Магистрам-литведам / Said

логические тексты. Это разработка не только базового географического различения (мир состоит из двух нерав ных половин — Востока и Запада), но также и целого ряда «интересов», которые такими средствами, как гуманитар ные открытия, филологические реконструкции, психоло гический анализ, ландшафтные и социологические опи сания он не только создает, но и поддерживает его. Это не столько выражение, сколько определенная воля или ин тенция понимания, а в некоторых случаях — инструмент контроля, манипулирования, даже инкорпорирования того, что выступает как явно иной (или альтернативный и новый) мир. Прежде всего, ориентализм — это такой дис курс, который никоим образом не состоит в непосредст венных отношениях с политической властью как таковой; скорее, дело обстоит так, что он производится и существу ет в неравном обмене с различными видами власти, он до некоторой степени сформирован этим обменом с полити ческой властью (с колониальным или имперским истеб лишментом), интеллектуальной властью (например, гос подствующими науками вроде сравнительной лингвисти ки или анатомии, или с современными политическими науками), властью культурной (как например, с тради циями и канонами вкуса, текстами, ценностями), властью моральной (с представлениями о том, что такого делаем «мы», чего «они» не могут ни сделать, ни понять). Моя по зиция состоит в том, что ориентализм является — а не только репрезентирует — важным измерением современ ной политико интеллектуальной культуры, и в качестве такового имеет больше общего с «нашим» миром, нежели с Востоком.

Коль скоро ориентализм — это культурный и полити ческий факт, он существует вовсе не в некоем архивном вакууме. Напротив, можно показать, что то, что думают, говорят или даже делают в отношении Востока следует определенным и вполне интеллектуально познаваемым линиям (а возможно, и совершается в их русле). Здесь

24

так же имеется множество нюансов и усложнений, как между широким давлением надстройки и деталями ком позиции, фактами текстуальности. Большинство уче ных гуманитариев вполне удовлетворяются сознанием того, что текст существует в контексте, что существует такая вещь, как интертекстуальность, что давление ус ловностей, предшественников и риторических стилей ограничивают то, что Вальтер Беньямин назвал однаж ды «чрезмерным напряжением продуктивного человека во имя … принципа „творчества“», в котором поэт, как считается, на свой страх и риск и непосредственно из собственного чистого ума вершит свой труд.* Однако они весьма неохотно допускают, что на автора индивида действуют также и разнообразные политические, инсти туциональные или идеологические ограничения. Гума нитарии готовы признать важность для любого толкова теля творчества Бальзака того факта, что на его «Челове ческую комедию» оказал влияние конфликт между Жоффруа Сент Илером и Кювье, но считается, что точ но такое же давление на Бальзака глубоко реакционного монархизма неким неясным образом принижает его ли тературный «гений» и потому в меньшей степени заслу живает серьезного исследования. Аналогично, как Гарри Бракен не устает это повторять, философы ведут дискус сии о Локке, Юме и эмпиризме, не принимая в расчет, что имеется явная связь между «философскими» док тринами этих классических авторов и расовой теорией, оправданием рабства, или доводами в пользу колони альной эксплуатации.** Хорошо известны те приемы, при помощи которых современная гуманитарная наука блюдет свою чистоту.

* Benjamin, Walter. Charles Baudelaire: A Lyric Poet in the Era of High Capitalism. Trans. Harry Zohn. London: New Left Books, 1973. P. 71.

** Bracken, Harry. Essence, Accident and Race, Hermathena 116. Winter 1973. P. 81–96.

25

Возможно, что большинство попыток ткнуть культуру носом в грязь политики действительно были вульгар но иконоборческими; возможно также, что социальные интерпретации литературы в моей собственной сфере про сто не учитывали технический прогресс в области деталь ного текстуального анализа. Но от того факта, что литера турные исследования в целом и американские марксисты, в частности, избегают серьезных попыток преодоления про пасти, разделяющей надстроечный и базисный уровни в текстуальном, историческом исследовании, отделаться не удастся. Однажды я увлекся настолько, что высказал сооб ражение, будто литературно культурный истеблишмент в целом вообще поставил серьезные исследования империа лизма и культуры под запрет.* Ведь ориентализм подводит людей непосредственно к этому вопросу, а именно к осоз нанию того, что политический империализм направляет всю сферу исследования, воображения и научных институ тов таким образом, что обойти его интеллектуально и исто рически невозможно. И тем не менее у нас всегда остается способ ухода: мы можем сказать, что ученый литератор или философ, например, обладают профессиональной подго товкой соответственно в литературе и философии, но не в политике или идеологическом анализе. Другими словами, аргумент специалиста вполне эффективно может работать на блокирование большей и — в моем понимании — более интеллектуально значимой перспективы.

Здесь, как мне кажется, вполне возможен простой от вет, состоящий из двух частей по крайней мере, если речь идет об изучении империализма и культуры (или ориента лизма). Прежде всего почти всякий автор в XVIII веке (и то же касается и довольно большого числа авторов бо лее ранних периодов) прекрасно сознавал факт существо вания империи: эта тема еще недостаточно исследована,

* Интервью было опубликовано в: Diacritics. Fall 1976. Vol. 6, no. 3. P. 38.

26

но современный специалист по викторианской Англии не станет спорить, что либеральные культурные герои, такие как Джон Стюарт Милль, Арнольд, Карлейл, Ньюмен, Маколей, Рескин, Джордж Элиот и даже Диккенс имели определенные взгляды на расу и империализм, следы ко торых несложно отыскать в их работах. Так что даже спе циалисту приходится смириться с тем, что Милль, напри мер, ясно выразился в работе «О свободе и представитель ном правлении» («On Liberty and Representative Govern ment»): его взгляды нельзя переносить на Индию (добрую часть своей жизни он проработал в министерстве по делам Индии), потому что индийцы, если и не в расовом, то в цивилизационном отношении стоят ниже нас. Такого же рода парадоксы, как я постараюсь показать ниже, можно найти и у Маркса. Во вторых, считать, что политика в лице империализма имеет отношение к созданию литера туры, гуманитарного знания, социальной теории и исто рических работ — это ни в коем случае не то же самое, что утверждать, будто культура тем самым оказывается уни жена или опорочена. Ровно наоборот: вся моя позиция состоит в попытке сказать, что мы лучше сможем понять устойчивость и прочность таких гегемонических систем, как культура, если поймем, что их внутренние ограниче ния, накладываемые на писателей и мыслителей, дейст вительно были продуктивными, а не только лишь сдержи вающими. Именно эту идею определенно Грамши, а Фуко и Реймонд Уильямс5 каждый в свойственной ему манере и пытались проиллюстрировать. Даже пара страниц о «пользе империи» из «Долгой революции» Уильямса ска жет нам о богатстве культуры XIX века больше, чем мно гие тома герметичного текстуального анализа.*

Поэтому я рассматриваю ориентализм как динамиче ский обмен между отдельными авторами и крупными по

* Williams, Raymond. The Long Revolution. London: Chatto & Windus, 1961. P. 66–67.

27

литическими темами (concerns), заданными тремя велики ми империями — Британской, Французской и Американ ской — на чьей интеллектуальной и имагинативной терри тории это письмо (writing) создавалось. Как ученого, меня более всего интересует не столько общая политическая до стоверность, сколько детали, как нас интересует у тех же Лэйна, Флобера или Ренана не столько неоспоримая (для них) истина о том, что западные люди стоят гораздо выше людей восточных, сколько глубоко обоснованные и выве ренные свидетельства их скрупулезной работы в пределах широкого пространства, открываемого этим обстоятельст вом. Нужно только вспомнить, что «Сообщение о нравах и обычаях современных египтян» является классикой исто рического и антропологического наблюдения благодаря своему стилю, благодаря его исключительно метким и бле стящим подробностям, а не просто из за рассуждений о расовом превосходстве, чтобы понять, что я имею в виду.

Ориентализм поднимает политические вопросы сле дующего характера: какие еще типы интеллектуальных, эстетических, научных и культурных энергий участвуют в создании такой имперской традиции как ориентализм? Каким образом филология, лексикография, история, биология, политическая и экономическая теория, худо жественная литература и лирическая поэзия становятся на службу широкому империалистическому взгляду ори ентализма на мир? Какие изменения, корректировки, усовершенствования, даже революции происходят в пре делах ориентализма? Какова роль в этом контексте ориги нальности, преемственности, индивидуальности? Каким образом ориентализм передается или воспроизводится от эпохи к эпохе? В общем, каким образом мы можем отно ситься к культурному, историческому феномену ориента лизма как роду сознательной деятельности человека — а не только как к безапелляционным рассуждениям — во всей его исторической сложности, деталях и достоинствах, од новременно не упуская из виду альянса между культурной

28

работой, политическими тенденциями, государством и специфическими реалиями господства? В таком случае гуманитарное исследование сможет ответственно обра щаться к политике и культуре. Однако это совсем не то же самое, что сказать, будто подобное исследование устанав ливает жесткие правила взаимоотношений между знани ем и политикой. Моя позиция состоит в том, что каждое гуманитарное исследование должно выявить природу этой связи в специфическом контексте исследования, предмета и его исторических обстоятельств.

2. Методологический вопрос. В предшествующей книге я много говорил о методологической важности выявления начала, отправной точки, исходного принципа исследо вания в области гуманитарных наук.* Главный урок, кото рый я извлек для себя и попытался передать его другим, состоит в следующем: нет ничего такого, что могло бы считаться всего лишь данностью или просто подходящей начальной точкой — начало каждого проекта должно быть таким, чтобы обеспечить возможность последующе го движения. И нигде в моей практике вся трудность этого урока не проявилась столь явно (в какой степени успешно или неуспешно — не мне судить), как при исследовании ориентализма. Идея начала,— а в действительности акта начала,— с необходимостью включает в себя акт размеже вания в ходе которого нечто отсекается от большой массы материала, отделяется от него и объявляется — а также действительно становится — исходной точкой, началом. Для того, кто изучает тексты, такой позицией начального размежевания является идея Луи Альтюссера о проблеме, аналитически вскрываемом специфически детерминиро ванном единстве текста или группы текстов.** Однако при изучении ориентализма (в отличие от текстов Мар

* Said. Beginnings: Intention and Method. N. Y.: Basic Books, 1975. ** Althusser, Louis. For Marx. Trans. Ben Brewster. N. Y.: Pantheon

Books, 1969. P. 65–67.

29

кса, являющихся предметом изучения у Альтюссера) про блема состоит не просто в том, чтобы найти отправную точку или проблему, но это также и вопрос определения того, какие тексты, авторы или периоды являются наибо лее подходящими для исследования.

Мне показалось глупым пытаться дать энциклопедиче ский очерк истории ориентализма, прежде всего потому, что если моей направляющей идеей является «европей ская идея Востока», то материал, с которым мне при шлось бы иметь дело, практически неисчерпаем, во вто рых, потому что нарративная модель вообще не отвечает моим дескриптивным и политическим интересам, в третьих, потому что в таких работах, как «Восточное Возрождение» Раймона Шваба, «Арабские исследования в Европе с начала XX столетия» Йоганна Фюка, а также в недавней работе Доротеи Метлицки «Арабская тема в средневековой Европе»* уже дано энциклопедическое ис следование определенных аспектов взаимоотношений Запада и Востока, что несколько меняет задачу критики в том общем политическом и интеллектуальном контексте, который я набросал выше.

Остается задача усечения весьма пухлого архива до до ступных размеров, и что более важно, выявления природы интеллектуального порядка в пределах этой группы тек стов, не прибегая при этом к бездумному следованию хро нологическому порядку. Таким образом, моей отправной точкой стал британский, французский и американский опыт Востока, взятый как целое, что обусловило возмож ность такого опыта в качестве исторического и интеллек туального фона, каковы были качество и характер этого опыта. По причинам, которые я сейчас назову, мне при

* Schwab, Raymond. La Renaissance orientale. Paris: Payot, 1950; Fück, Johann W. Die Arabischen Studien in Europa bis in den Anfang des 20. Jahrhunderts. Leipzig: Otto Harrassowitz, 1955; Metlitzki, Dorothée. The Matter of Araby in Medieval England. New Haven, Conn.: Yale University Press, 1977.

30

шлось ограничить и без того ограниченный (хотя все еще остающийся исключительно большим) круг вопросов от носительно англо франко американского опыта контак тов с арабами и исламом, которые в течение тысячелетий были синонимом Востока. Это сразу же привело к отсече нию значительной части Востока — Индии, Японии, Ки тая и других регионов Дальнего Востока, но не потому что они не важны (это явно не так), а потому что оказалось возможным обсуждать европейский опыт Ближнего Вос тока, или ислама, отдельно от опыта Дальнего Востока. Тем не менее определенные моменты в общей истории ин тереса Европы к Востоку, а также отдельные регионы Вос тока, такие как Египет, Сирия или Аравия, невозможно обсуждать, не учитывая также европейское присутствие в более отдаленных регионах, наиболее важными среди ко торых являются Персия и Индия. Примечательный в этом отношении случай — связь между Египтом и Индией, обу словленная тем, что с XVIII—XIX веков они находились в зоне внимания Британии. Аналогично роль французов при расшифровке Зенд Авесты, первенство Парижа как центра санскритологии в первой декаде XIX века, тот факт, что интерес Наполеона к Востоку был обусловлен его пониманием роли Британии в Индии,— все эти даль невосточные интересы непосредственно повлияли на ин терес Франции к Ближнему Востоку, исламу и арабам.

Британия и Франция господствовали в восточном Сре диземноморье примерно с конца XVII века и далее. Тем не менее в моем обсуждении господства и систематических интересов не рассматривается (а) важный вклад в ориента лизм, внесенный Германией, Италией, Россией, Испанией и Португалией, и (б) тот факт, что одним из важных им пульсов к изучению ориентализма в XVIII веке послужила революция в библеистике, вызванная действиями таких различных интересных новаторов, как епископ Лоуф, Айх хорн, Гердер и Михаэлис.6 Прежде всего мне пришлось строго сфокусироваться на англо французском, а затем на

31

американском материале, поскольку было совершенно очевидно, что Англия и Франция были не только нация ми пионерами на Востоке и в сфере исследований Восто ка, но что эти авангардные позиции были возможны благо даря двум величайшим колониальным системам в истории до XX века. Америка после Второй мировой войны зани мает на Востоке позиции (таково мое вполне осознанное мнение), которые соответствуют месту, созданному преж де этими двумя европейскими державами. Также я уверен, что само качество, последовательность и общая масса анг лийских, французских и американских работ по Востоку ставит их безусловно выше несомненно значительной ра боты, проделанной в Германии, Италии, России и где ли бо еще. Но, как мне кажется, справедливость требует при знать, что главные шаги в изучении Востока были перво начально сделаны в Британии и Франции, а затем уже про должены и развиты в Германии. Так, например, Сильвестр де Саси7 не только был первым современным институцио нализированным европейским ориенталистом, который занимался исламом, арабской литературой и религией дру зов и Персией Сасанидов, но он также был учителем Шам польона и Франца Боппа, основателя сравнительной лин гвистики в Германии. Аналогичные утверждения о при оритете и последующем преимуществе можно сделать от носительно Уильяма Джонса и Эдварда Уильяма Лэйна.

Во вторых (и здесь недостатки моего исследования ори ентализма могут быть щедро восполнены), есть еще важ ные фоновые работы недавнего времени в области библеи стики, способствовавшие становлению того, что я назвал современным ориентализмом. Лучшая и наиболее поучи тельная работа в этом направлении — замечательная книга

Е.С. Шафера «„Хан Хубилай“ и падение Иерусалима»,*

* Shaffer E. S. «Kubla Khan» and The Fall of Jerusalem: The Mythological School in Biblical Criticism and Secular Literature, 1770–1880. Cambridge: Cambridge University Press, 1975.

32

исключительно важное исследование истоков романтизма и интеллектуальной деятельности, лежащей в основе того, что позднее продолжается у Кольриджа, Браунинга и Джордж Элиот. До некоторой степени работа Шафера уточняет сделанные Швабом наброски, артикулируя под ходящий материал из немецкой библеистики и используя его для глубокого и неизменно интересного прочтения ра бот трех главных британских авторов. Однако этой книге не хватает некоторого чувства политической, а также идео логической остроты, которую придают восточному мате риалу британские и французские авторы, что в первую оче редь меня и привлекало. Кроме того, в отличие от Шафера, я пытаюсь разъяснить последующее развитие в академиче ской сфере, равно как и литературный ориентализм, с од ной стороны, и рост эксплицитно колониально мысляще го империализма — с другой. Затем я также хочу показать, каким образом все эти три предшествующие темы в боль шей или меньшей степени воспроизводятся в американ ском ориентализме после Второй мировой войны.

Тем не менее в моем исследовании присутствует и мо мент, способный ввести в заблуждение, поскольку, за ис ключением попутных сносок, я не раскрываю достаточ ным образом вклад немецких исследователей в период после первоначального доминирования Саси. Всякая ра бота, претендующая на то, чтобы дать объяснение акаде мическому ориентализму, но уделяющая недостаточно внимания таким ученым, как Штайнталь, Мюллер, Бек кер, Голдциер, Брокельманн, Нольдеке (Steinthal, Müller, Becker, Goldziehr, Brockelmann, Nöldeke) — перечисляя навскидку — заслуживает серьезного упрека, и я охотно обращаю этот упрек к самому себе. В особенности же я со жалею о том, что не учел тот громадный научный пре стиж, который приобрела немецкая наука к середине XIX века. Именно за такого рода небрежность упрекала британских ученых Джордж Элиот. Я держу в уме незабы ваемый портрет м ра Кейсобона, нарисованный Дж. Эли

33