Магистрам-литведам / Said

же эта новость дойдет недели через две, и все будут очень удивлены! Попомните мои слова: при первых же призна ках неприятностей в Европе Англия займет Египет, Рос сия — Константинополь, а нас в награду отправят в мясо рубку в сирийские горы.*

Несмотря на его хвастливую натуру, взгляды Кинглейка отражают общественную и национальную волю в отноше нии Востока; его эго — лишь инструмент выражения этой воли, но никак не ее творец. Нигде в его работах нет и наме ка на то, что он как то занимался формированием нового мнения в отношении Востока. Для такой задачи ему не хва тило бы ни знаний, ни масштаба личности, и в этом боль шая разница между ним и Ричардом Бертоном. Как путеше ственник, Бертон был настоящим искателем приключений, как ученый, он вполне смог бы отстаивать свою позицию перед любым академическим ориенталистом в Европе. Как человек с характером, он прекрасно сознавал неизбежность столкновения между ним и причесанными под одну гребен ку учителями, которые заправляли наукой в Европе и опре деляли пути развития знания со строгой анонимностью и научной твердостью. Все написанное Бертоном дышит бое вым задором, но как никогда явно и откровенно его презре ние к оппонентам проявилось в предисловии к переводу «Тысяча и одной ночи». Он, похоже, получал своего рода инфантильное удовольствие от демонстрации того, что знал больше любого профессионального ученого, что ему из вестно гораздо больше разнообразных подробностей, чем доступно им, что он может обращаться с материалом с бóль шим остроумием, тактом и свежестью, чем способны они.

Как уже говорилось ранее, работа Бертона, основывав шаяся на его личном опыте, занимает срединную позицию между жанрами ориентализма, представленными, с одной стороны, Лэйном, и французскими авторами — с другой. Его ориентальные повести выстроены как рассказ о па

* Flaubert in Egypt. P. 81.

305

ломничестве, и в случае «Возвращения в страну мидий цев» — как сообщение о повторном паломничестве по мес там, имеющим временами религиозную, временами поли тическую, а иногда экономическую значимость. В его ра ботах он сам — главный персонаж, равно как центральное звено фантастического приключения и даже фантазии (как это происходило у французских авторов), но в то же время — беспристрастный западный наблюдатель и авто ритетный комментатор восточного общества и его обычаев (как и Лэйн). Его по праву считает первым в ряду ярых ин дивидуалистов путешественников на Восток викториан ской эпохи (в этом ряду также стоят Блант и Даути (Blunt, Doughty))109 Томас Ассад, который строит свою работу как исследование различий в тоне и степени глубины между такими произведениями, как «Открытия на руинах Нине вии и Вавилона» Остина Лейярда (Austen Layard) (1851),110 знаменитый «Полумесяц и крест» Элиота Варбертона (Eliot Warburton) (1844), «Посещение монастырей Леван та» Роберта Керзона (Robert Curzon) (1849) и (эту работу он не упоминает) в меру занимательные «Заметки о путешест вии из Корнхилла в Большой Каир» Теккерея (1845).* Тем не менее наследие Бертона куда шире и сложнее, чем про сто индивидуализм, в его работах можно найти следы борьбы между индивидуализмом и ярким чувством нацио нальной идентификации с Европой (прежде всего с Англи ей) как имперской силой на Востоке. Ассад тонко подме чает, что Бертон, несмотря на сочувственное отношение к арабам, все же империалист. Но, что еще важнее, Бертон самого себя считал одновременно и мятежником против власти (отсюда его идентификация с Востоком как местом освобождения от моральной власти викторианцев), и по тенциальным агентом этой же власти на востоке (East). Наибольший интерес представляет здесь именно способ

* Assad, Thomas J. Three Victorian Travellers: Burton, Blunt and Doughty. London: Routledge & Kegan Paul, 1964. P. 5.

306

сосуществования двух таких антагонистических ролей в нем самом.

В конечном итоге проблема сводится к вопросу о по знании Востока, а потому рассмотрение ориентализма Бертона111 должно завершать наш отчет о структурирова нии и переструктурировании ориентализма на протяже нии большей части XIX века. Как авантюрист путешест венник Бертон ощущал самого себя живущим одной жиз нью с тем народом, на землях которого он находился. Ему

вгораздо большей степени удалось стать восточным чело веком, чем Т. Э. Лоуренсу. Он не только безукоризненно говорил по арабски, ему также удалось проникнуть в са мое сердце ислама и, выдавая себя за доктора мусульма нина из Индии, совершить паломничество в Мекку. Од нако, на мой взгляд, самой поразительной чертой Бертона является то, что он постоянно сознавал, до какой степени человеческая жизнь в обществе управляется правилами и кодами. Обширная информация о Востоке, которой отме чена каждая написанная им страница, показывает нам: он знал, что Восток в целом и ислам, в частности, являются системами информации, поведения и веры. Быть восточ ным человеком или мусульманином означает знать опре деленные вещи определенным образом, и это, конечно, зависит от истории, географии и развития общества в спе цифических обстоятельствах. В его рассказе о путешест вии на восток мы видим: он все это прекрасно сознавал и сумел с учетом этого знания выстроить повествование. Ни одному человеку, который не знал бы арабский язык и ислам так, как их знал Бертон, не удалось бы зайти по пути паломничества в Мекку и Медину так далеко. Так что перед нами история человека, проникшего в чужую культуру за счет успешного освоения ее системы инфор мации и поведения. Свобода Бертона в том, что он сумел забыть о своем европейском происхождении настолько, чтобы зажить жизнью восточного человека. Каждая сцена

в«Паломничестве» демонстрирует нам, как он преодоле

307

вает препятствия, встающие перед ним, иностранцем, в этих непривычных местах. Ему удавалось это потому, что он обладал достаточными познаниями о чужом обществе.

Ни у одного другого писавшего о Востоке автора, по мимо Бертона, нет ощущения, что высказываемые обоб щения строятся на знаниях, приобретенных в ходе непо средственного проживания на Востоке, приобретенных действительно из первых рук и являющихся результатом честной попытки увидеть жизнь Востока глазами его оби тателей. Например, те страницы, где речь идет о понятии Kayf для араба, или о том, подходит ли образование для восточного ума (эти страницы звучат открытым обвине нием недалеким заявлениям Маколея).* Тем не менее в прозе Бертона содержится и иной смысл — смысл самоут верждения и преодоления всех трудностей восточной жизни. В каждой сноске Бертона, будь то в «Паломниче стве» или в переводе «Тысяча и одной ночи» (то же самое относится и к «Заключительному эссе»**) мы видим сви детельство его победы над подчас скандальной системой ориентального знания — системой, которой он овладел самостоятельно. Ведь даже Бертон в своей работе никогда не предъявляет нам Восток непосредственно. Все относя щееся к Востоку мы получаем в виде толковых (и зачастую сладострастных) интервенций, при помощи которых Бер тон неустанно напоминает нам, как ему удалось овладеть всеми тонкостями восточной жизни, дабы сообщить их нам. И этот факт — а в «Паломничестве» все это очевид но — возвышает его сознание до позиции превосходства над Востоком. В этой позиции его индивидуальность во лей неволей соприкасается и в итоге сливается с голосом

* Burton, Richard. Personal Narrative of a Pilgrimage to al Madinah and Meccah / Ed. Isabel Burton. London: Tylston & Edwards, 1893. Vol. 1.

P.9, 108–110.

**Burton, Richard. Terminal Essay // The Book of the Thousand and One Nights. London: Burton Club, 1886. Vol. 10. P. 63–302.

308

Империи, которая сама есть система правил, кодов и кон кретных эпистемологических привычек. Так, когда Бер тон говорит нам в «Паломничестве», что «Египет — это сокровище, которое стоит того, чтобы его заполучить», что он «самый заманчивый приз, не исключая и бухту Зо лотого Рога,112 которым Восток искушает амбициозную Европу»,* он должен понимать, что его голос уникального знатока Востока формирует, вскармливает европейские амбиции править Востоком.

Два голоса, два лица Бертона, сливающиеся в одно, вы ступают предвестниками ориенталистов с имперским духом, таких как Т. Э. Лоуренс, Эдвард Генри Палмер, Д. Дж. Хогарт, Гертруда Белл, Рональд Сторрз, Сент Джон Филби и Уильям Гиффорд Палгрейв,113 если упоминать только английских авторов. В то же время двоякая на правленность работы Бертона состояла в том, чтобы ис пользовать пребывание на Востоке для научных наблюде ний, но при этом не пожертвовать собственной индиви дуальностью. Вторая из этих целей неизбежно ведет его к подчинению первой, поскольку становится все более оче видным: он — европеец, для которого такое знание вос точного общества, каким обладает он, возможно лишь для европейца, понимающего общество по европейски, как собрание правил и обычаев. Другими словами, для того чтобы быть европейцем на Востоке — и притом быть знающим европейцем — надо видеть и знать Восток как область, управляемую Европой. Таким образом, ориента лизм как система европейского или западного знания по поводу Востока становится синонимом европейского до минирования на Востоке, и это накладывает свой отпеча ток даже на эксцентричности бертоновского стиля.

Бертон претендует на личное, аутентичное, симпатиче ское и гуманистическое знание Востока, коль скоро это способствует его борьбе с архивом официального евро

* Burton. Pilgrimage. Vol. 1. P. 112, 114.

309

пейского востоковедения. В историю попыток возродить, реструктурировать и освободить разнообразные области знания и жизни XIX века ориентализм, как все другие вдохновляемые романтизмом научные дисциплины, так же внес немалый вклад. Эта область не только прошла путь от системы вдохновенного наблюдения к тому, что Флобер называл регламентированной корпорацией науч ного знания, он еще и сумел низвести личностные пози ции даже самых отъявленных индивидуалистов (таких, как Бертон) до положения имперских клерков. Из геогра фического местоположения Восток стал областью под линно научного познания и потенциальной имперской силой. Роль первых ориенталистов, таких как Ренан, Саси и Лэйн, состояла в том, чтобы выстроить для своей дея тельности и для Востока в целом мизансцену (mise en scène). Последующие ориенталисты, будь они приверже ны науке или творческой фантазии, уже стояли на этой сцене твердой ногой. В дальнейшем, коль скоро этой сце ной надо было управлять, стало ясно, что институты и правительства с задачей управления справляются лучше, чем отдельные индивиды. Вот наследие ориентализма XIX века, которое досталось веку XX. Теперь нам предсто ит исследовать, по возможности точно, тот путь, на кото ром ориентализм XX века,— ознаменовавшийся длитель ным процессом оккупации Западом Востока с 1880 х и да лее,— мог успешно контролировать свободу и знание. Ко роче говоря, тот путь, на котором ориентализм подвергся окончательной формализации и превратился в вечно по вторяемую копию самого себя.

Гл а в а 3

ОРИЕНТАЛИЗМ СЕГОДНЯ

Было видно, что они держат на руках своих идолов, словно больших параличных детей…

Гюстав Флобер. Искушение Св. Антония.

«Завоевание земли — большей частью оно сводится к тому, чтобы отнять землю у людей, которые имеют другой цвет кожи или носы бо лее плоские, чем у нас,— цель не очень то хоро шая, если поближе к ней присмотреться. Иску пает ее только идея, идея, на которую она опира ется,— не сентиментальное притворство, но идея. И бескорыстная вера в идею — нечто та кое, перед чем вы можете преклоняться и прино сить жертвы.…»

Джозеф Конрад. Сердце тьмы.

I

Ориентализм скрытый и явный

В первой главе я попытался представить масштаб мысли и действия, стоящих за словом «ориентализм», опираясь при этом как на наиболее представительные образцы на британский и французский опыт общения с Ближним Востоком, исламом и арабами. В этом опыте я усмотрел близкие (возможно, даже самые близкие из возможных) и богатые отношения между Востоком и За падом. Данный опыт был частью более широких взаимо отношений Европы, или Запада, с Востоком. Однако на ориентализм, по видимому, более всего повлияло устой чивое чувство конфронтации, присутствовавшее во

311

взаимоотношениях между Западом и Востоком. Разгра ничительное представление о востоке и западе (East and West), различные степени проецируемой подчиненности или силы, размах проделанной работы, приписываемые Востоку характерные черты,— все это свидетельствует о существовавшем на протяжении многих веков созна тельном имагинативном и географическом разделении на восток и запад. В главе 2 диапазон рассмотрения был в значительной мере сужен. Меня прежде всего интере совали ранние стадии того, что я назвал современным ориентализмом и что появляется в конце XVIII—начале XIX века. Поскольку я не собирался превращать свое исследование в хронику развития востоковедения на со временном Западе, то рассмотрел становление и разви тие ориентализма, а также формирование соответствую щих институтов на фоне интеллектуальной, культурной

иполитической истории вплоть до примерно 1870–1880 годов. Хотя мой интерес к ориентализму за тронул достаточно широкий круг различных ученых и писателей беллетристов, я ни в коем случае не могу пре тендовать ни на что большее, нежели рассмотрение об разующих это поле типичных структур (и соответствую щих им идеологических тенденций), их связей с други ми полями, а также работ некоторых из наиболее влия тельных ученых. Моим главным принципом было (и ос тается) утверждение, что эти области знания, равно как

иработы даже самых эксцентричных из писателей, огра ничиваются и направляются обществом, культурными традициями, обстоятельствами мировой истории и ря дом стабилизирующих влияний, как то: влияние науч ных школ, библиотек и правительств. Более того, твор чество как ученых, так и литераторов никогда не было в действительности свободным, но, напротив, было огра ничено как по образному ряду, так и по исходным пред посылкам и интенциям. И наконец, успехи, достигну тые такой «наукой», как ориентализм в его академиче

312

ской форме, вовсе не столь уж объективно истинны, как мы привыкли считать. Короче говоря, в своем исследо вании я попытался описать экономику, которая делает ориентализм осмысленной темой для обсуждения, даже притом, что как идея, концепт или образ, слово «Вос ток» вызывает на Западе существенный и интересный культурный резонанс.

Я отдаю себе отчет, что подобные допущения не бес спорны. Большинство из нас в общем виде согласны с тем, что образование и наука движутся вперед. Со време нем и по мере накопления информации и совершенство вания методов они становятся все лучше, а позднейшие поколения ученых совершенствуют то, что создали их предшественники. Кроме того, мы принимаем в расчет мифологию творения, согласно которой предполагается, что художественный гений и оригинальный талант или же могучий интеллект могут шагнуть за пределы собст венных времени и места и явить миру новый труд. Было бы бессмысленным отрицать, что в подобных идеях есть доля правды. Тем не менее возможности для работы в рамках определенной культуры даже для великого и ори гинального ума никогда не бывают безграничными, хотя так же верно и то, что великий талант со здоровым ува жением относится к сделанному прежде него и к тому, что происходит в этой сфере в данный момент. Работы предшественников, институциональная жизнь научной области, коллективная природа любого научного пред приятия,— вот что, даже если оставить в стороне эконо мические и социальные обстоятельства, ограничивает эффект индивидуального творчества. Такая область, как ориентализм, обладает кумулятивной и корпоративной идентичностью — такой, в которой особенно сильны связи с традиционным образованием (классики, Библия, филология), общественными институтами (правительст ва, торговые компании, географические общества, уни верситеты) и в целом установленными жанрами письма

313

(заметки о путешествиях, отчеты об исследованиях, фан тазия, экзотические описания). В результате в ориента лизме образуется своего рода консенсус: определенные действия, типы заявлений и виды работ считаются для ориенталиста правильными. Он строит на них свои рабо ты и исследования, а те в свою очередь оказывают давле ние на новых писателей и ученых. Таким образом, ориен тализм можно считать своего рода регламентированным письмом, ви´дением и исследованием, в котором доми нируют императивы, перспективы и идеологические предпочтения, очевидно, предназначенные именно для Востока. Восток изучают, исследуют, им управляют и о нем говорят вполне определенными дискретными спосо бами.

Тот Восток, с которым имеет дело ориентализм,— это система репрезентаций, сформированная целым рядом сил, которые ввели Восток на Запад, в западную науку и затем в западную империю. Если подобная дефиниция ориентализма и кажется, скорее, политической, то это лишь потому, как я считаю, что сам ориентализм являет ся продуктом определенных политических сил и дейст вий. Ориентализм — это школа интерпретации, чьим предметом является Восток, его цивилизации, народы и характерные черты. Его реальные открытия — труд бес численных преданных своему делу ученых, которые ре дактировали и переводили тексты, составляли граммати ки и словари, реконструировали мертвые эпохи, создава ли верифицируемое в позитивистском смысле знание,— есть и всегда были обусловлены тем фактом, что его ис тины, как и всякие доставляемые языком истины, вопло щены в языке. Как сказал однажды Ницше, истины язы ка — это лишь

подвижная масса метафор, метонимий и антропоморфиз мов,— короче говоря, сумма человеческих отношений, ко торым случилось быть развитыми, перенесенными и при украшенными поэзией и риторикой и которые от долгого

314