Магистрам-литведам / Said

сульмане почитали ислам аравийским genius loci,26 но и потому, что Хиджаз оказывается столь же бесплодным и отсталым исторически, как и географически. Считалось, что в отношении Аравийской пустыни можно говорить о прошлом по форме (и по содержанию) в точности так, как и о настоящем. В Хиджазе вы можете говорить о мусуль манах, современном исламе и исламе примитивном, не делая при этом никаких различий. В этот лишенный исто рических оснований вокабуляр Смит смог привнести пе чать дополнительного авторитета за счет собственных ис следований семитов. В его комментариях представлена точка зрения ученого, овладевшего всем прошлым исла ма, арабов и Аравии в целом. А потому:

для мохамедданизма характерно, что все национальные чувства принимают религиозный аспект, поскольку в му сульманской стране вся политика и социальные формы в целом облечены в религиозные одежды. Однако было бы ошибкой считать, что в основе всего того, что принимает религиозную форму, лежат подлинно религиозные чувст ва. Предрассудки араба коренятся в консерватизме, кото рый лежит еще глубже, чем его вера в ислам. Это, конечно же, большой недостаток религии Пророка, что она так лег ко приспосабливается к предрассудкам расы, среди кото рой впервые была провозглашена. Под этим кровом она усвоила большое количество варварских и обветшалых идей, в которых сам Мохаммед, должно быть, не видел ни какой религиозной ценности, однако ввел их в свою сис тему для того, чтобы облегчить пропаганду реформиро ванного учения. Тем не менее многие из тех предрассуд ков, которые кажутся нам присущими именно мусульма нам, не имеют никакой основы в Коране.*

Словечко «нам» в последнем предложении из этого по разительного образчика логики в явной форме раскрывает преимущество Белого Человека. Это позволяет «нам» в

* Smith, W. Robertson. Lectures and Essays / Ed. John Sutherland Black and George Chrystal. London: Adam & Charles Black, 1912. P. 492–493.

365

первом предложении сказать, что вся политическая и со циальная жизнь «облачена» в религиозные одежды (таким образом, ислам может быть охарактеризован как тотали тарное учение), затем заявить, что религия — это всего лишь используемый мусульманами покров (иными слова ми, по сути своей все мусульмане лицемеры). В третьем предложении содержится утверждение, что ислам, даже если он и наложил отпечаток на верования арабов, не смог по настоящему изменить их исходный доисламский кон серватизм. Но и это еще не все. Если ислам и успешен как религия, то это только потому, что его слабость позволила постепенно проявиться этим «аутентичным» предрассуд кам арабов. В подобной тактике (а теперь мы видим, что это была тактика со стороны ислама) мы должны винить самого Мохаммеда, который, помимо всего прочего, был еще и бесжалостным криптоиезуитом. Но все это более или менее снимается в последнем предложении, когда Смит сообщает «нам», что все сказанное им об исламе не верно, поскольку известные Западу сущностные аспекты ислама в итоге вовсе и не относятся к «мохаммеданам».

Принципы тождества и противоречия для ориентали ста явно не обязательны. Всех их превосходит экспертный опыт ориенталиста, основанный на неоспоримой коллек тивной истине, полностью укладывающейся в пределы философского и риторического восприятия ориентали ста. Смит ничтоже сумняшеся может рассуждать о «скуд ной, практической и … по составу своему иррелигиозной привычке арабского ума», об исламе как системе «органи зованного лицемерия», о невозможности «почувствовать какое либо уважение к обрядам мусульман, в которых формализм и пустое повторение возведены в систему». Его нападки на ислам вовсе не носят релятивистского ха рактера, ему совершенно ясно, что превосходство Европы и христианства носит реальный, а не воображаемый ха рактер. Наконец, взгляд Смита устроен по бинарному принципу, что видно из следующего пассажа.

366

Арабский путешественник отличается от нас коренным образом. Труд передвигаться с места на места для него — сплошная досада, он не находит никакого удовольствия в усилии [как находим его «мы»] и во все горло сетует на го лод и усталость [«мы» так не поступаем]. Восточного чело века невозможно убедить, что, когда слезаешь с верблюда, еще может оставаться какое то другое желание, кроме как немедленно усесться на ковре на корточках и отдыхать (isterih), покуривая и попивая в свое удовольствие. Более того, араба не впечатляет даже пейзаж [а «нас» — да].*

«Мы» — это одно, а «они» — другое. Какой араб, какой ислам, когда, как, по каким критериям? — все это, похо же, тонкости, которые не имеют ничего общего с исследо ванием Смита и его опытом пребывания в Хиджазе. Ре шающий момент состоит в том, что все, что только можно знать о «семитах» и «восточных людях», получает немед ленное подтверждение, причем не только в архивах, но и непосредственно на месте.

Насильственно вогнав его в подобные рамки, белый ученый европеец и формулировал свои общие истины от носительно современного «цветного» человека, его прото типических лингвистических, антропологических и док тринальных предков,— именно таким образом строилась работа великих ориенталистов XX века в Англии и во Франции. В эти рамки эксперты по Востоку привнесли также свою частную мифологию и навязчивые идеи, кото рые у таких авторов, как Даути и Лоуренс, уже подробно изучены. Все они — Уилфред Скауэн Блант, Даути, Ло уренс, Белл, Хогарт, Филби, Сайкс, Сторрз (Wilfred Scawen Blunt, Doughty, Hogarth, Philby, Sykes, Storrs) — верили, что обладают индивидуальным ви´дением Востока, что само стоятельно сформировали его на основе интенсивного личного опыта встреч с Востоком, исламом и арабами; при этом каждый из них выражал общее презрение к офици

* Ibid. P. 492, 493, 511, 500, 498–499.

367

альному знанию о востоке (East). «Солнце сделало меня арабом,— писал Даутив «Аравийской пустыне»,— но не из вратило до ориенталиста». Однако в итоге все они (кроме разве что Бланта) выражали традиционную враждебность и страх Запада перед Востоком. Их взгляды облагородили и придали личностную окраску академическому стилю со временного ориентализма с его набором глобальных обоб щений, тенденциозной «наукой», безапелляционными и редуктивными формулировками. (И вновь Даути на той же странице, где он отпускает колкости в адрес ориентализма, пишет: «Семиты похожи на человека, сидящего по уши в дерьме, но при этом брови его касаются небес».*) На осно ве подобных генерализаций они действовали, обещали и давали рекомендации публичной политике. Но при этом (вот ирония судьбы) их идентичность Белого Восточного человека сформировалась в тех культурах, где им суждено было родиться, даже если (как в случае с Даути, Лоурен сом, Хогартом и Белл) их профессиональный интерес к Востоку (как у Смита) не мешал относиться к нему с совер шенным презрением. Главной задачей для них было дер жать Восток и ислам под контролем Белого Человека.

Из этого проекта возникает и новая диалектика. От экс перта по Востоку требуется уже теперь не просто «понима ние»: теперь требуется умение заставить Восток действо вать по приказу, его силы нужно учесть на стороне «на ших» ценностей, цивилизации, интересов и целей. Знание о Востоке непосредственно переводится в деятельность, а ее результаты дают начало новым течениям мысли и дей ствия на Востоке. Но это в свою очередь требует от Белого Человека новых притязаний на контроль, на этот раз уже не в качестве автора научной работы о Востоке, но в каче

* Doughty, Charles M. Travels in Arabia Déserta. 2nd ed., 2 vols. N. Y.: Random House, n.d. Vol. 1. P. 95. См. также прекрасную статью: Bevis, Richard. Spiritual Geology: C. M. Doughty and the Land of the Arabs // Victorian Studies. December 1972. Vol. 16. P. 63–81.

368

стве творца современной истории, требует знания о Вос токе как о насущной актуальности (которое, коль скоро он стоял у его истоков, только эксперт сможет понять адек ватно). Ориенталист теперь становится фигурой восточ ной истории, неотличимой от нее, ее творцом, ее харак терным знаком для Запада. Вот вкратце эта диалектика.

Некоторые англичане — с Китченером во главе — были уверены, что восстание арабов против турок могло бы по мочь воюющей с Германией Англии одним ударом покон чить и с ее союзницей Турцией. Знание природы, власти и страны арабоговорящих народов, которым они обладали, позволяло им надеяться на благоприятный исход восста ния, насколько можно было судить по его характеру и средствам. Итак, они подталкивают его начало, предоста вив официальные гарантии помощи со стороны британ ского правительства. Тем не менее восстание шерифа Мекки оказалось для многих полной неожиданностью и застало союзников врасплох. Оно вызвало смешанные чувства и создало как сильных друзей, так и могуществен ных врагов, что вызвало взаимную подозрительность и сказывалось на ходе дел.*

Это собственный синопсис Лоуренса первой главы из его книги «Семь столпов мудрости». «Знания» «некото рых англичан» дают смешанный итог; двусмысленные, наполовину вымышленные, трагикомические плоды это го нового, возрожденного Востока стали темой для рабо ты экспертов, новой формы ориенталистского дискурса, который представляет ви´дение современного Востока не в виде нарратива, но во всей его сложности, проблематич ности и неоправдавшихся надеждах. И при этом Белый ориенталист выступает как своего рода пророк, дающий четкие дефиниции.

* Lawrence T. E. The Seven Pillars of Wisdom: A Triumph. 1926; reprint ed. Garden City, N. Y.: Doubleday, Doran & Co., 1935. P. 28. В русском издании фрагмент отсутствует.

369

Поражение нарратива в пользу ви´дения — что верно даже в отношении столь нарративной по своему строю ра боты как «Семь столпов» — это мы уже встречали ранее в «Современных египтянах» Лэйна. Конфликт между холи стическим образом Востока (описание, монументальная летопись) и нарративом о событиях на Востоке — это кон фликт, протекающий на нескольких уровнях и включаю щий несколько различных вопросов. Поскольку этот кон фликт довольно часто встречается в ориенталистском дискурсе, стоит кратко его проанализировать. Ориента лист исследует Восток как бы сверху, имея перед собой цель овладеть всей раскрывающейся перед ним панора мой — культурой, религией, сознанием, историей, обще ством. Чтобы сделать такое, он должен рассматривать ка ждую деталь сквозь призму ряда редукционистских кате горий (семиты, мусульмский ум, Восток и т. д.). А по скольку подобные категории носят преимущественно схематический и результативный характер и поскольку все более или менее согласны, что ни один восточный че ловек не в состоянии познать себя самого так, как это мо жет сделать ориенталист, всякое ви´дение Востока в конце концов вынуждено ради собственной силы и связности опираться на определенного человека, институт или соот ветствующий им дискурс. Всякое всеобъемлющее ви´де ние носит фундаментально консервативный характер, и мы уже отмечали, как в истории идей по поводу Ближнего Востока на Западе эти идеи подкрепляли сами себя, не взирая на любые опровергающие свидетельства. (В самом деле, берусь доказать, что эти идеи сами создают подкреп ляющие их достоверность свидетельства.)

Ориенталист — это прежде всего агент, орган такого всеобъемлющего ви´дения. Лэйн — типичный пример та кой ситуации, когда человек уверен, что полностью под чинил собственные идеи и даже то, что видит перед собой, требованиям некоего «научного» взгляда на феномен, из вестный под именем Востока, или восточной нации. А по

370

тому ви´дение статично, точно так же как статичны и науч ные категории, в которых формируется ориентализм кон ца XIX века: за «семитами» или «восточным умом» не сто ит ничего, это конечные категории, сводящие все много образие поведения восточного человека к одному общему представлению. Как дисциплина и как профессия, как специализированный язык или дискурс, ориентализм стоит на неизменности всего Востока в целом, поскольку без «Востока» было бы невозможно последовательное, вразумительное и артикулированное знание, называемое «ориентализмом». Итак, Восток принадлежит ориента лизму точно так же, как считается, что существует относя щаяся к делу информация, принадлежащая Востоку (или о Востоке).

На эту статичную систему «синхронного эссенциализ ма»,* которую я назвал ви´ дением, потому что она предпо лагает, что весь Восток в целом можно обозреть панопти чески, оказывается постоянное давление. Источником такого давления является нарратив, через который, коль скоро любая деталь восточной жизни может быть показа на в движении, в развитии, в систему вторгается диахро ния. То, что казалось стабильным (а Восток — это сино ним стабильности и никогда не изменяющейся вечно сти), теперь оказывается нестабильным. Нестабильность означает, что история — с ее подрывными подробностя ми, потоками перемен, тенденцией к росту, упадку или драматическим поворотам — на Востоке и в отношении Востока также возможна. История и нарратив, которым она представлена, подтверждают недостаточность ви´де ния, подтверждают, что «Восток» как безусловная онтоло гическая категория не соответствует потенциальной спо собности реальности к изменениям.

* По этому поводу см.: Asad, Talal. Two European Images of Non European Rule // Anthropology and the Colonial Encounter / Ed. Talal Asad. London: Ithaca Press, 1975. P. 103–118.

371

Более того, нарратив — это специфическая форма, ко торую принимает письменная история в противополож ность неизменности ви´дения. Лэйн понимал опасности нарратива, когда отказался придать своим трудам линей ную форму, предпочитая вместо этого монументальность энциклопедического, или лексикографического ви´дения. Нарратив означает, что человек может родиться, прожить жизнь и умереть, что институты и реалии могут меняться, что вполне вероятно, что модерн и современность в конце концов возьмут верх над «классическими» цивилизация ми. Кроме того, он утверждает, что доминирование ви´де ния над реальностью — это не более чем проявление во ли к власти, воли к истине и истолкованию, а не объек тивное условие истории. Короче говоря, нарратив вносит противоположную точку зрения, перспективу, сознание в единообразную сеть ви´дения, он подрывает утверждае мые ви´дением безмятежные аполлонийские фикции.

Когда в результате Первой мировой войны на Восток пришла история, эту работу проделал именно ориента лист как агент. Ханна Арендт блестяще отметила, что партнером бюрократии выступает имперский агент.* Это равносильно тому, что сказать: если коллективное акаде мическое предприятие под названием «ориентализм» было бюрократическим институтом, основанным на оп ределенном консервативном видении Востока, то носите лями подобного видения были имперские агенты вроде Т. Э. Лоуренса. В его работе можно видеть первое прояв ление конфликта между нарративной историей и ви´дени ем, по мере того как, по его собственным словам, «новый империализм» активно пытался «возложить ответствен ность на туземные народы [Востока]».** Соперничество между ведущими европейскими державами заставило их

* Arendt. Origins of Totalitarianism. P. 218.

**Lawrence T. E. Oriental Assembly. Ed. A. W. Lawrence. N. Y.: E. P. Dutton & Co., 1940. P. 95.

372

теперь подталкивать Восток к активной жизни, попытать ся поставить Восток себе на службу, вывести его из веко вечной «восточной» пассивности к воинственности со временной жизни. Однако при этом было важно не оста вить его на «самотек», не предоставить Восток его собст венному пути, не выпустить его из рук, поскольку, соглас но каноническому взгляду, у восточных народов отсутст вовала традиция свободы.

Великая драма работы Лоуренса в том и состоит, что он олицетворяет борьбу, во первых, за то, чтобы привести Восток (безжизненный, вневременной, немощный) в движение; во вторых, чтобы придать этому движению за падную форму; в третьих, чтобы удержать новый и возро жденный Восток в персональном ви´дении, чей ретро спективный характер заключает в себе мощное чувство поражения и предательства.

Я намеревался создать новую нацию, восстановить ут раченное влияние, дать миллионам семитов фундамент, на котором они могли бы построить заветный дворец на циональной мысли … Для меня все подчиненные провин ции империи не стоят жизни и одного английского маль чика. Если я и принес на Восток некоторую толику само уважения, цели, идеалы, если я сделал общепринятое превосходство белых над красными более строгим, то в определенной степени я помог этим народам войти в но вое содружество, где доминирующие расы забудут свои жестокие деяния, а белые, красные, желтые, коричневые и черные без задней мысли встанут бок о бок на службе у всего мира.*

Однако ничто из этого — будь то намерение, реальные усилия или неудавшийся проект — не было бы даже в пер вом приближении возможно без присутствия у их истоков Белого ориенталиста.

* Цит. по: Tabachnick, Stephen Ely. The Two Veils of T. E. Law rence // Studies in the Twentieth Century. Fall 1975. Vol. 16. P. 96–97.

373

Еврей в «Метрополе» в Брайтоне, скупец, почитатель Адониса, распутник в публичных домах Дамаска,— все они в равной степени являются знаками способности се митов к наслаждению, выражением того же самого нерва, который дает нам на одном полюсе самоотвержение ессе ев, ранних христиан или первых халифов, ищущих путь к небесам для нищих духом. Семит колеблется между насла ждением и самоотвержением.

В этих утверждениях Лоуренс опирается на респекта бельную традицию, озаряющую, подобно лучу маяка, весь XIX век. В качестве источника света, конечно, выступает «Восток», но у него хватает сил, чтобы осветить и грубое, и утонченное в своих пределах. Еврей, почитатель Адони са, дамасский распутник,— это не столько знаки челове чества, сколько, скажем так, семиотическое поле под на званием «семитское», выстроенное в традиции семитско го направления в ориентализме. В пределах этого поля было возможно следующее:

Араба можно гонять на идее, как на корде; потому что беззаветная преданность ума делает из них послушных слуг. Никто из них не нарушит уз до тех пор, пока не при дет успех, а с ним ответственность, долг и обязательства. Затем идея уходит и работа окончена — тогда беда. Без веры их можно было бы вести на все четыре стороны земли (но не на небеса), просто указав им на сокровища и радо сти земные. Но если по пути им встретится … пророк идеи, которому негде преклонить голову и который добывает пропитание милостыней или тем, что оставляют птицы небесные, они позабудут все богатства ради его вдохно венных речей … Они переменчивы, как вода, и, как вода, они в конце концов все победят. Со времен зарождение жизни набегающими одна за другой волнами бьются они о берега плоти. Все волны разбились … Одну такую волну (и не последнюю) поднял и я и скользил на ней впереди дыхания идеи, пока она не достигла гребня, не обрушилась и не пала на Дамаск. Откат этой волны, отброшенный сопротивлени

374