Магистрам-литведам / Said

ем облеченных властью, послужит материей для следующей волны, когда в свое время море вздыбится вновь.

«Если бы» да «кабы» — вот как Лоуренс вводит самого себя, так сказать, в это поле. Так создается почва для по следнего предложения, где в качестве движущего начала арабов выступает он сам. Как и Курц у Конрада,27 Лоуренс оторвался от своей почвы настолько, что отождествил себя с новой реальностью, дабы, как он скажет позднее, он мог нести ответственность за то, что «подталкивал вперед … новую Азию, чье время неумолимо надвигается на нас».*

Восстание арабов обретает смысл только в том случае, когда его привносит туда Лоуренс. Смысл, которым он на делял Азию,— это триумф, «дух освобождения … в том, что мы чувствовали, и в том, как мы восприняли чужие боль и опыт, личность другого». Теперь ориенталист выступает уже как представитель Востока, в отличие от прежней его позиции включенного наблюдателя, каким был Лэйн, для которого Восток нужно было всегда осмотрительно дер жать в безысходном состоянии. Однако внутри Лоуренса разворачивается неразрешимый конфликт Белого Челове ка и Человека Восточного, пусть он нигде и не говорит об этом открыто. Этот конфликт по сути своей замещает в его сознании исторический конфликт между Востоком и Запа дом. Сознавая свою власть над Востоком, сознавая также собственную двойственность и не видя на Востоке ничего, что подсказывало бы ему, что история есть история, и что даже без него арабы в конце концов ввязались бы в драку с турками, Лоуренс сводит весь рассказ о мятеже (его недол гом успехе и горьком поражении) к своему собственному ви´дению его как тлеющей, «вечной гражданской войне».

Тем не менее в действительности мы родились, чтобы искупить свои грехи, или, по крайней мере потому, что так

* Lawrence. Seven Pillars of Wisdom. P. 42–43, 661. См.: Лоуренс Аравийский. Семь столпов мудрости. СПб.: Азбука, 2001.

375

было определено ради нашего блага: и можем вырваться из этого знания, только если поверим в смысл и цель…

Похоже, что для нас, идущих первыми по этой извили стой дорожке руководства, нет прямого пути, круг в круге неведомых, робких мотивов, перечеркивающих или уд ваивающих то, что происходило прежде.*

К этому внутреннему ощущению поражения Лоуренсу позднее пришлось добавить теорию о «стариках», украв ших в него победу. Во всяком случае для Лоуренса значи мо то, что как белый эксперт и как наследник давней тра диции академического и популярного знания о Востоке, он способен подчинить стиль своей жизни их стилю, а по тому может принять на себя роль восточного пророка, дающего форму движению в «новой Азии». А если по ка ким либо причинам это движение терпит неудачу (другие обошли, цели преданы, а мечты о независимости обесце нены), значение имеет только то разочарование, которое переживает он, Лоуренс. Чуждый ложной скромности и явно не считающий себя заурядным человеком, затерян ным в великом круговороте событий, Лоуренс уверен, что его судьба — бороться за новую Азию.

Если Эсхил представил нам Азию, скорбящую о поте рях, а Нерваль выразил разочарование от того, что Восток оказался далеко не таким гламурным, как хотелось бы ему, Лоуренс выражает и то, и другое: и скорбящую доб родетель, и субъективное переживание, проявляющееся в почти космическом разочаровании. В конце концов Ло уренс и его ви´дение — причем не только благодаря Лоуэл лу Томасу и Роберту Грейвсу28 —становятся символом вос точной проблемы. Короче говоря, Лоуренс принял на себя ответственность за Восток тем, что распределил свой познавательный опыт между читателем и историей. То, что Лоуренс представляет читателю,— это непосредствен ная власть эксперта, власть быть, пусть и на короткое вре

* Ibid. P. 549, 550–552.

376

мя, самим Востоком. Все события, которые якобы отно сятся к историческому арабскому мятежу, в итоге сводят ся к впечатлениям самого Лоуренса.

А потому в данном случае стиль — это не только спо собность символизировать такие обширные обобщения, как «Азия», «Восток» или «арабы», но также форма заме щения и включения, когда голос рассказчика становится историей как таковой и — для белого западного человека как читателя и как писателя — тем единственным видом Востока, который он способен понять. Точно так же, как Ренан, составил карту открытых семитам в культуре, мышлении и языке возможностей, так и Лоуренс карти рует пространство (и, конечно же, осваивает его) и время современной Азии. Результат этого стиля в том, что он со блазнительно сближает Азию и Запад, но лишь на корот кое мгновение. В итоге мы остаемся с ощущением, что па тетическая дистанция, все еще отделяющая «нас» от Вос тока, обречена нести свою инаковость как знак ее вечной отчужденности от Запада. Это разочаровывающее заклю чение подтверждает (в то же самое время) и заключитель ный пассаж «Поездки в Индию» Е. М. Форстера,29 где Азиз и Филдинг делают попытку примирения, но терпят при этом неудачу.

«Почему же мы не можем теперь стать друзьями? — спросил другой, в волнении сжимая ему руку.— Ведь этого хочу я, этого хочешь ты».

Но этого не хотели лошади — они разошлись в разные стороны; этого не хотела земля, посылавшая им на встречу камни, между которыми всадникам приходилось прохо дить друг за другом; храмы, тюрьма, дворец, птицы, па даль, гостиница, попадавшиеся навстречу, когда они вы ходили из расщелины и видели под собой Мау: они этого не хотели, они вторили сотней голосов: «Нет, не сейчас», и небо говорило: «Нет, не здесь».*

* Forster E. M. A Passage to India. 1924; reprint ed., N. Y.: Harcourt, Brace & Co., 1952. P. 322.

377

Этот стиль, эта краткая дефиниция — вот с чем неиз менно сталкивался Восток.

Однако несмотря на весь пессимизм, в этой фразе со держится и позитивное политическое послание. Про пасть между Востоком и Западом можно преодолеть, как это понимали Кромер и Бальфур, при помощи превосхо дящего знания и власти Запада. Ви´дение Лоуренса полу чило законченную форму во Франции в книге Мориса Барреса (Barrés) «Une Enquête aux pays du Levant» («Ис следование Леванта»), представляющей собой описание путешествия автора по Ближнему Востоку в 1914 году. Подобно многим другим работам, «Enquête» — это рабо та резюме, в которой автор не только ищет истоки запад ной культуры на Востоке, но также и повторяет путь Нерваля, Флобера и Ламартина в их путешествиях по Востоку. Для Барреса, однако, в этом путешествии есть еще одно дополнительное политическое измерение: он ищет доказательства и убедительные подтверждения конструктивной роли Франции на востоке (East). При этом разница между французским и британским экс пертным опытом все еще сохраняется: если первая имеет дело с реальным единством народов и территории, то по следняя — с областью духовной возможности. Для Бар реса Франция лучше всего представлена французскими школами. «Отрадно видеть маленьких восточных девчу шек, знающих и так прелестно напевающих фантазию и мелодию [на своем разговорном французском] Иль де Франс»,— говорит он о школе в Александрии. Если у Франции там в действительности нет колоний, это вовсе не означает, что ее там нет вовсе.

Там, на Востоке, есть чувство Франции, столь сильное и религиозное, что оно способно поглотить и примирить все наши самые разнообразные устремления. На Востоке мы представляем духовность, правосудие и идеалы. Англия там сильна, Германии всемогуща, но душой восточного человека владеем только мы.

378

Во всеуслышание оспаривая мнение Жоре (Jaurè), этот заслуженный европейский доктор предлагает вакциниро вать Азию от болезней, превратить восточных людей в людей Запада, установить целительный контакт между ними и Францией. Но даже в этих проектах Баррес на деле сохраняет то самое различение между Востоком и Запа дом, которое сам же собирается преодолеть.

Как можем мы создать интеллектуальную элиту из вос точных людей, с которыми смогли бы вместе работать, ко торые не утратили бы своей расовой определенности, про должали бы развиваться в соответствии с собственной нормой, сохраняли бы связь с семейными традициями и которые таким образом образовали бы посредствующее звено между нами и массой туземцев? Как нам установить отношения, имея при этом в виду подготовить почву для заключения соглашений и договоров, которые могли бы стать приемлемой формой нашего политического будуще го? Все это в итоге сводится к тому, чтобы развить у этих чуждых нам людей стремление к поддержанию контактов с нашим разумом, даже если это стремление в действи$ тельности будет исходить из их собственного чувства на$ ционального предназначения.*

Курсив в последнем предложении принадлежит самому Барресу. Поскольку в отличие от Лоуренса и Хогарта (чья книга «Странствующий ученый» представляет собой са мое информативное и лишенное романтики описание двух поездок по Леванту в 1896 и 1910 годах**) у него речь идет о мире отдаленной перспективы, он оказывается бо лее готовым к тому, чтобы представить себе Восток, иду щий собственным путем. Однако проповедуемая им связь (или цепь) между востоком (East) и западом предназначе

* Barrés, Maurice. Une Enquête aux pays du Levant. Paris: Pion, 1923. Vol. 1. P. 20; Vol. 2. P. 181, 192, 193, 197.

** Hogarth D. G. The Wandering Scholar. London: Oxford University Press, 1924. Сам Хогарт описывает свой стиль следующим образом: «исследователь, во первых, и ученый — во вторых» (P. 4).

379

на для того, чтобы создавать разнообразное интеллекту альное давление, направленное с запада на восток. Баррес видит эту картину не в терминах волн, сражений, духов ных приключений, но в терминах культивирования куль турного империализма, столь же неискоренимого, сколь и утонченного. Британское ви´дение, представленное Ло уренсом, относится к главному руслу Востока, народов, политических организаций, движений, направляемых и контролируемых опытной опекой Белого человека. Вос ток — это «наш» Восток, «наш» народ и «наша» власть. Англичане в меньшей степени склонны проводить разли чие между элитами и массами, нежели французы, чьи вос приятия и политика в большей мере основывались на меньшинствах, на внутреннем давлении духовного едине ния между Францией и ее колониальными детьми. Бри танские агенты ориенталисты — Лоуренс, Белл, Филби, Сторрз, Хогарт — и в ходе, и после Первой мировой вой ны приняли на себя обе роли: и роль эксперта авантюри ста эксцентрика (начало которой положено в XIX веке Лэйном, Бертоном и Эстер Стенхоуп30), и роль колони ального авторитета, занимающего центральную позицию непосредственно вслед за местным правителем: таковы отношения Лоуренса с хашимитами и Филби с династией саудитов (если брать только наиболее известные приме ры). Британский экспертный опыт сформировался вокруг консенсуса, ортодоксии и суверенного правления; фран цузскую ориентальную экспертизу в межвоенный период привлекало все неортодоксальное, духовные связи, экс центрика. Вовсе не случайно, что из двух крупнейших на учных карьер в этот период — карьеры англичанина и карьеры француза (я имею в виду Г. А. Р. Гибба и Луи Мас синьона) — одна строилась вокруг роли сунны в исламе (т. е. на ортодоксии), а другая фокусировалась вокруг ква зихристианской и теософской фигуры суфия Мансура ал Халладжа. Мы вернемся к этим двум крупнейшим ориенталистам чуть позже.

380

Если я уделил в этом разделе столько внимания импер ским агентам и творцам политики в ущерб ученым, то только ради того, чтобы подчеркнуть главный произо шедший в ориентализме, в знании о Востоке, в связях с ним сдвиг — сдвиг от академического к инструментально$ му подходу. Этому сдвигу сопутствует также изменение в подходе и индивидуальности ориенталистов. Они уже не считали себя (как это было с Лэйном, Саси, Ренаном, Коссеном, Мюллером и др.) членами своего рода цеха, обладающего собственными традициями и ритуалами. Те перь ориенталист стал представителем западной культу ры, человеком, чья деятельность несет в себе сущностную двойственность, символическим проявлением которой (безотносительно к той или иной ее конкретной форме) эта деятельность и выступает: западное сознание, знание, наука, овладевающая самыми отдаленными уголками Востока, его мельчайшими деталями. Официально ори енталист считает, что способствует союзу между Востоком и Западом, но по большей части занимается утверждени ем технологического, политического и культурного пре восходства Запада над Востоком. В таком союзе история представлена в крайне разжиженном виде, если вообще не оказывается под запретом. Рассматриваемая как теку щее развитие, как нарративная нить или как динамичная сила, систематически и материально раскручивающаяся во времени и пространстве, человеческая история — вос точная (East) или западная — подчинена эссенциалист ской, идеалистической концепции Востока и Запада (Orient and Occident). Поскольку он ощущает себя стоя щим на переднем крае, разделяющем восток и запад, ори енталист не только оперирует широкими генерализация ми, но и стремится превратить каждый аспект восточной или западной жизни в непосредственный знак соответст вующей географической сферы.

Взаимное чередование в работе ориенталиста между его Я эксперта и его свидетельствами как представителя

381

Запада выражается преимущественно в визуальных тер минах. Вот типичный фрагмент (цитируемый Гиббом) из классической работы Дункана Макдональда «Религиоз ные взгляды и жизнь в исламе» («The Religious Attitude and Life in Islam») (1909).

Арабы показали себя не слишком склонными прини мать все на веру, но, скорее, упрямыми материалистами, вопрошающими, сомневающимися, насмехающимися над собственными предрассудками и обычаями, склонны ми проверять сверхъестественное,— и все это в странно легкомысленной, почти детской манере.*

Ключевой глагол здесь «показали», который дает нам понять, что арабы именно так проявили себя (вольно или невольно) перед внимательным взором эксперта. Количе ство приписываемых им свойств за счет множественного взаимного наложения придает «арабам» своего рода экзи стенциальную весомость. Таким образом «арабов» вклю чают в рамки довольно широкой категории, общей для всей современной антропологической мысли, категории «по детски незрелого и примитивного» общества. Это также предполагает, что Макдональд занимает особую привилегированную позицию западного ориенталиста. Его специфическая функция в том и состоит, чтобы пока$ зывать то, что следует видеть. В итоге всю историю ориен тализма можно рассматривать как своего рода вершину или чутко реагирующую границу, одновременно прису щую и Востоку, и Западу. Комплексная динамика челове ческой жизни — то, что я называю историей, или нарра тивом — становится либо неуместной, либо тривиальной в сравнении с панорамным ви´дением, на фоне которого подробности восточной жизни служат только лишь тому, чтобы еще раз подтвердить «восточность» предмета ис

* Цит. по: Gibb H. A. R. Structure of Religious Thought in Islam // Studies on the Civilization of Islam / Eds Stanford J. Shaw and William R. Polk. Boston: Beacon Press, 1962. P. 180.

382

следования и «западность» (Orientalness and Westerness) наблюдателя.

Если подобное ви´дение и напоминает нам взгляд Дан те, то мы ни в коем случае не можем упустить из виду, ка кое громадное различие существует между этим Восто ком и Востоком Данте. Используемые здесь доказатель ства выдаются за научные (и даже, вероятно, считаются таковыми); их родословная, говоря в генеалогическом ключе, восходит к европейской интеллектуальной и гу манитарной науке XIX века. Более того, Восток — это уже не собрание диковин, не враг и не экзотика; это по литическая реальность огромной значимости. Подобно Лоуренсу, Макдональд на деле не может отделить свою репрезентирующую роль как западного человека от сво ей же роли как ученого гуманитария. Таким образом, его ви´дение ислама, как и представление Лоуренса об ара бах, предполагает дефиницию объекта с учетом личной идентичности дающего ее индивида. Всякого араба, коль скоро он — восточный человек, нужно подвести под представление о восточном типе, сконструированном за падным ученым. То же касается и конкретного опыта встреч с Востоком, где западный человек заново постига ет (regrasp) суть Востока в результате собственной внут ренней от него отчужденности. Если у Лоуренса и у Фор стера это последнее ощущение порождает уныние и чув ство личной неудачи, у таких ученых, как Макдональд, оно только способствует усилению самого ориенталист ского дискурса.

Оно распространяет этот дискурс дальше, на мир куль туры, политики и действительности. В межвоенный пери од, как это легко можно видеть, скажем, в романах Маль ро, отношения Востока и Запада приняли одновременно регулярный и тревожный характер. Повсюду были видны признаки движения Востока к политической независимо сти. Кроме того, в расчлененной Оттоманской империи их подогревали и союзники, причем, как это хорошо вид

383

но на примере арабского восстания и его последствий, это движение быстро приобретало проблематический отте нок. Теперь оказалось, что Восток бросает вызов, причем не только Западу в целом, но самому духу, знанию и импе рии Запада. После доброго века постоянных интервенций на Восток (и его изучения) роль Запада на фоне кризиса модерна представляется гораздо более деликатной. В этой ситуации встает вопрос об откровенной оккупации и под мандатных территориях, вопрос о европейском соперни честве на Востоке, вопрос о взаимоотношениях с тузем ными элитами, народными движениями, вопрос об отно шении к требованиям туземцев самоуправления и незави симости,— да и вопрос о цивилизационных контактах ме жду Востоком и Западом в целом. Подобные вопросы тре бовали пересмотра всего западного знания о Востоке. Не кто иной, как Сильвен Леви (Sylvain Lévi), в 1928–1935 го дах президент Société asiatique, профессор санскритолог в Collège de France, всерьез размышлял в 1925 году об остро те проблемы Восток—Запад.

Наш долг состоит в том, чтобы понять восточную циви лизацию. Гуманистическая проблема, которая на интел лектуальном уровне состоит в том, чтобы предпринять со чувственные и разумные усилия для понимания чужой ци вилизации в ее прошлой и будущей формах, в особой сте пени лежит на нас, французах [хотя аналогичные чувства мог бы выразить и англичанин, ведь проблема в действи тельности была общеевропейской], в практическом плане, имея в виду наши обширные азиатские колонии …

Эти народы — наследники длительной традиции исто рии, искусства и религии, суть которой они еще не полно стью утратили и которую они, по всей видимости, хотели бы продолжить. Мы взяли на себя ответственность вме шаться в их развитие, иногда без спросу, иногда же в ответ на их просьбу … Мы претендуем — справедливо это или нет — на то, чтобы представлять более высокую цивилиза цию, и по праву, данному нам этим превосходством, по стоянно твердим с уверенностью, которая кажется тузем

384