов (при отсутствии нападок на классическую Грецию) позволяет Льюису проводить антиисторические и явно политические утверждения в форме научной аргу ментации — именно такая практика свойственна наибо лее позорным аспектам прежнего колонизаторского ори ентализма.* Таким образом, работа Льюиса — это, скорее, часть современной политической, нежели сугубо интел лектуальной среды.

Попытка пусть и в неявном виде утверждать, как это де лает он, что направление ориентализма, имеющее дело с исламом и арабами, является научной дисциплиной и по тому ее с чистой совестью можно поместить в одну катего рию с классической филологией, совершенно нелепа. Это столь же уместно, сколь уместно было бы ровнять ко го либо из израильских арабистов и ориенталистов, рабо тавших на оккупационные власти на западном берегу реки Иордан и в секторе Газа, с учеными вроде Виламовитца или Моммзена. С одной стороны, Льюис хочет выдать ис ламский ориентализм за безобидное и увлекательное на учное направление, а с другой — пытается уверить нас, что ориентализм слишком сложен, разнообразен и требует специфических навыков, чтобы его мог критиковать

* В одном довольно показательном случае привычка Льюиса к тенденциозным обобщениям довела его до юридического разбира тельства. По сообщениям Libération (1 марта 1994) и «Guardian» (8 марта 1994), во Франции против Льюиса выдвинуто одновремен но уголовное и гражданское обвинение со стороны представителей армянской диаспоры и правозащитной организации. Его обвиняют по тем же статьям закона, которые объявляют во Франции преступ лением отрицание существования нацистского холокоста. А имен но, его обвиняют (согласно сообщениям французских газет) в отри цании существования геноцида армян в Оттоманской империи.

530

кто либо со стороны, не ориенталист (подобно мне и многим другим). Здесь тактика Льюиса состоит в замалчи вании значительной части исторического опыта. Как я по лагаю, интерес Европы к исламу проистекает не из любо пытства, а из страха перед монотеистическим и сильным в культурном и военном отношении конкурентом христи анства. Первые европейские исследования по исламу, как показали многие историки, представляли собой полеми ческие сочинения средневековых авторов, направленные на сдерживание угрозы мусульманских орд и вероотступ ничества. Так или иначе, это сочетание страха и враждеб ности сохранилось и поныне, давая о себе знать как в на учном, так и во вненаучном интересе к исламу, который рассматривается как принадлежность части мира — Вос тока,— противопоставленной имагинативно, историче ски и географически Европе и Западу.

В отношении исламского или арабского ориентализма наиболее интересны две проблемы: во первых, причины столь высокой устойчивости форм, идущих от средневе ковых воззрений, во вторых, история и социология взаи моотношений между ориентализмом и породившими его обществами. Например, существуют сильные связи между ориентализмом и литературным воображением, а также между ориентализмом и имперским сознанием. Больше всего бросается в глаза во многих периодах европейской истории взаимосвязь между тем, что писали ученые и спе циалисты, и тем, что впоследствии говорили об исламе поэты, писатели, политики и журналисты. Кроме того — и это самый важный момент, который Льюис отказывается признавать,— существует удивительная (но тем не менее внятная) параллель между расцветом современных ориен талистских дисциплин и появлением обширных импер ских британских и французских владений на Востоке.

Хотя связь между традиционным британским класси ческим образованием и расширением Британской импе рии носит более сложный характер, нежели это мог пред

531

положить Льюис, в современной истории филологии нет более явной параллели между знанием и властью, нежели та, которую дает нам ориентализм. Многое из той инфор мации и знания об исламе и Востоке, которые колониаль ные власти использовали для оправдания колониализма, было взято из ориенталистской науки: недавний коллек тивный труд большого числа исследователей «Ориента лизм и проблемы постколониального периода»* с помо щью многочисленных документов демонстрирует, как ко лониальная администрация Южной Азии использовала ориенталистское знание. Все еще существует регулярный обмен информацией между учеными страноведами (в том числе, и ориенталистами) и министерствами иностран ных дел. Кроме того, множество стереотипов по поводу исламской и арабской чувственности, лени, фатализме, жестокости, деградации и роскоши, которые можно найти у писателей — от Джона Бьюкена3 до В. С. Найпола,4 — од новременно выступают как базовые допущения в смеж ной области академического ориентализма. Напротив, обмен клише между индологией и синологией, с одной стороны, и культурой в целом — с другой, был не столь ус пешным, хотя и здесь есть достойные упоминания связи и заимствования. Так же мало общего в отношении запад ных синологов и индологов к своему предмету и тем фак том, что многие профессиональные исламисты в Европе и США посвящают всю жизнь изучению региона и культуры и при этом считают, что относиться к ним с симпатией не возможно (не говоря уже о том, чтобы восхищаться).

Утверждать, как это делают Льюис и его последователи, что все подобные наблюдения — всего лишь вопрос «моды», значит уходить от ответа на вопрос, почему, напри мер, так много специалистов по исламу консультировали и

* Breckenridge, Carol and van der Veer, Peter, eds. Orientalism and the Postcolonial Predicament. Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 1993.

532

продолжают консультировать и активно сотрудничать с правительствами, чьи намерения в исламском мире связа ны с экономической эксплуатацией, доминированием или прямой агрессией, или почему так много исламистов — как и сам Льюис — считают своим долгом нападать на совре менные исламские или арабские народы, утверждая тем не менее, что «классическая» исламская культура может быть предметом беспристрастного научного интереса. Тот факт, что Государственный департамент направил специалистов по истории средневековых исламских гильдий инструкти ровать посольства в этом регионе в отношении американ ских национальных интересов в Персидском заливе, никак не напоминает любовь к Элладе, приписываемую Льюисом якобы родственной области классической филологии.

Поэтому и неудивительно, что исламский и арабский ориентализм, всегда готовый отрицать свое сотрудничест во с государственной властью, до недавнего времени так и не сумел дать внутренней критики только что описанных мной связей, и что Льюис может поразительным образом называть критику ориентализма «бессмысленной». Неуди вительно также и то, что за редким исключением большин ство негативной критики, которую моя работа получила от «специалистов», оказывается, как и критика Льюиса, всего лишь банальным описанием вторжения в их вотчину на хального чужака. И только лишь синологи, индологи и мо лодое поколение специалистов по Среднему Востоку (опять таки за некоторым исключением), восприимчивое к новейшим веяниям и политическим аргументам, кото рые повлек за собой критический анализ ориентализма, попытались разобраться в том, что я обсуждаю,— не только с содержанием ориентализма, но также и с его взаимоот ношениями, связями, политическими тенденциями и ми ровоззрением. В качестве примера могу сослаться на Бенд жамена Шварца из Гарварда, который, воспользовавшись случаем в своем президентском обращении к Ассоциации исследования Азии, не только согласился с частью моей

533

критики, но так же, как интеллектуал, приветствовал мои аргументы. Многие представители старшего поколения арабистов и исламистов отреагировали на мою книгу как на оскорбление, что послужило им заменой саморефлек сии. Большинство при этом использовали такие слова, как «злоба», «позор», «клевета», как будто бы критика сама по себе является непозволительным нарушением их священ ного академического спокойствия. В случае с Льюисом из бранная защита — акт очевидного лицемерия, поскольку именно он в большей мере, чем другие ориенталисты, был страстным политическим противником арабов в Конгрес се, в «Комментарии» и много где еще. Именно поэтому надлежащий ответ ему должен включать в себя и рассмот рение политического и социологического аспектов того, что представляет собой его защита «достоинства» своей об ласти исследований, причем достаточно очевидно, что эта защита представляет собой весьма подслащенный набор идеологических полуправд, рассчитанный на то, чтобы ввести в заблуждение читателя неспециалиста.

Вкратце, он приписывает мне утверждение, будто отно шения между исламским или арабским ориентализмом и современной европейской культурой можно изучать и без упоминания каждого из когда либо живших ориентали стов, всех ориенталистских традиций или всего написанно го ориенталистами; достаточно просто свалить все это в одну кучу как прогнивший и бесполезный империализм. Я никогда ничего подобного не делал. Невежество заяв лять, будто ориентализм — это заговор, а «Запад» — это зло: оба этих утверждения входят в число тех глупостей, кото рые Льюис и один из его эпигонов, иракский публицист Канан Макийа, имели безрассудство мне приписать. С дру гой стороны, было бы лицемерием игнорировать культур ный, политический, идеологический и институциональ ный контекст, в котором люди пишут, думают и говорят о Востоке, будь то ученые или нет. И как я говорил выше, ис ключительно важно понимать, что причина, по которой

534