Магистрам-литведам / Said

за него — не в истории, но за спиной истории, во вневре менном измерении полностью исцеленного мира, где люди и земли, Бог и люди являются единым целым. А по тому в Иерусалиме, в центре его взора и в конечной точке паломничества, он обеспечивает себе своего рода полное примирение с Востоком: Востоком евреев, христиан, му сульман, греков, персов, римлян и, наконец, французов. Он тронут бедственным положением евреев, но решает, что и это также служит прояснению общей картины и, кроме того, придает необходимую остроту христианской мстительности. Бог, говорит он, избрал новый народ, и это не евреи.*

Однако Шатобриан делает также и другие уступки зем ной реальности. И если Иерусалим в его «Путевых замет ках» помечен как конечная неземная цель, то Египет дает ему материал для политического экскурса. Его рассужде ния по поводу Египта являются прекрасным дополнени ем к паломничеству. Зрелище величественной дельты Нила побуждает Шатобриана написать следующее:

Я нашел одни только воспоминания о моей славной стране, достойной столь величественных равнин; я видел остатки памятников новой цивилизации, перенесенные на берега Нила гением Франции.**

Но эти идеи выражены в ностальгическом ключе, по скольку в Египте, как считает Шатобриан, отсутствие Франции равносильно отсутствию свободного правления и счастья народа. Кроме того, после Иерусалима Египет оказывается всего лишь своего рода духовной антиверши ной (anticlimax). После политического комментария по поводу пагубного состояния государства Шатобриан за дает себе рутинный вопрос о «различии», возникшем в ре зультате исторического развития: как может эта дегради

* Ibid. P. 1126–1127, 1049. ** Ibid. P. 1137.

275

ровавшая тупая толпа «мусульман» населять те же земли, что и их прежние, столь непохожие на них обитатели, ко торые так поразили Геродота и Диодора?

Вот достойное прощание с Египтом, откуда он направ ляется в Тунис, к руинам Карфагена и, наконец, домой. И еще одна примечательная вещь: в Египте, поскольку ему удалось лишь издали полюбоваться пирамидами, он постарался отправить туда кого то, кто написал бы его (Шатобриана) имя на камне, добавив, обращаясь к нам, что «следует исполнить эти скромные обязанности благо честивого путешественника». Обычно проходят мимо этой забавной детали из банальностей путешествия. Од нако как предуготовление к самой последней странице Itinéraire она оказывается чем то более важным, чем каза лось с первого взгляда. Говоря о своем 21 летнем проекте познать «tous les hasards et tous les chagrins»77 как об изгна нии, Шатобриан элегически замечает, что каждая из его книг был в действительности своего рода продолжением его существования. Человек без крова и без возможности обрести таковой, он видит себя уже далеко не юным. Если небо дарует ему вечный покой, говорит он, он обещает в молчании посвятить себя возведению «monument à ma patrie».78 Единственное, что у него осталось на земле — это его произведения, чего, если имя его будет жить, вполне достаточно, а если умрет — слишком много.*

Эти заключительные строки отсылают нас вновь к же ланию Шатобриана запечатлеть свое имя на камнях пира мид. Теперь понятно, что эти выдержанные в эгоистиче ском духе восточные мемуары дают нам неизменно де монстрируемый и неустанно повторяемый опыт его Я. Письмо было для Шатобриана делом жизни, будь он толь ко жив, ни один кусок камня не должен был оставаться вне его дескриптивного охвата. Если у Лэйна на порядок нарратива давит авторитет науки, то у Шатобриана ему

* Ibid. P. 1148, 1214.

276

предстояло трансформироваться в утверждение воли эгоистического, переменчивого индивида. Если Лэйн был готов пожертвовать своим Я ради ориенталистского кано на, то Шатобриан готов был сделать все, чтобы сказанное им полностью зависело только от него. Однако ни одному из этих авторов не удалось убедить потомков плодотворно продолжить его путь. Лэйн ввел в оборот безличность тех нической дисциплины: его работами будут пользоваться, но только не как человеческим документом. С другой сто роны, Шатобриан видел, что его писания, подобно столь символично оставленному на пирамиде имени, будут обо значать его Я. Если же нет, если он, пытаясь продолжить жизнь в своих трудах, потерпит неудачу, это будет про стым излишеством, ненужным штрихом.

И хотя все путешественники на Восток после Шатобриа на и Лэйна учитывали их труды (в некоторых случаях вплоть до дословного копирования), их наследие воплоща ет в себе судьбу ориентализма и открывающийся перед ним небогатый выбор. Можно заниматься либо наукой, как Лэйн, либо самовыражением, как Шатобриан. Недостатки первого пути связаны с безличной уверенностью Запада в том, что возможно описывать общие, коллективные явле ния, а также со свойственной ему тенденцией искать реаль ность не столько на Востоке как таковом, сколько в своих собственных впечатлениях о нем. Недостатки самовыраже ния состоят в том, что автор здесь неизбежно скатывается к уравниванию Востока со своими личными фантазиями, пусть даже это фантазии действительно самого высокого эстетического порядка. Конечно же, ориентализм оказы вал мощное воздействие на то, как описывали и характери зовали Восток, в обоих случаях. Однако такому влиянию вплоть до наших дней препятствует ощущение того, что Восток не является ни невозможно общим, ни отрешенно частным. Ждать от ориентализма живого ощущения вос точного человека или даже социальной реальности — как обитателей современного мира — напрасное дело.

277

Влияние двух описанных мной альтернатив — Лэйна и Шатобриана, британской и французской — вот основная причина подобной лакуны. Рост знания — в особенности знания специализированного — процесс весьма нескорый. Будучи далеко не просто аддитивным и кумулятивным, рост знания — это процесс селективной аккумуляции, за мещения, устранения, переформирования и настойчиво сти в пределах того, что называется исследовательским консенсусом. Легитимность знания в ориентализме на протяжении XIX века строилась не на авторитете религии, как прежде, до эпохи Просвещения, но на том, что можно назвать ресторативным, восстановительным цитировани ем (restorative citation) предшествующих авторитетов. На чиная с Саси, подход ученых ориенталистов был сродни подходу естествоиспытателя, исследующего ряд тексту альных фрагментов, которые он впоследствии редактирует и систематизирует подобно тому, как реставратор старых эскизов мог собирать по несколько набросков вместе ради имплицитно содержащейся в них совокупной картины. А потому внутри своего цеха ориенталисты относились к ра ботам друг друга в таком же режиме цитирования. Напри мер, Бертон использовал «Сказки тысяча и одной ночи» и материалы по Египту опосредованным образом, через ра боту Лэйна, цитируя своего предшественника, соперничая с ним, но одновременно подтверждая его высокий автори тет. Свое путешествие на Восток Нерваль строил на основе вояжа Ламартина, а последний шел по пути Шатобриана. Коротко говоря, формой роста знания в ориентализме преимущественно выступало цитирование работ предше ствующих ученых в этой сфере. Даже если на этом пути по падался новый материал, ориенталист судил о нем на ос нове взглядов, идеологий и направляющих тезисов пред шественников (как это часто и делают ученые). Строго говоря, ориенталисты после Саси и Лэйна переписывали Саси и Лэйна, а паломники после Шатобриана переписы вали Шатобриана. Из всего этого сложного сплетения пе

278

реписываемых текстов реалии современного Востока сис тематически исключались, в особенности когда такие та лантливые паломники, как Нерваль и Флобер, отдавали предпочтение лэйновским описаниям перед тем, что виде ли своими глазами.

В системе знаний о Востоке сам Восток в большей степе ни оказывается местом (place), нежели топосом (topos), на бором референций, скоплением характеристик, имеющим своим истоком, скорее, выдержки и текстовые фрагменты, цитаты из работ предшественников, прежние плоды рабо ты воображения или же амальгаму всего этого вместе. Не посредственное наблюдение или обстоятельное описание Востока — это фикции, представленные работами о Восто ке, хотя и это все полностью вторично по отношению к сис тематическим задачам иного рода. Для Ламартина, Нерва ля и Флобера Восток — это репрезентация канонического материала, направляемая эстетической и авторской волей, способной привлечь читателя. И тем не менее все три на званных автора выступают от лица ориентализма или како го то из его аспектов, даже если, как отмечалось ранее, ис ключительная роль отводится нарративному сознанию. Да лее мы увидим, что, несмотря на всю свою эксцентричную индивидуальность, это нарративное сознание в конце кон цов обнаружит, подобно Бувару и Пекюше, что паломниче ство — это всего лишь форма копирования.

Отправляясь в путешествие на Восток в 1833 году, Ла мартин как о своей мечте говорил о «un voyage en Orient [était] comme un grand acte de ma vie intérieure».79 Он весь — собрание предрассудков, симпатий, склонностей: он не навидит римлян и Карфаген, но любит евреев, египтян и индусов, он даже собирался стать их Данте. Вооружив шись официальным стихотворным «Adieu»80 Франции, в котором перечисляются все его планы относительно Вос тока (Orient), он оправляется на восток (East). Поначалу все, что он встречает, либо подтверждает его поэтические предвидения, либо подстегивает его склонность к анало

279

гиям. Леди Эстер Стенхоуп (Hester Stanhope)81 — это Цир цея пустыни, Восток — это «patrie de mon imagination»,82 арабы — примитивный народ, библейская поэзия запе чатлена в земле Ливана, Восток свидетельствует о привле кательной масштабности Азии и о сравнительной мало сти Греции. Добравшись до Палестины, он вскоре превра щается в неисправимого созидателя воображаемого Востока. Он утверждает, что равнины Ханаана лучше представлены в работах Пуссена и Лоррена (Lorrain). Из «перевода» (translation), как он называл его ранее, этот вояж теперь превращается в молитву и в большей степени подвергает испытанию его память, душу и сердце, нежели глаза, ум и ли дух.*

Это искреннее признание полностью раскрывает анало гическое и реконструктивное (и к тому же недисциплини рованное) усердие Ламартина. Христианство — это рели гия воображения и воспоминаний, а поскольку Ламартин уверен, что представляет собой тип ревностного верующе го, то сам отпускает себе этот грех. Список его тенденциоз ных «наблюдений» можно продолжать до бесконечности: встреченная женщина напоминает ему Гайдэ из «Дон Жуа на»;83 отношения между Иисусом и Палестиной подобны отношениями между Руссо и Женевой; реальная река Иор дан менее важна, чем пробуждаемые ею в чьей то душе «тайны»; восточные люди в целом и мусульмане в особен ности ленивы, их политики взбалмошны и капризны, при страстны и лишены будущего. Другая женщина напомина ет ему сюжет из «Аталы»; ни Тассо, ни Шатобриан (чей пример, по видимому, часто привлекает в любом ином случае небрежный эгоизм Ламартина) не смогли понять Святую землю правильно — и т. д. Его заметки об арабской поэзии, о которой он рассуждает весьма самоуверенно, не

* De Lamartine, Alphonse. Voyage en Orient. 1835; reprint éd., Paris: Hachette, 1887. Vol. 1. P. 10, 48–49, 179, 178, 148, 189, 118, 245–246, 251.

280

оставляют сомнений в полном незнании им языка. Для него имеет значение лишь то, что в ходе путешествий по Востоку тот открывается как la terre des cultes, des prodiges84 и что сам он и есть назначенный судьбой певец Востока на Западе. Без тени самоиронии он провозглашает:

Арабская земля — земля чудес; здесь все цветет и вся кий простак или фанатик здесь может стать пророком в свой черед.*

Он стал пророком просто потому, что побывал на Вос токе.

К концу повествования Ламартин достиг цели палом ничества, Гроба Господня — начала и конца всякого вре мени и пространства. Он уже в достаточной мере вобрал в себя реальность, чтобы захотеть вновь вернуться к чисто му созерцанию, одиночеству, философии и поэзии.**

Возвысившись над географическим Востоком (Orient), он трансформировался в позднего Шатобриана, обследуя восток (East) так, как будто это была его личная (или на худой случай французская) провинция, готовая отдать себя на милость европейских сил. Из путешественника и паломника в реальном времени и пространстве Ламартин превратился в трансперсональное эго, равняя себя по силе и сознанию со всей Европой в целом. Перед собой он видит Восток накануне неминуемого грядущего распада, попавшим под власть европейских сил и освященным сю зеренитетом Европы. Так в итоговом взоре Ламартина Восток возрождается под властью Европы.

Такого рода сюзеренитет, освященный как право Евро пы, будет состоять главным образом в праве оккупировать ту или иную территорию, равно как и побережья, для того чтобы основывать там свободные города, европейские ко лонии или коммерческие порты по необходимости…

* Ibid. Vol. l. P. 363; Vol. 2. P. 74–75; Vol. 1. P. 475. ** Ibid. Vol. 2. P. 92–93.

281

Однако Ламартин и на этом не останавливается. Он за ходит гораздо дальше. Восток — тот самый Восток, кото рый он только что видел и где он только что побывал — ха рактеризуется так: «нации без территории, patrie,85 прав, законов или безопасности, … страстно жаждущие найти приют» в европейской оккупации.*

Среди всех созданных ориентализмом образов Востока нигде нет вывода столь же цельного в буквальном смысле, как этот. Для Ламартина паломничество было связано не только с проникновением на Восток властолюбивого со знания, но также и фактическую элиминацию этого со знания в результате обретения им доступа к своего рода безличному контролю над Востоком. Подлинная иден тичность Востока чахнет, превращаясь в набор последова тельных фрагментов, воспоминаний Ламартина об уви денном, которые позже будут собраны и поданы как воз рожденная мечта Наполеона о мировой гегемонии. Если у Лэйна человеческая идентичность растворяется в научной сетке египетских классификаций, то у Ламартина созна ние полностью выходит за пределы своих нормальных границ. Поступая так, он повторяет путешествие Шато бриана и его образы лишь затем, чтобы пойти дальше, в сферу абстракций Шелли и Наполеона, которые тасовали миры и народы подобно картам на столе. То, что остается в прозе Ламартина от Востока — и вовсе несущественно. Его планы относительно Востока превыше геополитиче ской реальности; места, которые он посетил, народы, ко торые он видел, опыт, который он приобрел,— все это в итоге сводится к нескольким отзвукам в высокопарных обобщениях. Последние следы конкретики исчезают в

* Ibid. Vol. 2. P. 526–527, 533. См. две важные работы француз ских авторов о Востоке: Carré, Jean$Marie. Voyageurs et écrivains français en Egypte. 1 vols. Cairo: Institut français d'archéologie orientale, 1932, и Taha$Hussein, Moënis. Le Romantisme français et l'Islam. Beirut: Dar el Maeref, 1962.

282

«résume politique»,86 которым завершается его «Путешест вие на Восток».

Трансцендентному квазинациональному эгоизму Ла мартина мы должны противопоставить позиции Нерваля и Флобера. Ориентальные работы играют существенную роль в их oeuvre87 в целом, значительно большую, чем про никнутое духом империализма «Путешествие» Ламартина в его oeuvre. Тем не менее оба они, как и Ламартин, при шли на Восток, подготовленные обширным чтением клас сиков, современной литературы и академического ориен тализма. По поводу этой подготовки Флобер гораздо более искренен, чем Нерваль, который в своих «Les Filles du feu»88 уклончиво сообщает, что все, что ему известно о Востоке — это полузабытые воспоминания, оставшиеся от школьного образования.* Однако само «Путешествие на Восток» явно противоречит сказанному, хотя демонстри рует менее систематическое и менее упорядоченное зна ние реалий Востока, чем у Флобера. Однако важнее то, что оба автора (Нерваль в 1842–1843 годах и Флобер в 1849–1850 годах) извлекли из своих путешествий на Вос ток бóльшую личную и эстетическую пользу, чем ка кие либо прочие путешественники в XIX веке. Немало важно так же и то, что оба они были подлинными гения ми, и оба с головой ушли в те аспекты европейской культу ры, которые способствовали сочувственному, пусть и из вращенному, видению Востока. Нерваль и Флобер при надлежали к тому сообществу мысли и чувства, которое описал Марио Праз (Praz) в своей «Романтической аго нии»,89 сообществу, для которого воображаемые экзотиче ские места, культивирование садомазохистских вкусов (Праз называл это альголагнией (algolagnia)), заворожен ность темой смерти и ужаса, образом роковой женщины, таинственности и оккультизма,— все эти мотивы в итоге

* De Nerval, Gérard. Les Filles du feu // Oeuvres / Éds Albert Béguin and Jean Richet. Paris: Gallimard, 1960. Vol. 1. P. 297–298.

283

слились воедино в творчестве таких авторов, как Готье (который и сам находился под очарованием Востоком), Суинберна, Бодлера и Гюйсманса (Huysmans).* 90 Для Нерваля и Флобера такие женские образы, как Клеопатра, Саломея и Изида, имели особое значение, и не случайно в их творчестве, как и в ходе поездок на Восток, особую зна чимость для них приобретали женские типы легендарно го, пробуждающего фантазию и ассоциации рода.

Кроме того, в свой общий культурный подход Нерваль

иФлобер привнесли и личную мифологию, в которую Восток входит и сюжетно, и структурно. Обоих их затро нул восточный ренессанс, как его понимал Кине и другие: они искали вдохновения в легендарной древности и экзо тике. Для них обоих, однако, паломничество на Восток было поиском чего то, имеющего, скорее, личный харак тер: Флобер искал свое «отечество», как это назвал Жан Брюно (Bruneau),** в местах зарождения религий, образов

иклассической древности. Нерваль искал — или же про сто следовал за ними — следы своих личных переживаний

имечтаний, как некогда Йорик у Стерна.91 Для них обоих Восток был местом дежа вю, и для обоих — со свойствен ной эстетическому воображению художественной эконо мией — он стал тем местом, куда они вновь и вновь возвра щались после того, как реальное путешествие было закон чено. Для всех них Восток в этом качестве был неисчерпа ем, пусть даже в их работах часто можно найди следы раз очарования, неудовлетворенности и разоблачения тайн.

Первостепенная важность Нерваля и Флобера для изу чения подобного рода ориенталистского сознания в XIX веке обусловлена тем, что они творили, находясь под влиянием ориентализма того рода, который мы обсуждали выше, хотя и сохраняли при этом определенную независи мость. Во первых, дело в масштабе работы. Свое «Путе

**Bruneau, Jean. Le «Conte Orientale» de Flaubert. Paris: Denoel, 1973. P. 79.

284