Магистрам-литведам / Said

Сколько тысяч лет длится этот порядок вещей [а имен но, что арабы живут в «состоянии войны»], те, кто прочтет ранние летописи внутренней пустыни, расскажут нам (по скольку это идет из самой древности), что за все века араб так и не набрался из опыта мудрости. Он никогда не чувст вует себя в безопасности, но все же ведет себя так, как буд то безопасность — его насущный хлеб.*

Кэтому следует добавить в качестве глоссы следующее

еенаблюдение — на этот раз о жизни в Дамаске.

Яначала смутно догадываться, что означает цивилиза ция в таком великом восточном городе, как Дамаск, стала понимать, как они живут, о чем думают, мне удалось найти

сними общий язык. Думаю, мне здорово помогло то, что я англичанка … Последние пять лет мы на подъеме. Разница очень существенная. Думаю, причиной тому в значитель ной мере успехи нашего правительства в Египте … Пора жение России значит многое, но мне кажется, что реши тельная политика лорда Керзона в Персидском заливе и на индийской границе значит еще больше. Не зная Востока, нельзя понять, насколько все это взаимосвязано. Едва ли будет преувеличением сказать, что если бы английскую миссию развернули от ворот Кабула, то и на улицах Дама ска на английского туриста смотрели бы косо.**

В подобных заявлениях мы сразу же отмечаем, что сло во «араб», или «арабы», несет в себе ауру обособленности, определенности и коллективной самосогласованности, как бы для того, чтобы стереть все следы индивидуальных арабов из излагаемых жизненных историй. То, что пробу дило воображение Лоуренса,—это ясность араба и как об раза, и как предполагаемой философии (или отношения к жизни). В обоих случаях то, что привлекает к себе Лоурен

* Bell, Gertrude. The Desert and the Sown. London: William Heinemann, 1907. P. 244.

** Bell, Gertrude. From Her Personal Papers, 1889–1914 / Ed. Eliza beth Burgoyne. London: Ernest Benn, 1958. P. 204.

355

са,— это араб, как бы увиденный проясняющим взором не араба, для которого такая несознающая себя прими тивная простота вроде той, что свойственна арабу, задает ся внешним наблюдателем, в данном случае Белым Чело веком. Хотя утонченность араба, которая в своих сущест венных чертах соответствует представлению Йейтса о Ви зантии, где

Пламя, питаемое не древом, зажженное не кремнем и не сталью, Которое не поколеблет буря; пламя, рожденное пламенем, Где кровью пробуждены пришедшие духи И все треволнения ярости утолены,*

ассоциируется с постоянством араба, как если бы тот не был подвержен обычному ходу истории. Парадоксально, но Лоуренсу кажется, будто араб уже исчерпал себя в этом темпоральном упорстве. Почтенный возраст арабской ци вилизации в полной мере отшлифовал все его сущност ные атрибуты, и при этом арабы смертельно устали мо рально. В итоге нам достается араб Гертруды Белл: веко вой опыт — и никакой мудрости. Как коллективная сущ ность, араб не аккумулирует никакой экзистенциальной или даже семантической плотности. Он остается тем же самым, кроме разве что опустошающей его утонченности, о которой упоминает Лоуренс, от начала и до конца «лето писей внутренней пустыни». Нам остается только при знать, что если некий араб (an Arab) радуется, или если он печалится из за смерти ребенка или родителя, этот опыт с необходимостью отступает на второй план перед тем про стым, неприкрашенным и упрямым фактом, что он — араб.

Примитивность подобного суждения проявляется од новременно на двух уровнях: во первых, в самой дефини$ ции, которая носит редуктивный характер, и, во вторых, (согласно Лоуренсу и Белл) в реальности. Такое абсолют

* Yeats, William Butler. Byzantium // The Collected Poems. N. Y.: Macmillan Co., 1959. P. 244.

356

ное согласие на самом деле не является простым совпаде нием. На одном уровне это возможно только извне, за счет вокабуляра и эпистемологических инструментов, на правленных на то, чтобы добраться до сути вещей и не дать отвлечься на случайности, обстоятельства или опыт. На другом уровне такое согласие — результат исключи тельно метода, традиции и политики, взятых вместе. Каж дый в определенном смысле стирал различие между ти пом — восточный человек, семит, араб, Восток — и обыч ной человеческой реальностью, «не поддающейся кон тролю тайной животного дна» Йейтса, в которой обитают все человеческие существа. Ученый отождествляет тип, помеченный как «восточный человек», с индивидуаль ным восточным человеком, которого можно встретить на улице. Годы традиции придали разговору на такие темы, как «семитский» или «восточный» дух, определенный на лет легитимности. Политический здравый смысл учит, как замечательно говорит Белл, что на Востоке «все взаи мосвязано». А потому приписываемая Востоку примитив ность и была самим Востоком — идеей, к которой всякий имевший с Востоком дело или писавший о нем должен был возвращаться как к пробному камню, стоящему вне времени и опыта.

Существует прекрасный способ понять все это в при менении к белым агентам, экспертам и советникам на Востоке. Для Лоуренса и Белл прежде всего было важно то, что их ссылки на арабов, или восточных людей, опира ются на внятный и авторитетный способ формулирова ния, такой, в рамки которого уже можно встраивать от дельные детали. Но откуда, собственно, взялись эти фор мулы: «араб», «семит», «восточный человек»?

Мы уже отмечали, что на протяжении XIX века такие авторы, как Ренан, Лэйн, Флобер, Коссен де Персеваль, Маркс и Ламартин, черпали силу своих генерализаций по поводу «Востока» из некоего эталона «восточного». Каж дая частица Востока говорила о своей «восточности», так

357

что атрибут принадлежности к восточному миру преобла дал над любым контраргументом. Восточный человек был прежде всего восточным, и лишь затем уже человеком. Столь резкое типизирование естественным образом под креплялось науками (или дискурсами, как я предпочитаю их называть), которые были ориентированы «на зад и вниз» (backward and downward), к категории вида, которая, как считалось, служила онтогенетическим объ яснением для каждого члена вида. В рамках широкой и наполовину популярной категории «восточный» были проведены и более научно достоверные различения. Большинство из них основывалось на языковых типах — например, семитские, дравидские и хамитские типы,— но они довольно быстро обросли и разнообразными антро пологическими, психологическими, биологическими и культурными подтверждениями. Например, понятие «се митский» первоначально было у Ренана лингвистическим обобщением, которое в его руках обросло разного рода параллельными соображениями из анатомии, истории, антропологии и даже геологии. Термин «семитский» мож но было уже использовать не только для целей простого описании и обозначения, его применяли к любому ком плексу исторических и политических событий, дабы све сти их к некоему ядру, которое одновременно и предшест вует им, и является их неотъемлемой частью. Таким обра зом, «семитский» — это транстемпоральная и трансинди видуальная категория, предназначенная для того, чтобы предсказывать любой отдельный акт «семитского» пове дения на основе некоторой предпосланной «семитской» сущности и направленная также на то, чтобы истолковы вать все аспекты человеческой жизни и деятельности в терминах некоторого общего «семитского» элемента.

Удивительная подверженность либеральной Европы XIX века подобного рода почти карательным идеям мо жет показаться чуть не мистической, если не принимать во внимание, что привлекательность таких наук, как

358

лингвистика, антропология и биология, была обусловле на их эмпиристским духом в противовес спекулятивной и идеалистической традиции. Конечно, семиты Ренана, как и индоевропейцы Боппа, были искусственно сконст руированным объектом, но это считалось логичной и не избежной протоформой поддающихся научному изуче нию и эмпирическому анализу данных конкретных се митских языков. Так, стараясь выявить прототипиче ский, примитивный лингвистический тип (а равно куль турный, психологический и исторический прототип), они также осуществляли «попытку определить первич ный человеческий потенциал»,* из которого по единым законам развиваются уже все конкретные варианты по ведения. Такая попытка была бы невозможна, если бы при этом также не считалось — в терминах классическо го эмпиризма,— что тело и душа являются взаимозависи мыми реалиями, причем и то, и другое изначально детер минировано данным набором географических, биологи ческих и квазиисторических условий.** Из этого русла, которое сами туземцы не могли ни увидеть, ни осознать интроспективно, выхода не было. Преимущественный интерес ориенталистов к древности подкреплялся и по добными эмпиристскими соображениями. Во всех ис следованиях по «классическому» исламу, буддизму или зороастризму они ощущали себя, по признанию д ра Кейсобона из романа Джордж Элиот, подобно «духам прошлого, скитающимся по миру и пытающимся воссоз дать его таким, каким он был раньше, невзирая на разру шения и искажающие веяния».***

* Diamond, Stanley. In Search of the Primitive: A Critique of Civilization. New Brunswick, N. J.: Transaction Books, 1974. P. 119.

**См.: Bracken, Harry. Essence, Accident and Race // Hermathena. Winter 1973. Vol. 116. P. 81–96.

***Eliot, George. Middlemarch: A Study of Provincial Life (1872; reprint ed., Boston: Houghton Mifflin Co., 1956), P. 13. Рус. пер.: Элиот Дж. Мидлмарч. М., 1988.

359

Будь подобные представления о лингвистических, ци вилизационных и, наконец, расовых характеристиках всего лишь одним из моментов академических дебатов среди европейских ученых естественников и гуманитари ев, обо всем этом можно было бы забыть, как о вспомога тельных материалах для незначительной кабинетной дра мы. Однако дело в том, что и форма этих дебатов, и их содержание получили широкое распространение. В куль туре конца XIX века, как отмечал Лайонел Триллинг, «ра совая теория, подпитываемая растущим рационализмом и ширящимся империализмом, подкрепляемая несовер шенным и дурно усвоенным естествознанием, была почти непререкаемой».* Расовая теория, взгляды на происхож дение и классификацию примитивных народов, декаданс модерна, прогресс цивилизации и судьба белых (или арийских) рас, потребность в колониальных территори ях,— все это элементы той причудливой амальгамы науки, политики культуры, которая почти без исключений была направлена на возвышение Европы и доминирование ев ропейской расы над неевропейской частью человечества. Все также были согласны, что (в соответствии с причуд ливой версией дарвинизма, санкционированной самим Дарвином) современные восточные народы — это дегра дировавшие осколки прежнего величия. Древние, или «классические», цивилизации Востока воспринимали на фоне его нынешнего упадка, но только (а) потому, что бе лый специалист, владеющий высокоразвитыми научными методами, мог отделить одно от другого и произвести со ответствующую реконструкцию, а также (б) потому, что вокабуляр огульных генерализаций (семиты, арийцы, восточные народы) соотносился не с какими то фанта зиями, а с казавшимися объективными и само собой разу меющимися различениями. Так, мнение о том, что могли

* Trilling, Lionel. Matthew Arnold. 1939; reprint ed. N. Y.: Meridian Books, 1955. P. 214.

360

ичего не могли делать восточные народы, подкреплялось биологическими «истинами» вроде тех, что содержатся в работах «Биологический взгляд на нашу внешнюю поли тику» П. Чарльза Мичела (Michel) (1896), «Борьба за су ществование в человеческом обществе» Томаса Генри Хаксли (1888), «Социальная эволюция» Бенджамена Кид да (Kidd) (1894), «История интеллектуального развития в свете современной эволюции» (1897–1901) Джона Б. Крозьера (J. B. Crozier) и «Биология британской полити ки» (1904) Чарльза Харви (Ch. Harvey).* Считалось, что если языки действительно отличаются друг от друга так сильно, как уверяют лингвисты, то же самое должно ка саться и носителей этих языков — их сознания, культур, потенциалов и даже тел. Причем эти различения подкреп лялись стоящими за ними онтологическими и эмпириче скими истинами, а также убедительными демонстрация ми в исследованиях происхождения, развития, характера

исудьбы народов.

Следует подчеркнуть, что это представление по поводу существенных различий между расами, цивилизациями и языками представлялось (или хотело таковым быть) истиной радикальной и непререкаемой. Это представле ние восходило к самым основам, оно утверждало, что нельзя обмануть собственное происхождение и обуслов ленные им типы. Оно уводило взгляд от общих и много образных человеческих реалий — таких как радость, страдание, политическая организация — направляя его «назад и вниз», к непреложным истокам. Ученый в сво ем исследование так же не мог игнорировать подобные истоки, как восточный человек не мог отречься от того, что происходит от «семитов», «арабов» или «индийцев». Из этого круга восточный человек — униженный в ре зультате колонизации, безнадежно отсталый — мог вы

* См.: Arendt, Hannah. The Origins of Totalitarianism. N. Y.: Har court Brace Jovanovich, 1973. P. 180, note 55.

361

браться разве что в качестве дидактических презентаций белого исследователя.

Профессия специалиста исследователя давала уни кальные привилегии. Вспомним, что Лэйну удавалось быть ориенталистом и сохранять при этом научную бес пристрастность. Исследуемые им восточные народы в действительности были его народами, поскольку он видел в них не только реальный народ, но и монументализиро ванный предмет исследований. Эта двойная перспектива способствовала своего рода структурированной иронии (structured irony). С одной стороны, были живущие в на стоящем времени люди, с другой — эти же люди (как предмет исследования) были «египтянами», «мусульмана ми» или «восточными» людьми. Только ученый мог ви деть и оперировать различиями между двумя этими уров нями. Первый из них в тенденции был направлен на рас крытие многообразия жизни, однако это многообразие всегда было ограничено, сжато в направлении «на зад и вниз», к базисной точке обобщения. Даже современ ное, наивное их состояние следовало «отсылать назад», соотносить с исходным началом, которое со временем только упрочивалось. Такого рода «отсылками» и зани мался ориентализм как дисциплина.

Способность Лэйна общаться с египтянами и как с со временными людьми, и как с подтверждением sui generis24 ярлыков была продуктом одновременно и ориентализма как дисциплины, и расхожих представлений о мусульма нах и семитах Ближнего Востока. Ни у какого другого на рода, кроме как у семитов Востока, нельзя было наблю дать настоящее и его истоки одновременно. Евреи и му сульмане в качестве предмета ориенталистского исследо вания вполне укладывались в рамки представлений о примитивных истоках. Это (и до известной степени си туация сохраняется до сих пор) краеугольный камень со временного ориентализма. Ренан называл семитов при мером задержки в развитии, а в функциональном смысле

362

это означало, что для ориенталиста никакие современные семиты, сколь бы сильно они сами ни верили в то, что они современные, не могут избавиться от рамочной связи со своими истоками. Это функциональное правило работало одновременно и на темпоральном, и на пространствен ном уровнях. Ни один семит не ушел вперед в развитии по сравнению с «классическим» периодом, ни один семит не может вырваться из пастушеского, пустынного круга сво его шатра и племени. Всякое проявление реальной «се митской» жизни может и должно быть обращено назад и соотнесено с примитивной объяснительной категорией «семитского».

Организующая сила подобной системы референций, при помощи которой каждый конкретный случай реаль ного поведения можно было свести «вниз и назад», к не большому числу объяснительных категорий, связанных с «происхождением», «истоками», в конце XIX века была достаточно велика. Ориентализм был своего рода анало гом бюрократии в управлении обществом. Департамент был гораздо полезнее, чем индивидуальное досье, а от дельный человек имел какое то значение лишь как повод для такого досье. Ориенталиста за работой можно пред ставить в виде некоего клерка, сводящего вместе огром ное количество отдельных досье в огромный шкаф под названием «семиты». С помощью недавних открытий в области сравнительной и примитивной антропологии та кой ученый, как Уильям Робертсон Смит, смог объеди нить обитателей Ближнего Востока в группы и описать их системы родства и брачные обычаи, формы и содержание религиозных обрядов.25 Сила работ Смита в том, что они радикально демифологизируют семитов. Номинальные барьеры, предъявленные миру исламом и иудаизмом, от брошены в сторону. Смит использует семитскую филоло гию, мифологию и ориенталистскую науку для того, что бы «создать … гипотетическую картину развития социаль ной системы, согласующуюся со всеми фактами из жизни

363

арабов». Если эта картина позволит успешно разглядеть древние, но все еще живые корни монотеизма в тотемиз ме, почитании животных, тогда можно будет сказать, что ученый со своей задачей справился. И все это несмотря на то, отмечает Смит, что «наши махоммеданские источники скрывают, как только они это умеют делать, все детали древнего язычества».*

Труды Смита по семитам охватывают такие области, как теология, литература и история, и при этом он учиты вает проделанную ориенталистами работу (см., например, яростные нападки Смита в 1887 году на книгу Ренана «Histoire du people d'Israël» («История народа Израиля»)). Еще важнее то, что Смит писал ее как пособие для пони мания современных семитов. Как мне кажется, именно Смит представляет собой ключевое звено в интеллекту альной цепи между Белым Человеком как экспертом и современным Востоком. Без Смита не могло быть и речи о раскрытии восточной мудрости в ориентальной экспер тизе Лоуренса, Хогарта, Белла и других. Но даже Смит — антикварный ученый — не стяжал бы и половины своего авторитета, не обладай он помимо прочего непосредст венным опытом «арабских фактов». Именно это сочета ние у Смита умения «схватывать» примитивные катего рии со способностью видеть за эмпирическими преврат ностями поведения современных людей Востока общие истины придавало его работе вес. Более того, именно это специфическое сочетание предвещало тот стиль эксперт ного опыта, на котором строили свою репутацию Ло уренс, Белл и Филби.

Как Бертон и Чарльз Даути до него, Смит совершил в 1880–1881 годах путешествие по Хиджазу. Аравия для ориенталиста — особое место, и не только потому, что му

* Smith, W. Robertson. Kinship and Marriage in Early Arabia / Ed. Stanley Cook. 1907; reprint ed. Oesterhout, N. B.: Anthropological Publi cations, 1966. P. xiii, 241.

364