Магистрам-литведам / Said

сексуальностью. Ее дом неподалеку от верховий Нила за нимает место, структурно аналогичное тому, где в «Салам бо» хранилось покрывало Танит — богини, прозванной Omniféconde.* 101 Однако как Танит, Саломея и сама Салам бо, Кучук была обречена оставаться бесплодной, губитель ной, лишенной потомства. Степень, до какой она, как и весь восточный мир, усилили у Флобера чувство собствен ной бесплодности, видно из следующего пассажа.

В нашем распоряжении — большой оркестр, богатая палитра, разнообразные ресурсы. Мы знаем больше раз ных хитростей и уловок, чем, возможно, было известно когда либо прежде. Однако нам не хватает внутреннего принципа, души вещей, самой идеи субъекта. Мы делаем заметки, совершаем путешествия: пустота! Пустота! Мы становимся учеными, археологами, историками, доктора ми, сапожниками, людьми вкуса. Что толку с того? Что та кое сердце, жизненная сила, кровь? С чего начинать? Куда идти? Мы хороши только в обмане, играем во множество языковых игр, балуемся часами: только не занимаемся де лом! Эякулировать, зачать дитя!**

Весь восточный опыт Флобера, поразительный или разочаровывающий, пронизывает неизменная ассоциа ция между Востоком и сексом. Флобер не первый и не са мый яркий пример этого исключительно устойчивого мо тива в отношении Запада к Востоку. И действительно, хотя сам по себе этот мотив и остается неизменным, гений Флобера сумел как никто другой придать ему художест венное достоинство. Почему до сих пор кажется, что Вос ток манит не только плодородием, но и сексуальным по сулом (и угрозой), неустанной чувственностью, безгра ничным желанием, глубокой генеративной энергией,—

* См.: Flaubert. Salammbô // Oeuvres. Vol. 1. P. 809 ff. См. также: Shroder, Maurice Z. On Reading «Salammbô» // L'Esprit créateur. Spring 1970. Vol. 10, no. 1. P. 24–35.

** Flaubert in Egypt. P. 198–199.

295

об этом стоит поразмышлять. Но все же это, несмотря на частые упоминания, лежит вне сферы моего анализа. Тем не менее нужно признать важность этого сюжета, коль скоро он вызывает у ориенталистов сложные реакции, подчас даже пугающие открытия относительно самих себя, и Флобер в этом смысле представляет интерес.

Восток заставил его вновь задуматься о собственных че ловеческих и технических возможностях. Восток не отвечал на его присутствие, как не отвечала и Кучук. Наблюдая про текающую перед глазами жизнь, Флобер, как и прежде него Лэйн, ощущал отстраненное бессилие, возможно, им самим навеянное нежелание войти внутрь и стать частью того, что он видел вокруг. Это было его вечной проблемой, она про явилась еще до путешествия на Восток, оставалась и после. Флобер признавал за собой эту проблему, лекарством от ко торой в его творчестве (в особенности в ориентальном твор честве, вроде «Искушения Св. Антония») был акцент на эн циклопедической форме подачи материала ценой человече ского контакта (engagement) с жизнью. Действительно, Св. Антоний — именно тот человек, для которого реаль ность и есть ряд книг, зрелищ и представлений, разворачи вающихся перед его взором и искушающих его. Все недю жинные познания Флобера структурированы — как удачно отметил Мишель Фуко — как театральная, фантастическая библиотека, проходящая перед взором анахорета;* этот па рад несет на себе следы воспоминаний Флобера о Каср эль 'Айни (армейские упражнения сифилитиков) и танце Кучук. Точнее, Св. Антоний — это девственник, для которо го искушения принимают прежде всего сексуальную форму. Раскрыв перед нами все эти опасные грезы, он наконец по лучает возможность заглянуть в биологические процессы жизни. Его безумно влечет к тому, чтобы увидеть зарожде ние жизни — зрелище, для которого сам Флобер во время

* Foucault. La Bibliothèque fantastique // Flaubert. La Tentation de Saint Antoine. P. 7–33.

296

пребывания на Востоке счел себя еще неготовым. Однако коль скоро Антоний безумен, вся сцена приобретает ирони ческое звучание. То, что ему обещано в итоге — желание стать материей, жизнью,— это всего лишь желание, осуще ствимо оно или нет, нам знать не дано.

Несмотря на всю энергию его рассудка и недюжинные способности интеллектуального восприятия, Флобер по чувствовал на Востоке, что, во первых, «чем больше кон центрируешься на них [деталях], тем в меньшей степени удается ухватить целое», и, во вторых, что «кусочки сами собой встают на место».* В лучшем случае это дает нам за$ хватывающую форму, но Восток по прежнему не подпус кает к себе западного человека. На одном уровне — это личные трудности самого Флобера, и он ищет пути их раз решения (часть из которых мы уже рассмотрели). На дру гом, более общем уровне — это трудности эпистемологиче$ ские, для разрешения которых и существует ориентализм как дисциплина. Однажды в ходе своего восточного путе шествия Флобер посчитал, что эпистемологический вы зов может также послужить толчком чему то большему. Без того, что он называл духом или стилем, ум может «за теряться в археологии»: он имел в виду своего рода регла ментированный антикварианизм, при помощи которого все экзотическое и причудливое получало четкие форму лы в словарях, кодексах и, наконец, в того рода клише, что уже подверглось осмеянию в «Dictionnaire des idées reçues».102 В таком случае миром «управляли ли бы как кол леджем. Учителя были бы законом. И все ходили бы в уни форме».** Выступая против подобной внешней дисцип лины, он, несомненно, чувствовал, что его собственный подход к экзотическому материалу, почерпный им за мно гие годы из книг и известный по собственному опыту, не сравненно более привлекателен. У него по крайней мере

* Flaubert in Egypt. P. 79. ** Ibid. P. 211–212.

297

оставалось место для непосредственности, воображения и таланта, тогда как в шеренгах археологических томов не оставалось места ничему, кроме «научного знания». Фло бер в большей степени, чем прочие романисты, был зна ком с систематическим знанием, его плодами и результа тами. Все это хорошо видно в описании злоключений Бу вара и Пекюше, но столь же хорошо ощущается и комизм подобных результатов в таких областях, как ориентализм, чей книжный подход к миру также принадлежит к сфере idées reçues. А потому остается либо конструировать мир, наделяя его энергией и стилем, либо без устали занимать ся копированием в соответствии с безличными академи ческими правилами этой процедуры. В обоих случаях в от ношении к Востоку это было откровенным признанием того, что есть и другой мир, помимо рутинных привязан ностей, чувств и ценностей нашего западного мира.

Во всех своих романах Флобер связывал Восток с эска пизмом сексуальной фантазии. Эмма Бовари и Фредерик Моро томились по тому, чего в их пресной (или тревож ной) буржуазной жизни были лишены, и что, как они по нимали, легко можно было вызвать в грезах, облаченных в форму восточного клише: гаремы, принцессы и принцы, рабы, чадра, танцующие девушки и юноши, шербет, при тирания и т. д. Репертуар хорошо известен не столько пото му, что напоминает нам собственные путешествия Флобе ра и его одержимость Востоком, сколько потому, что здесь видна отчетливая ассоциация между Востоком и свободой распущенного секса. Мы также понимаем, что в Европе XIX века с ее растущим обуржуазиванием секс также под вергался высокой степени институционализации. С одной стороны, не было никакого «свободного» секса, а с дру гой — секс в обществе влек за собой целую сеть правовых, моральных и даже политических и экономических обяза тельств детально разработанного и явно обременительного рода. Точно так же, как колониальные владения, помимо их экономической выгоды для метрополии, были полезны

298

еще и тем, что туда можно было отсылать своенравных сынков, избыточное население, состоящее из преступни ков, нищих и прочих нежелательных лиц, так и Восток был тем местом, где каждый мог найти сексуальный опыт тако го рода, который был недоступен в Европе. Фактически ни один из европейских писателей, писавших о Востоке или путешествовавших там в период после 1800 года, не избе жал подобных поисков: Флобер, Нерваль, «Грязный Дик»103 Бертон и Лэйн,— вот только наиболее значитель ные персоны в этом ряду. Среди писателей XX века можно упомянуть Жида, Конрада, Моэма и дюжину других авто ров. Все они искали — думаю, будет вполне корректным сказать именно так — иной тип сексуальности, возможно, более близкий к либертинам и менее отягощенный чувст вом вины. Но даже такие поиски, повторенные достаточ ным количеством людей, могли стать (или уже реально стали) столь же зарегулированными и унифицированны ми, как и само научное знание. Со временем «восточный секс» превратился в такой же стандартный предмет по требления, как и любой другой товар массовой культуры. В результате читатели и писатели могли получить его и не отправляясь в действительности на Восток.

Определенно верно, что к середине XIX века во Фран ции, не меньше чем в Англии и остальной Европе, суще ствовала процветающая индустрия знания того самого рода, которого так опасался Флобер. Издавалось огром ное количество текстов, и, что более важно, повсюду поя вились специальные агентства и институты по его распро странению и пропаганде. Как отмечают историки науки и познания, на протяжении XIX века происходит строгая и всеобъемлющая организация научных и образовательных полей. Исследование становится стандартным родом дея тельности, существует регулируемый обмен информаци ей, существует соглашение относительно того, какие про блемы следует изучать и консенсус относительно соответ ствующих парадигм исследования и представления ре

299

зультатов.* Обслуживающий восточные исследования ап парат стал частью этой сферы, и, несомненно, Флобер также имел его в виду, когда объявил, что «все будет при ведено к общему порядку». Ориенталист перестал уже быть просто талантливым любителем энтузиастом, и если еще оставался таковым, то наверняка испытывал пробле мы с признанием его в качестве серьезного ученого. Быть ориенталистом означало получить университетскую под готовку в области востоковедческих наук (к 1850 году каж дый значительный европейский университет имел полно ценную программу по той или иной ориенталистской дисциплине). Это означало получение субсидий на орга низацию путешествий (скорее всего от одного из азиат ских обществ, или же гранта от одного из фондов по про ведению географических исследований, или же прави тельственного гранта). Это означало наличие публикаций в установленной форме (возможно, под шапкой одного из научных обществ или фондов по подготовке переводов с восточных языков). Как внутри цеха ученых ориентали стов, так и для широкой публики в целом подобная уни фицированная аккредитация, в которую облекалась ори енталистская наука в противовес личным свидетельствам

исубъективным впечатлениям, и означала Науку. Помимо подобной жесткой регуляции ориентальных

сюжетов стремительно росло внимание к Востоку и со стороны Держав (как тогда называли ведущие европей ские империи), в особенности к Леванту.104 Даже после Чанакского договора 1806 года105 между Оттоманской им перией и Великобританией, восточный вопрос как нико гда серьезно довлел над горизонтом средиземноморской Европы. Британские интересы на востоке (East) носили

* Об этом см.: Фуко М. Археология знания; см. также: Ben$David, Joseph. The Scientist's Role in Society. Englewood Cliffs, N. J.: Prentice Hall, 1971. Также см.: Said, Edward W. An Ethics of Language // Diacritics. Summer 1974. Vol. 4, no. 2. P. 28–37.

300

более существенный характер, чем интересы Франции, но не следует при этом забывать ни о продвижении на Восток России (Самарканд и Бухара были заняты в 1868 году, транскаспийская железная дорога систематически расши рялась), ни о действиях Германии и Австро Венгрии. Од нако интервенции в Северную Африку были для Франции частью не только ее исламской политики. В 1860 году во время столкновений между маронитами и друзами106 в Ли ване (предсказанных Ламартином и Нервалем) Франция поддержала христиан, а Англия — друзов. Центром всей европейской политики на востоке был вопрос о меньшин ствах, чьи «интересы» великие державы, каждая со своей стороны, брали под защиту и обязались представлять. Ев реи, греки и русские православные, друзы, черкесы и ар мяне, курды и разнообразные малые христианские сек ты,— всех их изучали, разрабатывали какие то действия и использовали как для специально спланированных акций европейских держав, определяющих восточную политику, так и импровизаций в ходе импровизаций.

Я упомянул об этих сюжетах просто затем, чтобы под держать живое ощущение напластования политических интересов, официального знания, институционального давления, которые наслаивались на Восток как на пред мет и как на территорию на протяжении второй половины XIX века. Даже самые безобидные путевые заметки, а их во второй половине века были написаны буквально сот ни,* внесли свой вклад в поддержание интереса публики к Востоку. Резкая грань отделяла восторги, разнообразные деяния и высокопарные или полные изумления свиде тельства об индивидуальных паломничествах на Восток (включая сюда и вояжи некоторых американских путеше ственников, в том числе и Марка Твена и Германа Мел

* См. их нескончаемый список: Bevis, Richard. Bibliotheca Cisorientalia: An Annotated Checklist of Early English Travel Books on the Near and Middle East. Boston: G. K. Hall & Co., 1973.

301

вилла*) от официальных сообщений путешественни ков ученых, миссионеров, государственных функционе ров и прочих свидетелей экспертов. Эту грань ясно созна вал и Флобер, как должен был сознавать и всякий другой человек, переросший наивное представление о Востоке как о сфере преимущественно литературного освоения.

У английских авторов в целом имелось более отчетли вое и острое чувство возможных последствий таких вос точных паломничеств, нежели у французов. В этом ощу щении исключительно реальной и важной константой была Индия, и потому территория между Средиземным морем и Индией приобретала особое значение. В итоге у писателей романтиков вроде Байрона и Скотта преобла дало политическое ви´дение Ближнего Востока и весьма воинственное понимание того, как должны развиваться отношения между Востоком и Европой. Скотту его чувст во истории позволило перенести действие романов «Та лисман» и «Граф Роберт Парижский» в Палестину времен крестовых походов и в Византию XI века соответственно, не теряя при этом проницательной политической оценки действия этих сил за рубежом. Неудачу «Танкреда» Дизра эли легко можно приписать тому, что автор, по всей види мости, переусердствовал со знанием восточной политики и сети интересов британского истеблишмента. Просто душное желание Танкреда отправиться в Иерусалим очень скоро затягивает Дизраэли в курьезно сложные описания того, как ливанский племенной вождь пытается управ ляться с друзами, мусульманами, евреями и европейцами к собственной политической выгоде. Но к концу романа восточные изыскания Танкреда более или менее сходят на нет, поскольку в приземленном понимании Дизраэли

* По поводу американских путешественников см.: Metlitski Finkelstein, Dorothée. Melville's Orienda. New Haven, Conn.: Yale Uni versity Press, 1961, and Walker, Franklin. Irreverent Pilgrims: Melville, Browne, and Mark Twain in the Holy Land. Seattle; University of Washington Press, 1974.

302

восточных реалий не было ничего, что послужило бы поч вой для несколько взбалмошных устремлений паломника. Даже Джордж Элиот, которая сама никогда на Востоке не бывала, не смогла удержаться в романе «Даниэль Дерон да» (1876) при описании своего рода еврейского эквива лента восточного паломничества от того, чтобы не углу биться в перипетии британских реалий, поскольку те су щественным образом влияли на восточный проект.

Всякий раз, когда ориентальный мотив для англичани на не был по большей части стилистическим приемом (как для Фитцджеральда в «Рубайяте» или в «Приключе ниях Хаджи Баба из Исфагана» Мориера107), это ставило перед индивидуальной фантазией автора ряд препятст вий. В английской литературе нет эквивалентов ориен тальным работам Шатобриана, Ламартина, Нерваля и Флобера, точно так же как первые оппоненты Лэйна — Саси и Ренан — в значительно большей мере, чем он, соз навали, сколь многое привнесли в написанное сами. Фор ма таких работ, как «Эотен» (Eothen, 1844) Кинглейка108 и «Личное повествование о паломничестве в ал Мадину и Мекку» Бертона (1855–1856) выстроена в строго хроноло гической последовательности и столь прямолинейна, буд то авторы описывают прогулку за покупками по восточно му базару, а не настоящее приключение. Незаслуженно знаменитая и популярная работа Кинглейка — это своего рода патетический каталог напыщенного этноцентризма и утомительно бестолковых рассуждений о Востоке, ка ким его видит англичанин. Очевидная цель, которую ав тор преследует в этой книге,— доказать, что путешествие на Восток важно для «закалки характера, т. е. для вашей личности», но на деле это оборачивается лишь немного бóльшим, чем махровым «вашим» антисемитизмом, ксе нофобией и ходячими расовыми предрассудками, пригод ными на все случаи жизни. К примеру, нам говорят, что «Сказки тысяча и одной ночи» — это слишком живое и творческое произведение, чтобы его мог создать «простой

303

восточный человек, который в смысле творчества мертв и сух — настоящая ментальная мумия». Хотя Кинглейк по ходя признается, что никаких восточных языков не знает, подобное невежество не смущает и не удерживает его от огульных обобщений по поводу Востока, его культуры, ментальности и общества. Конечно, многие из повторяе мых им позиций к тому времени стали уже канонически ми, но интересно, насколько мало опыт действительно увиденного на Востоке влияет на его мнения. Как и мно гие другие путешественники, он больше стремится подо гнать самого себя и Восток (мертвый и сухой — менталь ную мумию) под общий шаблон, чем попытаться увидеть то, стоит перед глазами. Каждый случай, с которым он сталкивается, всего лишь утверждает его в убеждении, что с восточным человеком лучше всего иметь дело, если его удастся напугать. А есть ли лучший инструмент запугива ния, чем суверенное западное эго? При переходе в Суэц в одиночку через пустыню он хвастает самодостаточностью и силой: «Я был здесь, в этой африканской пустыне, и лишь я сам и никто другой отвечал за собственную жизнь».* Именно для этой сравнительно пустой цели овладения са мим собой Кинглейку и нужен был Восток.

Как и Ламартин до него, Кинглейк ничтоже сумняшеся отождествляет собственное исключительное Я со всей на цией в целом. Различие здесь только в том, что в случае с англичанином в то время его правительство было ближе к тому, чтобы утвердиться на остальном Востоке, чем Фран ция. Это прекрасно понимал и Флобер.

Я почти уверен, что вскорости Англия станет владычи цей Египта. В Адене полным полно английских войск, и стоит только им пересечь Суэц, как в одно прекрасное утро краснокафтанники будут уже в Каире — до Франции

* Kinglake, Alexander William. Eothen, or Traces of Travel Brought Home from the East / Ed. D. G. Hogarth. 1844; reprint ed., London: Henry Frowde, 1906. P. 25, 68, 241, 220.

304