Магистрам-литведам / Said

от в романе «Мидлмарч». Одна из причин, по которым Кейсобон не мог завершить свой «Ключ ко всем мифоло гиям», по мнению его молодого кузена Уилла Ладислава, состояла в том, что тот не был знаком с немецкой наукой. Мало того, что Кейсобон избрал предмет «столь же пере менчивый, как химия, где новые открытия постоянно за ставляют пересматривать прежние взгляды», он еще про делывает работу, аналогичную опровержению Парацель са, потому что «он, как вам известно, не ориенталист».*

Элиот совершенно справедливо отмечает, что к 1830 году, времени написания романа, немецкая гумани тарная наука достигла превосходства на всеевропейском уровне. Тем не менее в Германии на протяжении первых двух третей XIX века науке так и не удалось установить тесную связь между ориенталистами и долговременным, устойчивым национальным интересом на Востоке. В Гер мании не было ничего, что соответствовало бы анг ло французскому присутствию в Индии, Леванте, Север ной Африке. Более того, немецкий Восток — это по пре имуществу научный, или классический Восток. Он стал темой для лирической поэзии, фантазий и даже романов, но он никогда не был столь же актуален, как были акту альны Египет и Сирия для Шатобриана, Лэйна, Ламарти на, Бертона, Дизраэли или Нерваля. Есть некоторый смысл в том, что две из наиболее известных немецких ра бот о Востоке — «Западно восточный диван» Гете и «О языке и мудрости индийцев» («Über die Sprache und Weisheit der Indier») Шлегеля ретроспективно основыва лись на путешествиях по Рейну и часах, проведенных в парижских библиотеках. Действительная заслуга немец кой востоковедческой науки состоит в уточнении и разви

* Eliot, George. Middlemarch: A Study of Provincial Life. 1872; reprint ed., Boston: Houghton Mirflin Co., 1956. P. 164. Рус. пер.: Элиот, Джордж. Мидлмарч. Картины провинциальной жизни. М.: «Прав да», 1988.

34

тии методов исследования текстов, мифов, идей и языков, почти в буквальном смысле накопленных на Востоке им перскими Британией и Францией.

И все же общее между немецким ориентализмом и ори ентализмом англо французским, а позднее с американ ским — это своего рода интеллектуальная власть (authori ty) западной культуры над Востоком. Именно эта власть и должна по большей части быть предметом всякого описа ния ориентализма, в том числе и в данном исследовании. Уже само название ориентализма предполагает серьез ный, возможно даже тяжеловесный стиль экспертного опыта. Если я отношу его к современным американским социологам (поскольку сами себя они не называют ори енталистами, мое использование термина не совсем кор ректно), то только затем, чтобы привлечь внимание к тому способу, каким эксперты по Среднему Востоку все еще используют остатки ориенталистской интеллектуаль ной позиции Европы XIX века.

В этой власти нет ничего таинственного или естествен ного. Это оформленная, распространенная и насаждае мая позиция; она инструментальна, убедительна, она об ладает определенным статусом, она задает каноны вкуса и значимости, ее практически невозможно отделить от оп ределенных идей, объявляемых истинными, и от тради ций, восприятий и суждений, которые она формирует, пе редает и воспроизводит. Кроме всего прочего, власть мо жет и даже должна быть подвергнута анализу. Все эти ат рибуты власти присущи и ориентализму, так что бóльшая часть моего исследования состоит в описании как истори ческого авторитета власти в ориентализме, так и роли ав торитета личного.

Мои основные методологические приемы изучения вла сти здесь составляют то, что можно было бы назвать стра$ тегическим расположением, которое является способом описания авторской позиции в тексте, имеющим отноше ние к восточной тематике, и стратегической формацией,

35

представляющей собой способ анализа взаимоотношения между текстами и способ, каким группы текстов, типы текстов и даже жанры текстов обретают массу, плотность и референциальную силу в своей среде и впоследствии в культуре в целом. Я использую понятие стратегии просто затем, чтобы выявить проблему, с которой сталкивается каждый пишущий о Востоке автор: каким образом можно его охватить, как к нему подойти, как не стушеваться или не быть подавленным перед его величественностью, мас штабом, устрашающими размерами. Всякий пишущий о Востоке должен поставить самого себя vis$à$vis к Востоку. Будучи транслированным в текст, такое расположение включает в себя некую усвоенную им нарративную пози цию, тип созидаемой им структуры, род образов, цирку лирующих в тексте тем и мотивов,— все это накладывает ся на сознательные способы обращения к читателю, удер живающие Восток и в итоге репрезентирующие его и го ворящие от его имени. Однако ничто из этого не происхо дит в абстракции. Всякий пишущий о Востоке автор (и это справедливо даже для Гомера) исходит из некоего вос точного прецедента, некоторого предшествующего зна ния о Востоке, к которому он обращается и на которое опирается. Кроме того, каждая работа о Востоке устанав$ ливает отношения с другими работами, с аудиторией, с институтами, с самим Востоком. Ансамбль отношений между работами, аудиторией и некоторыми другими ас пектами Востока тем самым образует поддающуюся ана лизу формацию — например, формацию филологических исследований, антологии отрывков из восточной литера туры, из путевых дневников, из восточных фантазий,— чье присутствие во времени, в дискурсе, в институтах (школах, библиотеках, дипломатических службах) прида ет ему силу и власть.

Надеюсь, понятно, что мое внимание к власти не озна чает анализа того, что скрыто в ориенталистском тексте, но, скорее, наоборот, предполагает анализ поверхности

36

текста, его внешности (экстериальности) в отношении к тому, что он описывает. Не думаю, что эту идею можно пе реоценить. Ориентализм исходит из экстериальности, т. е. из того факта, что ориенталист, будь то поэт или ученый, заставляет Восток говорить, описывает его, истолковыва ет его тайны простым языком, понятным для Запада. Его никогда не интересует Восток как таковой, кроме разве что в качестве первопричины того, что говорит он. То, что он говорит и пишет, уже самим фактом того, что это ска зано или написано, предназначено показать, что ориента лист стоит вне Востока, в смысле как экзистенциального, так и морального факта. Главным результатом этой эксте риальности является, конечно, репрезентация: уже в дра ме Эсхила «Персы» Восток превращается из весьма дале кого и зачастую опасного Иного в фигуры более привыч ные (в случае Эсхила — в рыдающих азиатских женщин). Драматическая непосредственность репрезентации в «Персах» затемняет тот факт, что аудитория видит перед собой в высшей степени искусственное представление того, как невосточные люди становятся символом Восто ка в целом. Тем самым мой анализ ориенталистских тек стов подчеркивает то, что никоим образом не является скрытым или тайным: то, что такие репрезентации явля ются именно репрезентациями, а вовсе не «естественны ми» изображениями Востока.8 Это столь же бросается в глаза в так называемых правдивых текстах (истории, фи лологическом анализе, политических договорах), как и в явно художественных (т. е. откровенно имагинативных) текстах. Следует обращать внимание прежде всего на стиль, фигуры речи, обстановку, приемы повествования, исторические и социальные обстоятельства, а не на пра вильность репрезентации или ее верность некоему вели кому оригиналу. В основе экстериальности репрезента ции всегда стоит та или иная версия трюизма, что будь Восток в состоянии представлять себя сам, он так бы и по ступал, но коль скоро он этого не может, эту задачу вы

37

полняет репрезентация — для Запада, и faute de mieux,9— для бедного Востока. «Sie können sich nicht vertreten, sie müssen vertreten werden». «Они не могут представлять себя, их должны представлять другие»,— как писал Маркс в ра боте «18 Брюмера Луи Бонапарта».10

Вот еще одна причина, по которой можно настаивать на такой экстериальности — относительно культурного дискурса и обмена внутри культуры следует ясно сказать: то, что обычно передается из уст в уста, это вовсе не «ис тина», а репрезентации. Едва ли нужно говорить о том, что язык представляет собой высокоорганизованную и кодированную систему, заключающую в себе множество способов выразить, показать, обменяться сообщениями и информацией, представить, т. е. репрезентировать нечто, и т. д. По крайней мере в письменном языке отсутствует непосредственная презентация, но есть лишь ре$презен$ тация. А потому ценность, действенность, сила, кажу щаяся достоверность письменного сообщения о Востоке лишь в небольшой степени зависит (и не может зависеть инструментально) от Востока как такового. Напротив, письменное сообщение именно потому и предъявляется, презентируется читателю, что такая реальная вещь, как «Восток», уже изъята, вытеснена, сделалась излишней. Таким образом, весь ориентализм в целом стоит вне и по мимо Востока. Такой ориентализм осмысленен именно потому, что более зависит от Запада, чем от Востока, и этот смысл непосредственно исходит из разнообразных западных методов репрезентации, которые делают Восток видимым, понятным «там», в дискурсе о нем. Эти репре зентации полагаются в своей действенности не на дале кий и аморфный Восток, а на институты, традиции, пра вила поведения и общепринятые коды понимания.

Различие между репрезентациями Востока, имевши мися до последней трети XVIII века, и теми, которые поя вились позднее (т. е. теми, которые относятся к тому, что я называю современным ориентализмом), состоит в суще

38

ственном расширении масштаба репрезентаций. После Уильяма Джонса, Анкетиль Дюперрона и после египет ской экспедиции Наполеона Европа стала подходить к Востоку более научным образом, относиться к нему с бóльшим авторитетом и дисциплиной, чем когда либо прежде. Для Европы прежде всего было важно, что рас ширился масштаб и появились более совершенные мето ды восприятия Востока. Когда на рубеже XVIII века был установлен возраст восточных языков — таким образом отдаляя от нас священное наследие иудеев — это откры тие совершили, передали его другим ученым и сохранили открытие в новой науке индоевропейской филологии именно европейцы. Родилась новая могучая наука, позво ляющая по новому взглянуть на лингвистический Вос ток, вместе с тем, как показал Фуко в книге «Слова и вещи», была вскрыта целая сеть взаимосвязанных науч ных интересов. Аналогично Уильям Бекфорд, Байрон, Гете и Гюго своим творчеством реструктурировали Восток

ипредставили его краски, огни и людей сквозь призму собственных образов, ритмов и мотивов. Самое большее, «реальный» Восток мог провоцировать ви´дение автора, но крайне редко сам определял его.

Ориентализм более соответствовал той породившей его культуре, чем своим мнимым объектам, которые в дейст вительности также были порождением Запада. Итак, ис тория ориентализма обладает как внутренней связностью, так и четко артикулированным набором отношений с ок ружающей ее господствующей культурой. Соответствен но, в своем анализе я пытаюсь показать форму этого поля

иего внутреннюю организацию, его первопроходцев, ав торитетных патриархов, канонические тексты, доксоло гические идеи, характерные фигуры, их последователей, продолжателей и новые авторитеты. Я пытаюсь также объяснить, каким образом ориентализм осуществлял за имствования и нередко формировался под воздействием «сильных» идей, учений и тенденций, определяющих

39

культуру. Таким образом, были (и есть поныне) лингвис тический Восток, фрейдовский Восток, шпенглеровский Восток, дарвиновский Восток, расистский Восток и т. д. Однако никогда не было чистого и безусловного Востока. Равным образом никогда не было нематериальной формы ориентализма, столь же невинной, как и «идея» Востока. Именно эти лежащие в основании исследования убежде ния и вытекающие из них методологические следствия отличают меня от других ученых, изучающих историю идей. Дело в том, что акценты и форма организации ори енталистского дискурса, не говоря уже о его материаль ной эффективности, могут существовать такими способа ми, которые любые герметичные истории идей склонны полностью игнорировать. Без подобных акцентов и мате риальной эффективности ориентализм был бы всего лишь еще одной идеей, тогда как в действительности он был и остается чем то гораздо бóльшим. А потому я под вергаю рассмотрению не только научные работы, но и ли тературные труды, политические трактаты, тексты журна листов, путевые заметки, религиозные и филологические исследования. Другими словами, моя гибридная перспек тива носит широкий исторический и «антропологиче ский» характер при условии, что я уверен, что все это тек сты достойные и обстоятельные (конечно же, в соответст вии с характером того или иного жанра и исторического периода).

Однако в отличие от Мишеля Фуко, работам которого я многим обязан, я верю в то, что индивидуальность автора налагает свой отпечаток в любом другом отношении на анонимное коллективное тело текстов, образующих та кую дискурсивную формацию, как ориентализм. Единст во того большого ансамбля текстов, который подвергают ся анализу, обусловлено отчасти тем обстоятельством, что они нередко ссылаются друг на друга: ориентализм, по мимо всего прочего,— это еще и система цитирования ра бот и авторов. Книгу Эдварда Уильяма Лэйна «Нравы и

40

обычаи современных египтян» читали и цитировали та кие разные фигуры, как Нерваль, Флобер и Ричард Бер тон. Он был авторитетом, ссылки на который обязатель ны для всякого, кто писал или вообще размышлял о Вос токе, а не только о Египте. Если Нерваль почти дословно заимствовал некоторые пассажи из «Нравов и обычаев со временных египтян», то для того чтобы опереться на авто ритет Лэйна при описании сельских сцен уже в Сирии, а не в Египте. Авторитет Лэйна и открывающиеся при ци тировании его работ к месту и не к месту возможности обусловлены тем, что ориентализм смог придать его тек сту статус своего рода дистрибутивной валюты. Однако, невозможно понять такую валюту Лэйна, не поняв свое образные черты его текста. То же самое верно в отноше нии Ренана, Саси, Ламартина, Шлегеля и ряда других влиятельных авторов. Фуко уверен, что в целом индиви дуальный текст или автор значат не так уж много. Эмпи рическим путем — в случае ориентализма (и, возможно, нигде более) — я обнаружил, что это не так. Соответствен но, в моем анализе используются такие текстуальные дан ные, которые направлены на раскрытие диалектики соот ношения между индивидуальным текстом или автором и той сложной коллективной формацией, на которую его работа оказывает влияние.

Тем не менее, хотя в исследовании затронут широкий ряд авторов, книга далека от того, чтобы быть исчерпы вающей историей или общим обзором ориентализма. Я хо рошо сознаю этот недостаток. Ткань столь плотного дис курса, как ориентализм, смогла сохраниться и продолжить функционирование в западном обществе прежде всего благодаря своему богатству. Все, что смог сделать я, это описать некоторые части этой ткани в определенные мо менты ее развития и всего лишь предположить существо вание большего целого, детализированного, интересного, насыщенного интересными фигурами, текстами и собы тиями. Я утешал себя надеждой, что эта книга — лишь оче

41

редная лепта в более длинном ряду, и тешу себя мыслью, что и помимо меня есть ученые и критики, готовые осве тить творчество тех или иных персонажей. Еще только предстоит написать более общее эссе об империализме и культуре; в других исследованиях предстоит более глубоко изучить соотношение между ориентализмом и педагоги кой, а также связи между итальянским, голландским, не мецким и швейцарским ориентализмом, динамику соот ношений между гуманитарной наукой и художественной литературой, взаимоотношение между административны ми идеями и интеллектуальной дисциплиной. Возможно, самая важная задача из всего названного — это осущест вить исследование современных альтернатив ориентализ му, выяснить, каким образом возможно изучение других культур и народов с либертарианской, или нерепрессив ной и неманипулятивной позиции. Но при этом придется подвергнуть пересмотру и заново продумать весь комплекс проблем соотношения знания и власти. Все эти задачи са мым непозволительным образом остались в данном иссле довании незавершенными.

И последнее соображение касательно метода (возмож но, это самообольщение): я писал эту работу, имея в виду некоторую определенную аудиторию. Для исследователей литературы и критики ориентализм представляет удиви тельный образец взаимоотношений между обществом, историей и текстуальностью; более того, культурная роль, которую Восток играет на Западе, связывает ориентализм с идеологией, политикой, а логика власти, как я полагаю, имеет отношение к литературному сообществу. Я обра щался к современным исследователям Востока — от уни верситетских ученых и до определяющих политику деяте лей — держа в уме две цели: во первых, представить им их собственную интеллектуальную генеалогию так, как еще не делал никто прежде, во вторых, подвергнуть критике (с надеждой на активную дискуссию) обычно не обсуж даемые предпосылки, на которых в значительной мере

42

строится их работа. Для читателя неспециалиста это ис следование касается тех вопросов, которые всегда притя гивают внимание. Все они связаны не только с западными концепциями и отношением к Другому, но также с ис ключительно важной ролью, которую западная культура играет в том, что Вико называл миром наций. Наконец, для читателей в так называемом «третьем мире» это иссле дование предлагается как шаг к пониманию не столько западной политической жизни и роли в ней не западного мира, сколько силы западного культурного дискурса, силы, которую слишком часто ошибочно принимают за чисто декоративную или «суперструктурную». Я надеюсь, что смог проиллюстрировать чудовищную структуру культурного доминирования и в особенности для тех на родов, которые лишь недавно освободились от колони альной зависимости, а также показать опасности и иску шения использования этой структуры в отношении них самих или других народов.

Три большие главы и двенадцать подразделов, на кото рые поделена эта книга, предназначены для того, чтобы в максимальной степени облегчить данное описание. Пер вая глава «Масштаб ориентализма» очерчивает широкий круг аспектов этой темы как в терминах исторического времени и опыта, так и в философских и политических терминах. Глава 2 «Ориентализм строит и перестраивает» посвящена пытке проследить развитие современного ори ентализма в виде широкого хронологического описания, а также через описания множества приемов, присущих рабо там крупнейших поэтов, художников и ученых. Глава 3 «Ориентализм сегодня» начинается с того места, где оста новились мои предшественники: примерно с 1870 года. Это период великой колониальной экспансии на Восток, кульминацией которой является Вторая мировая война. Последний раздел главы 3 характеризует сдвиг от британ ской и французской гегемонии к гегемонии американ ской. В заключение я пытаюсь кратко очертить текущие

43