Магистрам-литведам / Said

шествие на Восток» Нерваль писал как собрание путевых заметок, набросков, историй и фрагментов. Предубежде ния относительно Востока можно найти и в его «Химе рах», и в письмах, и в некоторых других художественных произведениях. Творчество Флобера как до, так и после путешествия, пропитано Востоком. Восток появляется в «Путевом дневнике» («Carnets de Voyage») и в первой ре дакции «Искушения Св. Антония» (а также в двух послед них версиях), в «Иродиаде» и «Саламбо» и в многочислен ных читательских пометах, сценариях и незаконченных рассказах, которые глубоко и внимательно изучил Брю но.* Отзвуки ориентализма слышны также и в двух других из основных произведений Флобера. В целом, оба они — и Нерваль, и Флобер — постоянно разрабатывали восточ ный материал и разнообразными способами использова ли его в собственных эстетических проектах. При этом нельзя сказать, чтобы восточная тема занимала в их твор честве проходное место. В отличие от таких авторов, как Лэйн (из сочинений которого оба эти автора беззастенчи во заимствовали), Шатобриан, Ламартин, Ренан, Саси,— их Восток был не столько понят, усвоен, редуцирован и систематизирован, сколько прожит, использован эстети чески и имагинативно как вместилище возможного. Пер востепенное значение для них имела структура работы как свободного эстетического и личностного факта, а не спо соб, которым при желании можно было бы эффективно овладеть Востоком или зафиксировать его графически. Их эго никогда ни вбирало Восток в себя, ни полностью ото ждествляло его с документальным и текстуальных знани ем (иными словами, с официальным ориентализмом).

С одной стороны, масштаб их работы с Востоком дале ко выходит за пределы, налагаемые ортодоксальным ори ентализмом. С другой стороны, предмет их деятельно сти — нечто большее, чем просто ориентальная, или ори

* См.: Bruneau in ibid.

285

енталистская, работа (хотя они на свой лад тоже ориента лизировали Восток). Это совершенно осознанная игра с ограничениями и вызовами, которые представляли для них Восток и знание о нем. Нерваль, например, уверен, что должен привнести жизнь в то, что видит перед глаза ми, поскольку, как он говорит,

Небо и море все еще там, небо Востока и море Ионии каждое утро шлют друг другу божественный поцелуй люб ви; но земля мертва; мертва, потому что человек убил ее, а боги покинули ее.

Если Восток и продолжает жить теперь, когда его боги покинули его, то лишь благодаря плодотворным усилиям Нерваля. В «Путешествии на Восток» нарративное созна ние — этот неизменно энергичный голос, пробирающий ся сквозь лабиринты восточного бытия и вооруженный, как сообщает нам Нерваль, двумя арабскими словами: «тайеб» (tayeb), словом одобрения, согласия, и «мафиш» (mafisch), словом несогласия, отрицания. Эти два слова позволяют ему избирательно соприкасаться с противоре чивым восточным миром, общаться и выпытывать его тайные принципы. Он склонен признать, что Восток — это «le pays des rêves et de l'illusion»,92 которая подобно па рандже, на которую повсюду в Каире натыкается взгляд, скрывает глубокий, неисчерпаемый омут женской сексу альности. Нерваль повторяет опыт Лэйна по раскрытию роли брака в исламском обществе, но в отличие от по следнего он не связывает себя с женщиной. Его связь с Зейнаб — более социальная обязанность.

Я должен соединиться с простодушной юной девуш кой, с которой меня связывает священная почва, служа щая для всех нас первой родиной. Я должен омыть себя в животворящих источниках человечества, из которых про истекает поэзия и вера наших отцов! … Я хотел бы прожить свою жизнь как роман и с радостью оказался бы на месте одного из тех деятельных и решительных героев, которые

286

хотели любой ценой создать вокруг себя драму, узел слож ности, словом, породить действие.*

Нерваль инвестирует самого себя в Восток, создавая не столько романический нарратив, сколько вечное намере ние — никогда полностью не реализованное — слить во едино сознание и физическое действие. Такой антинарра тив, такое парапаломничество — это уход в сторону от дискурсивной завершенности того рода, что представля ли себе прежние писавшие о Востоке авторы.

Связанный с Востоком физически и симпатически, Нерваль непринужденно бродит среди его сокровищниц, в культурной (преимущественно женственной) среде, по мещая в Египте в особенности тот материнский «центр, одновременно и таинственный, и доступный», из которо го исходит всякая мудрость.** На эти части прихотливого, манерного повествования, выдержанного в восточном стиле, накладывают свой отпечаток его впечатления, меч ты и воспоминания. Тягостные реалии путешествия — в Египет, Ливан, Турцию — перемежаются с намеренными уходами в сторону, как будто Нерваль повторяя «Itinéraire» Шатобриана, использовал тайный (underground), хотя и гораздо менее имперский и очевидный путь. Мишель Бю тор (Butor) удачно выразил эту мысль:

На взгляд Нерваля, путешествие Шатобриана остается скольжением по поверхности, тогда как его собственное путешествие рассчитано с использованием дополнитель ных центров и преддверием контуров, окружающих глав ных центры. Это позволяет ему с помощью параллакса показать все аспекты ловушки, таящейся в нормальных центрах. Слоняясь по улицам и окрестностям Каира, Бей рута или Константинополя, Нерваль постоянно ожидает чего то, что позволит ему ощутить простирающиеся под

* Nerval. Voyage en Orient // Oeuvres. Vol. 2. P. 68, 194, 96, 342. ** Ibid. P. 181.

287

Римом, Афинами и Иерусалимом пещеры [главные горо да «Itinéraire» Шатобриана]…

Как и у Шатобриана, эти три города перекликаются ме жду собой — Рим с его императорами и Папами, собирая наследие, завет Афин и Иерусалима — в близкую связь вступают … и пещеры у Нерваля.*

Даже два крупных сюжетных эпизода — «Сказание о калифе Хакиме» и «Сказание о королеве утра», которые, по видимому, должны передавать прочный, цельный нар ративный дискурс, как кажется, влекут Нерваля прочь от «открытой» (overground) завершенности, ставя на грань непрерывного блуждания во внутреннем мире парадокса и мечты. Обе сказки имеют дело с множественной иден тичностью, один из этих мотивов — заявленный в явной форме — инцест, и оба они возвращают нас к квинтэссен ции нервалевского мира Востока — неясных, текучих снов, бесконечно множащихся вне пределов ясности, оп ределенности и материальности. По завершении путеше ствия, когда по пути на европейский континент Нерваль прибыл на Мальту, он понял, что теперь находится в «le pays du froid et des orages, et déjà l'Orient n'est plus pour moi qu'un de ses rêves du matin auxquels viennent bientôt succéder les ennuis du jour».** 93 В его «Путешествии» заметно, что многие страницы буквально заимствованы из «Современ ных египтян» Лэйна, но даже их рассудительная уверен ность уступает этой бесконечно текучей, пещеристой сти хии — Востоку Нерваля.

В его Carnet (путевом дневнике) мы находим два текста, важных для понимания того, до какой степени его Восток отличается от всего, что хоть отчасти напоминает ориен талистскую концепцию Востока, пусть даже его собствен

* Butor, Michel. Travel and Writing. Trans. John Powers and K. Lisker // Mosaic. Fall 1974. Vol. 8, no. 1. P. 13.

** Nerval. Voyage en Orient. P. 628.

288

ная работа до некоторой степени зависит от ориентализ ма. В первом тексте он стремится к тому, чтобы собрать в опыте и памяти все подряд: «Je sens le besoin de m'assimiler toute la nature (femmes étrangères). Souvenirs d'y avoir vécu». Второй фрагмент несколько конкретизирует первый: «Les rêves et la folie … Le désir de l'Orient. L'Europe s'élève. Le rêve se réalise … Elle. Je l'avais fuie, ja l'avais perdue … Vaisseau d'Orient».* 94 Восток олицетворяет для Нерваля ту самую эфемерную женщину, которую он всегда искал в своих грезах. Именно она находится в центре его Востока одно временно и как желание, и как утрата. «Vaisseau d'Ori ent» — сосуд Востока — таинственно намекает то ли на женщину как сосуд, хранящий в себе Восток, то ли, воз можно, на самого Нерваля как сосуд Востока, его литера турный voyage. В любом случае Восток определен как ком меморативное отсутствие.

Чем еще можно объяснить, что в работе столь ориги нальной и индивидуальной по стилю, как «Путешествие» Нерваля, он беззастенчиво использует обширные фраг менты из работы Лэйна в качестве своих собственных опи саний Востока? Возникает впечатление, что, потерпев не удачу и в поисках устойчивой восточной реальности и в попытках привести в систематический порядок собствен ные репрезентации Востока, Нерваль прибегнул к заем ному авторитету канонизированного ориенталистского текста. После его вояжа земля остается мертвой, и незави симо от блестяще исполненного, хоть и несколько фраг ментарного воплощения в «Путешествии», его Я также продолжает оставаться ничуть не менее отуманенным и изношенным, чем прежде. А потому остается ощущение, что Восток ретроспективно принадлежит к негативной сфере, где его единственно возможным сосудом оказыва ются неудачные рассказы, неупорядочные хроники, про стые переводы школьных текстов. Как бы то ни было,

* Ibid. P. 706, 718.

289

Нерваль не пытается спасти свой проект откровенной ус тупкой французским планам на Востоке, хотя и обраща ется за поддержкой к ориентализму.

В отличие от негативного ви´дения опустошенного Вос тока Нервалем взгляд Флобера в значительной мере мате риален и телесен. В его путевых заметках и письмах мы видим человека, скрупулезно отмечающего события, лю дей и обстоятельства, наслаждающегося их эксцентрично$ стью. При этом он никогда не пытается преуменьшить имеющиеся на его взгляд несоответствия. В том, что он пишет (или, возможно, потому, что он пишет) главное достоинство в том, что он берет нечто бросающееся в гла за и превращает его в тщательно выстроенную фразу. На пример, «Надписи и птичьи отметины — единственное в Египте, что производит какое то впечатление жизни».* Иногда его вкус склонен к извращениям, принимающим подчас вид сочетания крайнего животного начала, почти гротескных мерзостей, с исключительной интеллектуаль ной утонченностью. Однако этот особый род извращен ности нужно не столько наблюдать, сколько изучать, он составляет важный элемент литературного творчества Флобера. Привычные оппозиции, или, как их назвал Гар ри Левин, амбивалентности, наполняющие работы Фло бера,— плоть против ума, Саломея против Св. Иоанна, Саламбо против Св. Антония** — нашли могучее под тверждение в том, что он увидел на Востоке, или, учиты вая его эклектичное образование, в том, что он смог в

* Flaubert in Egypt: A Sensibility on Tour. Trans, and ed. Francis Steegmuller. Boston: Little, Brown & Co., 1973. P. 200. Я также исполь зовал ряд текстов, в которых можно найти «восточный» материал Флобера: Oeuvres complètes de Gustave Flaubert. Paris: Club de l'Honnête homme, 1973. Vols. 10, 11; Les Lettres d'Egypte, de Gustave Flaubert / Éd. A. Youssef Naaman. Paris: Nizet, 1965; Flaubert. Corres pondance / Éd. Jean Bruneau. Paris, Gallimard, 1973. Vol. 1. P. 518 ff.

** Levin, Harry. The Gates of Horn: A Study of Five French Realists. New York: Oxford University Press, 1963. P. 285.

290

этой смеси знания и плотской вульгарности разглядеть. В Верхнем Египте его потрясло древнее египетское искус ство — его утонченность и заведомая безнравственность: «Неужели столь грязные картинки были уже в такой древ ности?» То, насколько Восток в действительности больше ставил вопросов, чем их разрешал, свидетельствует сле дующий пассаж.

Ты [Флобер обращается к матери] спрашиваешь меня, соответствует ли Восток тому, что я ожидал увидеть? Да, соответствует. Более того, он идет значительно дальше того плоского представления, которое у меня было о нем прежде. Я нашел ясно выраженным все то, что в моем со знании было лишь туманно. На место предубеждений ста ли факты — причем столь уместно, что мне иногда каза лось, будто я внезапно наткнулся на давно забытые сны.*

Творчество Флобера столь сложно и многогранно, что любое простое сообщение об его ориентальных работах не избежно оказывается схематичным и безнадежно непол ным. Тем не менее в контексте, заданном другими писав шими о Востоке авторами, ряд основных черт флоберов ского ориентализма можно выявить вполне отчетливо. Де лая скидку на разницу между откровенными личными произведениями (письмами, путевыми заметками, запис ными книжками) и официальным эстетическим письмом (романы и повести), можно отметить, что ориентальная перспектива Флобера коренится в устремленных на восток и на юг поисках «воображаемой альтернативы», что «озна чает пышные цвета в сравнении с серой тональностью французского провинциального ландшафта. Я имел в виду яркое зрелище вместо скучной рутины, извечную тайну вместо набившего оскомину».** Однако когда Флобер дей ствительно оказался там, Восток поразил его своей старче ской дряхлостью. Как и весь прочий ориентализм, ориен

* Flaubert in Egypt. P. 173, 75. ** Levin. Gates of Horn. P. 271.

291

тализм Флобера носит ревайвалистский характер: именно он должен вернуть Восток к жизни, он должен открыть его самому себе и своим читателям, и именно его опыт в кни гах и на месте, его язык должны свершить это чудо. Рома ны Флобера о Востоке полны исторических и научных ре конструкций. Карфаген в «Саламбо» и порождения воспа ленного воображения Св. Антония — это эстетические плоды обширной начитанности Флобера в источниках (преимущественно западных) по религиям Востока, воен ному искусству, ритуалам и общественной жизни.

То, что удерживает официальная эстетическая работа сверх и помимо следов ненасытного чтения и правки,— это память о путешествии на Восток. Bibliothèque des idées reçues 95 гласит, что ориенталист — это «un home qui a beaucoup voyagé»,* 96 однако в отличие от многих таких пу тешественников Флобер нашел своим вояжам достойное применение. Большая часть его опыта воплотилась в сце нической форме. Флобера привлекает не только содержа ние того, что он видит — как Ренан,— но и то, как он это видит, тот способ, каким Восток, пусть подчас и ужасный, но неизменно влекущий к себе, раскрывается перед ним. Флобер — вот наилучшая для Востока аудитория:

… госпиталь Каср эль 'Айни (Kasr el 'Aini). В хорошем состоянии. Работа Клота Бея — его рука чувствуется и по ныне. Изрядные случаи сифилиса в палате мамелюков Аб баса, у некоторых он на заднице. По знаку врача все при встают на своих постелях, распускают поясные ремни (это похоже на армейское упражнение) и раскрывают анусы пальцами, чтобы показать шанкры. Чудовищная инфун дибула, у одного волосы растут внутрь ануса. У одного ста рика пенис полностью лишен кожи. Я отшатнулся от зло вония. Рахит: руки скрючены назад, ногти длинные, как клыки; ребра видны, как у скелета; все тело фантастиче ски тощее, а на голове белесый венчик проказы.

* Flaubert. Catalogue des opinions chic // Oeuvres. Vol. 2. P. 1019.

292

Прозекторская: … на столе лежит широко раскрытый труп араба, прекрасные черные волосы …*

Зловещие подробности этих сцен Флобер использует потом во многих сценах в своих произведениях, где бо лезнь предстает перед нами как клиническое событие. За вороженность анатомированием и красотой напоминает, например, финальную сцену «Саламбо», достигающую кульминации в церемониальной смерти Мато. В подоб ных сценах чувства отвращения или симпатии полностью подавлены, важно лишь точно передать детали.

Самым известным моментом восточного путешествия Флобера является эпизод с Кучук Ханем,97 знаменитой египетской танцовщицей и куртизанкой, которую он встретил в Вади Халфа (Wadi Halfa).98 У Лэйна он читал об алмехах и хавалах (almehs and khawals), девочках и мальчи ках танцовщиках, соответственно, однако, скорее вооб ражение, нежели текст Лэйна, позволило ему мгновенно понять и насладиться метафизическим парадоксом про фессии алмех, а также значением ее имени. (В «Победе» Джозеф Конрад повторил наблюдение Флобера, сделав свою героиню музыкантшу Альму неотразимо привлека тельной и опасной для Алекса Хейста.) Алемах (alemah) по арабски означает «образованная женщина». Такое имя давали в консервативном египетском обществе в XVIII веке тем женщинам, которые достигли совершенст ва в декламации стихов. К середине XIX века этот титул использовался как своего рода название гильдии танцов щиц, занимавшихся также и проституцией. Именно та кой женщиной была Кучук Ханем, чьим танцем «L'Abeille»99 Флобер любовался, прежде чем отправиться с ней в постель. Она с ее образованной чувственностью, де ликатностью и (согласно Флоберу) бездумной грубостью, несомненно, послужила прототипом для ряда женских персонажей в его произведениях. Особенно ему нрави

* Flaubert in Egypt. P. 65.

293

лось в Кучук Ханем то, что она, казалось, не предъявляет на него никаких прав, тогда как «тошнотворный запах» клопов чарующе сливался с «ароматом ее пахнувшей сан далом кожи». После путешествия он писал Луизе Коле (Colet), уверяя ее, что «восточная женщина — это не более чем машина: ей все равно, что тот мужчина, что этот». Бессловесность Кучук и ее неукротимая сексуальность позволили душе Флобера погружаться в размышления, чья мучительная власть над ним напоминает нам Делорье и Фредерика Моро в финале «Воспитания чувств».

Что до меня, то я в страхе закрыл глаза. Смотря, как это прекрасное создание спит (она храпела, ее голова лежала у меня на руке: я просунул указательный палец под ее оже релье), моя ночь была одним длинным, бесконечно ярким сном — вот почему я остался. Я думал о ночах, проведен ных в парижских борделях — целый ряд старых воспоми наний нахлынул на меня,— и я думал о ней, о ее танце, го лосе, когда она пела песню, которая для меня была лише на смысла и в которой я не мог разобрать ни слова.*

Восточная женщина — это повод и возможность помеч тать. Флобера привела в восторг ее самодостаточность, эмоциональная беззаботность, а так же то, что, лежа рядом с ним, она не мешала ему думать. Скорее, не столько реаль ная женщина, сколько проявление впечатляющей, но не выразимой в слове женственности, Кучук стала прототи пом Саламбо и Саломеи, а также исходящих от женщины плотских искушений, объектом которых был Св. Антоний. Как и царица Савская (которая также танцевала «Пчелу»), она могла бы сказать — если только вообще могла гово рить — «Je ne suis pas une femme, je suis un monde».** 100 Если взглянуть на нее под другим углом зрения, Кучук — это вол нующий символ плодородия, исключительно яркое прояв ление Востока с ее буйной и по видимости безграничной

* Ibid. P. 220, 130.

** Flaubert. La Tentation de Saint Antoine // Oeuvres. Vol. l. P. 85.

294