Магистрам-литведам / Said

ной частью ислама) привели его к резким суждениям о де формирующей ограниченности последнего. А исключи тельная увлеченность Луи Массиньона (Massignon) му сульманской теологией, мистической страстью и поэти ческим искусством сделала его на удивление нетерпимым к исламу по той причине, что последний он считал преда тельским бунтом против идеи инкарнации. Явные разли чия в методах исследований отступают на второй план пе ред консенсусом ориенталистов в отношении ислама: скрытая неполноценность.*

Исследование Ваарденбурга обладает также еще одним достоинством: в нем показано, что эти пятеро ученых принадлежали к одной подлинно интернациональной ин теллектуальной и методологической традиции. Уже со времен первого ориенталистского конгресса 1873 года ра ботающие в этой области ученые следили за работами друг друга и в полной мере ощущали локоть коллег. Одна ко Ваарденбург недостаточно четко отмечает, что боль шинство из ориенталистов XIX века были также и опреде ленным образом политически ангажированы. Снук Хер гронье помимо исследования ислама был также советни ком голландского правительства по делам мусульманских колоний в Индонезии; к услугам Макдональда и Мас синьона в качестве экспертов по вопросам ислама часто прибегали колониальные администрации от Северной Африки и до Пакистана. Как отмечает Ваарденбург (хотя и мимоходом), именно эти пятеро ученых в итоге сфор мировали общий согласованный взгляд на ислам, оказав ший существенное влияние на правительственные круги во всем западном мире.** К наблюдениям Ваарденбурга следует добавить то, что эти ученые завершили и наиболее полно выразили существовавшую с XVI—XVII веков тен

* См.: Waardenburg, Jacques. L'Islam dans le miroir de l'Occident. The Hague: Mouton & Co., 1963.

** Ibid. P. 311.

325

денцию относиться к Востоку не только как к туманной литературной проблеме, но, по выражению Масон Урсе ля (Masson Oursel), как к «un ferme propos d'assimiler adéquatement la valeur des langues pour pénétrer les moeurs et les pensées, pour forcer même des secrets de l'histoire».* 8

Ранее я уже говорил об освоении и ассимиляции Восто ка в творчестве столь разных авторов, как Данте и д'Эрбело. Очевидно, что есть разница между этими про цессами и тем, что к концу XIX века действительно пре вратилось в поистине чудовищное культурное, политиче ское и материальное предприятие Европы. Колониальная «схватка за Африку» в XIX веке, конечно же, не ограничи валась одной только Африкой. Точно так же проникнове ние на Восток не было внезапным и эффектным результа том многолетнего научного изучения Азии. То, о чем идет речь,— это чрезвычайно длительный и медленный про цесс усвоения, в ходе которого представления европейцев о Востоке трансформировались из сугубо текстуальных и созерцательных в административную, экономическую и даже военную форму. Это фундаментальное изменение имело пространственный и географический характер, или, скорее, это было изменение в характере географиче ского и пространственного восприятия Востока. Много вековое обозначение географического пространства к востоку от Европы как «восточного» носило частью поли тический, частью доктринальный, частью имагинатив ный характер. Оно не обязательно было связано с реаль ным опытом Востока и знанием того, что значит «восточ ный». И уж конечно ни Данте, ни д'Эрбело в своих пред ставлениях о Востоке не имели особых притязаний, кро ме, разве что, того, что опирались на длительную научную (но не экзистенциальную) традицию. Но в том, что Лэйн,

* Masson$Oursel P. La Connaissance scientifique de l'Asie en France depuis 1900 et les variétés de l'Orientalisme // Revue Philosophique. July—September 1953. Vol. 143, no. 7–9. P. 345.

326

Ренан, Бертон и многие сотни европейских путешествен ников и ученых в XIX веке говорили о Востоке, мы сразу же можем отметить гораздо более личный и даже собст веннический подход к Востоку и всему восточному в це лом. Будь то в классической и зачастую имеющей дело с отдаленными во времени событиями форме, как его ре конструировали ориенталисты, или же в совершенно ак туальной форме, в какой на современном Востоке жили, его изучали или воображали себе,— в географическое про$ странство Востока проникали, его преобразовывали и им овладевали. Кумулятивный эффект подобных усилий За пада привел к тому, что из сферы чужого Восток превра тился в колониальное пространство. Важнее всего в конце XIX века было не столько то, удастся ли Западу проник нуть на Восток и овладеть им, но то, каким образом англи чане и французы воспринимали сделанное ими.

Писатель англичанин, пишущий о Востоке, и, более того, даже британский колониальный администратор имели дело с территорией, относительно которой не мог ло быть никаких сомнений в главенстве на ней именно британской державы, пусть даже местные жители, на пер вый взгляд, более тяготели к Франции и французскому образу мысли. Если говорить о реальном пространстве Востока, Англия действительно присутствовала там, а вот Франция — нет, разве что в виде ветреной искусительни цы для восточных мужланов. Нет лучшего способа пока зать это качественное различие в пространственных под ходах, чем обратить внимание на слова лорда Кромера по поводу одного особенно дорогого его сердцу сюжета.

Причины, по которым французская цивилизация обла дает особой притягательностью для азиатов и левантий цев, просты. Она, совершенно очевидно, более привлека тельна, чем цивилизации Англии и Германии, и более того, ей гораздо легче подражать. Сравните, например, скрытного, стеснительного англичанина с его специфиче ской социальностью и привычками островитянина с жи

327

вым и космополитичным французом, который даже слова такого «стеснительность» не знает и который уже через де сять минут будет на короткой ноге с любым случайным знакомым. Полуобразованные восточные люди не пони мают, что первый из них, во всяком случае, обладает дос тоинством искренности, тогда как последний зачастую просто разыгрывает роль. Они с прохладцей посмотрят на англичанина и бросаются в объятия француза.

Затем более или менее естественно следуют сексуаль ные намеки. Француз — весь улыбка, остроумие, грация и мода, тогда как англичанин — нетороплив, прилежен, следует заветам Бэкона и точен. Кромер, конечно же, строит свои аргументы на британской основательности в противовес французской соблазнительности вне ка кой либо связи с реалиями Египта.

Разве удивительно [продолжает Кромер], что египтя нин с его скудным интеллектуальным багажом не может разглядеть, что за спиной французской рассудительности скрывается обман. Он предпочитает довольно поверхно стный блеск француза неторопливости, не слишком со блазнительному прилежанию англичанина или немца? Взгляните повнимательней на теоретическое совершенст во французской административной системы, на прорабо танность деталей и на предусмотрительность, в которой, кажется, учтена любая возможная случайность. Сравните эти черты с практичностью английской системы, в кото рой установлены правила лишь для отдельных основных моментов и все прочее оставлено на усмотрение индивида. Полуобразованный египтянин, естественно, предпочита ет французскую систему, поскольку по всем внешним при знакам она выглядит более совершенной и более простой в применении. Он не в состоянии разглядеть, что англича нин стремится разработать систему, которая соответство вала бы имеющимся фактам, тогда как основным возраже нием против использования французской административ ной процедуры в Египте было то, что здесь слишком часто факты приходится подгонять под готовую систему.

328

Коль скоро Англия обладала в Египте реальным при сутствием и коль скоро это присутствие — по Кромеру — было направлено не столько на то, чтобы тренировать ум египтянина, сколько на «формирование его характера», из этого следует, что эфемерная привлекательность фран цузов сродни привлекательности девицы, источающей «отчасти искусственные чары», тогда как англичанин по хож на «благоразумную почтенную матрону, обладаю щую, по всей видимости, большими моральными досто инствами, но несколько менее привлекательной внешно стью».*

Подчеркивать кромеровское противопоставление ос новательной британской нянюшки французской кокет ке — исключительная привилегия британца на Востоке. «Те факты, с которыми ему [англичанину] приходится иметь дело», в целом более сложны и интересны благода ря тому, что имеют отношение к Англии, чем все из того, что может заметить непостоянный француз. Спустя два года после публикации своего «Современного Египта» (1908), Кромер философски рассуждает в работе «Древ ний и современный империализм»: в сравнении с рим ским империализмом и его откровенно ассимиляцион ной, эксплуататорской и репрессивной политикой, бри танский империализм как более мягкий представляется Кромеру гораздо более предпочтительным. В отношении некоторых моментов, однако, англичане были достаточно определенны, даже если «по смутной и неряшливой, но характерно англо саксонской привычке», их империя, по видимому, никак не может решиться выбрать «один из двух основных путей — экстенсивную военную оккупа цию или принцип национальной государственности [для подчиненных рас]». Но эта нерешительность носила в конце концов академический характер, поскольку на

* Baring, Evelyn, Lord Cromer. Modern Egypt. N. Y.: Macmillan Co., 1908. Vol. 2. P. 237–238.

329

практике Кромер и сама Британия выбирали отнюдь не «принцип национальной государственности». Есть и еще ряд примечательных моментов. Во первых, никто не со бирался вовсе отказываться от империи. Во вторых, сме шанные браки между туземцами и англичанами — мужчи нами и женщинами — были нежелательны. В третьих (и это, как мне кажется, самое важное), Кромер считает, что британское имперское присутствие в восточных коло ниях оказывает долговременное, если не сказать катаст рофическое, воздействие на сознание и общества восточ ных народов. Он обращается к почти теологической мета форе для проведения этой мысли, столь сильна в созна нии Кромера идея проникновения Запада на просторы Востока. «Страна,— говорит он,— которой однажды кос нулось насыщенное научной мыслью дыхание Запада, и, коснувшись, оставило свою долговременную метку, уже никогда не сможет быть такой, как прежде».*

В этом отношении тем не менее Кромер был далек от оригинальности. То, что он говорил, и то, как он гово рил, было расхожей монетой среди его коллег как по им перскому истеблишменту, так и по интеллектуальному сообществу. Это единодушие в особенности верно в от ношении коллег Кромера по посту вице короля — Кер зона, Суэттенхэма и Лугарда (Curzon, Swettenham, Lugard).9 Лорд Керзон особенно часто говорил об импер ском лингва франка и еще более бесцеремонно, чем Кромер, определял отношения между Британией и Вос током в терминах обладания громадным географическим пространством, находящимся в полном распоряжении эффективного колониального владыки. Для него, как он сказал как то по случаю, империя — это не «предмет ам биции», но «прежде всего великий исторический, поли тический и социологический факт». В 1909 году он на

* Baring, Evelyn, Lord Cromer. Ancient and Modern Imperialism. London: John Murray, 1910. P. 118, 120.

330

помнил участникам Имперской пресс конференции в Оксфорде, что «мы готовим здесь и посылаем к вам ва ших правителей и администраторов, судей и учителей, священников и юристов». И подобный почти педагоги ческий взгляд на империю имел, по Керзону, особое зна чение для Азии, которая, по его словам, «взяла паузу и размышляет».

Мне иногда нравится представлять себе великую ткань империи как громадное строение, нечто вроде теннисо новского «Дворца искусств», фундамент которого нахо дится в этой стране, где его заложили и должны поддержи вать руки англичан, колонии же — это колонны, а высоко надо всем этим парит громада купола Азии.*

С таким вот теннисоновским Дворцом искусств в голо ве Керзон и Кромер вместе стали деятельными членами основанного в 1909 году департаментского комитета, что бы добиться основания школы восточных исследований. Помимо замечаний о своем знакомстве с местными диа лектами, которые он изучил во время своих «голодных пу тешествий» в Индию, Керзон утверждал, что восточные исследования являются составной частью долга Британии перед Востоком. 27 сентября 1909 года в Палате лордов он говорил, что

наше знакомство не только с языками народов Востока, но и с их обычаями, чувствами, традициями, историей и религией, наша способность понимать то, что может быть названо гением Востока,— вот единственное основание, на котором мы сможем поддерживать завоеванную нами позицию в будущем, и нет таких шагов, способных уси лить эту позицию, которые не заслуживали бы внимания правительства Ее Величества или обсуждения в Палате лордов.

* Curzon, George Nathaniel. Subjects of the Day: Being a Selection of Speeches and Writings. London: George Allen & Unwin, 1915. P. 4–5, 10, 28.

331

Позднее, на конференции в Мэнсон хаус по поводу длящейся уже пять лет войны, Керзон в заключение под черкнул, что восточные исследования — это вовсе не ин теллектуальная роскошь. Это, как он сказал,

долг империи. По моему мнению, создание в Лондоне та кой школы, как эта [школа восточных исследований, ко торая впоследствии стала Школой восточных и африкан ских исследований Лондонского университета], является частью необходимых аксессуаров империи. Те из нас, кто так или иначе провел несколько лет на Востоке, кто вспо минает их как счастливейшее время своей жизни и кто считает, что проделанная им там работа, будь она большой или малой,— это величайшая ответственность, которая только может быть возложена на плечи англичанина, чув ствуют, что существует пробел в нашем национальном ос нащении, который должен быть решительно заполнен, и что те, кто находятся в лондонском Сити, кто принял уча стие — будь то финансовая поддержка или какая либо иная форма действенной или практической помощи — в заполнении этого пробела, исполняют свой патриотиче ский долг перед Империей, способствуют благому делу и торжеству доброй воли во всем человечестве в целом.*

В значительной степени идеи Керзона по поводу иссле дования Востока обусловлены добрым веком британского утилитарного управления и соответствующей философии в отношении восточных колоний. Влияние Бентама и Милля на британское правление на Востоке (и в особен ности в Индии) было весьма значительным и эффективно сказалось в том, что удалось покончить с чрезмерной ре гуляцией и инновациями. Вместо этого, как убедительно показал Эрик Стоукс, утилитаризм в сочетании с насле дием либерализма и евангелизма как философии британ ского правления на Востоке подчеркивал рациональную

* Ibid. P. 184, 191–192. По поводу истории создания этой Школы см.: Phillips C. H. The School of Oriental and African Studies. University of London, 1917–1967: An Introduction. London: Design for Print, 1967.

332

значимость сильной исполнительной власти, вооружен ной законодательными и карательными кодексами, си стемой доктрин по поводу таких вопросов, как границы и земельная рента, и повсеместным неослабным надзором имперских властей.* Краеугольным камнем всей системы в целом было неустанно совершенствуемое знание о Вос токе, так чтобы по мере того как традиционные общества стремительно продвигались вперед и превращались в со временные коммерческие общества, не был утрачен оте ческий контроль Британии, а также чтобы не ослабли и ее доходы. Однако когда Керзон несколько неуклюже гово рит об этом как о «необходимых аксессуарах империи», он тем самым привносит в статический образ действия англичан и туземцев, при помощи которых те ведут ком мерческие дела и организуют свой быт. Со времен сэра Уильяма Джонса Восток был для Британии одновременно и объектом управления, и предметом познания: слияние между географией, знанием и властью (при условии, что Британия всегда находилась в положении господина) полностью завершилось. Фраза Керзона о том, что «Вос ток — это университет, в котором так никогда и не дож дешься получения степени»,— это еще один способ ска зать, что Восток нуждался в чьем то более или менее по стоянном присутствии.**

Однако были и другие европейские имперские держа вы — и среди них Франция и Россия,— которые неизмен но создавали британскому присутствию определенную уг розу (пусть даже и косвенно). Керзон определенно пони мал, что все основные западные державы подходили к ос тальному миру точно так же, как и Британия. Превраще ние географии из «скучного и педантичного» занятия (вы

* Stokes, Eric. The English Utilitarians and India. Oxford: Clarendon Press, 1959.

** Цит по.: Edwardes, Michael. High Noon of Empire: India Under Curzon. London: Eyre & Spottiswoode, 1965. P. 38–39.

333

ражение Керзона в отношении того, что теперь из геогра фии как академического предмета полностью выпало) в «самую космополитичную изо всех наук» как нельзя более точно отражает эту новую и широко распространенную склонность Запада. Вовсе не зря Керзон в 1912 году гово рил на заседании Географического общества, президен том которого он являлся, что

произошла полная революция, и не только в формах и ме тодах преподавания географии, но также и в ее оценке со стороны общественного мнения. Ныне мы считаем гео графическое знание существенной частью знания в целом. С помощью географии, и никаким иным образом, мы мо жем понять действие природных сил, распределение наро донаселения, рост коммерции, расширение границ, раз витие государств и блестящие достижения человеческой энергии в и ее различных проявлениях.

Мы считаем географию служанкой истории … Геогра фия также является наукой, родственной экономике и по литике, и любому из нас, кто пытался изучать географию, известно, что как только вы отходите от поля географии, то переступаете границы геологии, зоологии, этнологии, химии, физики и всех родственных наук. А потому оправ данным будет утверждение, что география — это одна из первостепенных наук: она является частью оснащения, необходимого для подобающего восприятия гражданства и выступает неотъемлемым дополнением к воспитанию общественного человека.*

География была существенной материальной основой знания о Востоке. Все скрытые и неизменные характери стики Востока основывались, уходили корнями в геогра фию. Так, с одной стороны, географический Восток тре бовал внимания Запада, хотя бы потому (в соответствии с одним из тех парадоксов, которые так часто вскрывает ор ганизованное знание), что Восток — это Восток, а Запад —

* Curzon. Subjects of the Day. P. 155–156.

334