Магистрам-литведам / Said

старше, и моложе, нас, европейцев. И для Гюго в его «Cri de guerre du mufti» и «La Douleur du pacha»* («Воинствен ный клич муфтия», «Горе паши») свирепость и безудерж ная меланхолия восточных людей связана не с действи тельным страхом жизни или чувством потерянности в мире, но с Вольне и Джорджем Сэйлом, чьи ученые труды превращали варварское великолепие в пригодную инфор мацию для безупречно талантливого поэта.

То, что открыли Европе такие ориенталисты, как Лэйн, Саси, Ренан, Вольне, Джонс (не говоря уже об «Описании Египта») и прочие пионеры, впоследствии стала эксплуа тировать образованная масса. Вспомним наше предшест вующее обсуждение трех типов работ, имеющих отноше ние к Востоку и основанных на реальном опыте пребыва ния на Востоке. Жесткая ориентация на знание приводи ла к тому, что оттуда полностью исключались пережива ния автора: отсюда самоограничение Лэйна, из этой же позиции исходят и работы первого из выделенных нами типов. Что касается работ второго и третьего типа, то лич ность автора здесь заметным образом подчинена задаче распространения реального знания (второй тип), или же определяет и опосредует собою все, что говорится о Вос токе (третий тип). Тем не менее на протяжении всего XIX века (т. е. после Наполеона) Восток был местом па ломничества, и всякая значительная работа из сферы ис креннего, пусть и не всегда академического ориентализ ма, черпала свои форму, стиль и интенцию из этой идеи паломничества на Восток. В этой идее, как и во многих других рассмотренных нами ранее формах ориенталист ского письма, главным источником выступает романти ческая идея восстановительной реконструкции (естест венного супернатурализма).

* Hugo, Victor. Les Orientales // Oeuvres poétiques / Éd. Pierre Albouy. Paris: Gallimard, 1964. Vol. 1. P. 616–618. См. Гюго В. Восточ ные мотивы // Собр. соч. В 15 ти. М.: Худ. лит., 1953. Т. 1.

265

Каждый паломник все видит по своему, однако есть определенные пределы тому, ради чего может предприни маться паломничество, какой вид и форму оно может принять, какие истины оно открывает. Все паломничества на Восток проходят или должны проходить через библей ские земли. Большая их часть в действительности были попытками возродить или освободить из огромного, не обычайно плодородного массива Востока кусочек иудео христианской/греко романской действительности. Для таких паломников ориентализированный Восток, Восток ученых ориенталистов, был своего рода суровым испыта нием,62 которое надо было преодолеть,— точно так же, как Библия, крестовые походы, ислам, Наполеон и Алек сандр были почитаемыми предшественниками, с которы ми следовало считаться. Однако ученый Восток не только развеивал грезы и тайные фантазии паломников, уже сам факт его наличия был преградой между современным пу тешественником и его письмом, если только, как это было с Нервалем и Флобером, использовавшими работы Лэйна, труды ориенталистов не извлекали с библиотеч ных полок и не включали их в рамки эстетического проек та. Еще одним препятствием были слишком жесткие фор мальные требования востоковедческой науки. Так, па ломник Шатобриан, например, дерзко заявлял, что пред принял свой вояж исключительно на свой страх и риск: «J'allais chercher des images: voilà tout».* 63 Флобер, Виньи, Нервал, Кинглейк, Дизраэли, Бертон,— все они в своих паломничествах стремились развеять затхлую атмосферу прежнего ориенталистского архива. Их работы должны были стать новым свежим вместилищем восточного опы та, но, как мы увидим далее, даже такой проект часто (хотя и не всегда) в итоге выливался в редукционизм ори енталистики. Причины этого сложны и многогранны, в

* De Chateaubriand, François$René. Oeuvres romanesques et voyages / Ed. Maurice Regard. Paris: Gallimard, 1969. Vol. 2. P. 702.

266

значительной мере они обусловлены природой самого па ломника, его манерой письма и избранной формой.

Чем был Восток для отдельного путешественника в XIX веке? Прежде всего отметим разницу между англо и франкоговорящими авторами. Для первого Восток — это, конечно же, Индия, реальные британские владения. Идти через Ближний Восток было равнозначно тому, чтобы идти en route64 к главной колонии. Уже тогда открытое игре вооб ражения пространство сводилось к реалиям управления, территориальной законности и исполнительной власти. Для Скотта, Кинглейка, Дизраэли, Варбертона (Warbur ton), Бертона и даже для Джордж Элиот (в чьем романе «Да ниэль Деронда» имеются некоторые планы относительно Востока), как для самого Лэйна и впоследствии для Джон са, суть Востока определялась материальным обладанием, так сказать, материальным воображением. Англия победи ла Наполеона, изгнала Францию: то, что открывалось взору англичанина — это имперские владения, ставшие в 1880 х годах неотъемлемой частью контролируемой Британией территории от Средиземного моря и до Индии. Писать о Египте, Сирии или Турции, как и путешествовать там, было равносильно обозрению царства политической воли, поли тического управления и политической дефиниции. Терри ториальный императив имел определяющий характер даже для такого непринужденного автора, как Дизраэли, чей «Танкред» — не просто безделица в восточном стиле, но уп ражнение в прозорливом политическом управлении реаль ными силами на реальных территориях.

Напротив, французского паломника на Востоке охваты вало острое чувство утраты. Он прибыл на землю, где у Франции, в отличие от Британии, не было суверенного присутствия. Средиземноморье откликалось эхом пораже ний французов — от крестовых походов и до Наполеона. То, что впоследствии стало известно под именем «la mission civilisatrice»,65 зачиналось в XIX веке как второстепенное политическое предприятие на фоне британского присут

267

ствия. Следовательно, французские паломники, начиная с Вольне и далее, устремлялись, мечтали и помышляли о та ких местах, которые находились прежде всего в их умах, они строили схемы типично французской, возможно, ев ропейской гармонии на Востоке, которой, как предполага лось, дирижировать должны были именно они. То был Восток воспоминаний, хранящих память руин, забытых тайн, скрытых посланий и почти виртуозного стиля бытия, Восток, чьи наивысшие литературные формы встречаются у Нерваля и Флобера — творчество и того, и другого всеце ло находится в сфере воображения, недоступного реализа ции (кроме как в эстетической сфере).

В определенной степени то же самое относилось и к французским ученым путешественникам по Востоку. Большинство их интересовало, как отмечает в своих «Voyageurs d'Orien» («Путешественники на Восток») Анри Бордо (Henri Bordeaux),* библейское прошлое или исто рия крестовых походов. К этим именам следует добавить также (с подачи Хасана ал Нути) имена ориентали стов семитологов, включая Катремера, исследователя Мертвого моря Салси (Saulcy), Ренана в качестве зани мавшегося финикийцами археолога, исследователя фи никийских языков Иуду (Judas), Катафаго и Дефремери (Catafago, Défrémery), изучавших ансаритов (Ansarians),66 исмаилитов и сельджуков; Клермон Ганно (Clermont Ganneau),67 исследовавшего Иудею; маркиза де Воге (de Vogüé), чьи основные труды посвящены пальмирской (Palmyrian) эпиграфике. Кроме того была еще целая шко ла египтологов, ведущая начало от Шампольона и Марие

* См.: Bordeaux, Henri. Voyageurs d'Orient: Des pèlerins aux méharistes de Palmyre. Paris: Pion, 1926. Интересные теоретические соображения по поводу паломников и паломничеств попались мне в работе Виктора Тернера «Драмы, поля и метафоры: символиче ское действие в человеческом обществе»: Turner, Victor. Dramas, Fields, and Metaphors: Symbolic Action in Human Society. Ithaca, N. Y.: Cornell University Press, 1974. P. 166–230.

268

та (Mariette),68 школа, давшая впоследствии таких ученых как Масперо69 и Легран (Maspero, Legrain). В качестве еще одного показателя различия между британскими реалия ми французскими фантазиями стоит упомянуть слова, сказанные в Каире художником Людовиком Лепиком (Lepic), который в 1884 году (два года спустя начала бри танской оккупации) горестно заметил: «L'Orient est mort au Caire».70 И только неизменно реалистичный расист Ре нан оправдывал подавление англичанами националисти ческого восстания Араби, которое он из более высоких соображений называл «позором цивилизации».*

В отличие от Вольне и Наполеона, французские палом ники XIX века стремились не столько к науке, сколько к эк зотической, но потому особенно привлекательной реаль ности. Это в особенности верно для литературных палом ников, начиная с Шатобриана, для которого Восток стал местом, созвучным его личным мифам, влечениям и запро сам. Здесь следует отметить, что все паломники (но фран цузские — в особенности) использовали в своих работах Восток так, чтобы найти в нем оправдание собственным экзистенциальным наклонностям. И только если в работе появлялась некая дополнительная познавательная цель, излияния собственного Я удается поставить под контроль. Например, Ламартин прежде всего пишет о себе самом, но при этом пишет и о Франции как о присутствующей на Востоке силе. Этот второй мотив приглушает и в конце концов подминает под себя особенности стиля, обуслов ленные его душой, его памятью и его воображением. Но ни одному из паломников — будь то француз или англича нин — не удалось столь сурово возвыситься над собствен ным Я и своим предметом, как Лэйну. Даже Бертону и Т. Э. Лоуренсу71 (из них первый намеренно использовал форму мусульманского паломничества, а второй — то, что

* Al$Nouty, Hassan. Le Proche Orient dans la littérature française de Nerval à Barrés. Paris: Nizet, 1958. P. 47–48, 277, 272.

269

он назвал обратным паломничеством из Мекки), которые доставили массу исторического, политического и социаль ного материала о Востоке, так и не удалось отделить его от собственного Я в такой степени, как это удалось Лэйну. Вот почему Бертон, Лоуренс и Чарльз Даути (Doughty)72 зани мают срединную позицию между Лэйном и Шатобрианом.

«Itinéraire de Paris à Jérusalem, et de Jérusalem à Paris» («Путешествие из Парижа в Иерусалим, и из Иерусалима в Париж») (1810–1811) Шатобриана сохранила подробно сти путешествия, предпринятого им в 1805–1806 годах по сле путешествия по Северной Америке. На многих сотнях страниц этого сочинения запечатлено признание автором того, что «je parle éternellement de moi»73 до такой степени, что Стендаль, и сам не слишком привыкший себя сдержи вать, признал полное фиаско Шатобриана в качестве ис точника достоверных сведений вследствие его «отврати тельного эгоизма». Он принес с собой тяжкий груз личных предрассудков и предубеждений по поводу Востока, сва лил все это там, а затем продолжил подминать под себя людей, места и идеи, касающиеся Востока, как если бы ничто вокруг было не в состоянии противостоять его над менному воображению. Шатобриан пришел на Восток не как подлинное Я, а как сконструированная фигура. Для него Наполеон был последним крестоносцем, он же сам был «последним французом, покинувшим свою страну, дабы совершить путешествие в Святую землю, неся с со бой идеи, цели и чувства паломника прежних времен». Однако были и другие причины. Симметрия: побывав в Новом свете и ознакомившись с природными памятника ми, он намеревался замкнуть круг исследования и посе тить Восток с его памятниками знания: после римских и кельтских древностей оставались лишь руины Афин, Мемфиса и Карфагена. Полнота: он нуждался в пополне нии запаса впечатлений. Подтверждение важности рели$ гиозного духа: «религия как своего рода универсальный язык, понятный всем», и где все это можно было видеть

270

лучше, как не на Востоке, пусть даже сегодня там правит стоящая на столь сравнительно низком уровне религия, как ислам. Кроме того, им двигала потребность увидеть все не таким, каким оно было на самом деле, но таким, ка ким его ожидал увидеть Шатобриан: Коран был для него «le livre de Mahomet», в нем не содержалось «ni principe de civilisation, ni précepte qui puisse élever le caractère».74 «Эта книга,— продолжает он, давая волю воображению,— про поведует не ненависть к тирании, но любовь к свободе».*

Для столь тщательно выстроенной фигуры, как Шатоб риан, Восток был всего лишь ветхим холстом, нуждаю щимся в реставрации с его стороны. Восточный араб был «цивилизованным человеком, вновь впавшим в дикость»: и не важно, что пытаясь изучать арабов и разговаривая с ними по французски, он ощущал себя Робинзоном Кру зо, который впервые услышал заговорившего попугая. Конечно, попадались и такие места, как Вифлеем (чье этимологическое значение Шатобриан понял совершен но неправильно), где можно было вновь найти некоторое подобие подлинной — т. е. европейской — цивилизации. Однако их было немного и встречались они нечасто. По всюду же были восточные люди, арабы, чья цивилизация, религия и нравы стояли так низко, были столь варварски ми и противоречивыми, что сами собой напрашивались на то, чтобы их завоевали вновь. Он утверждал, что кре стовые походы вовсе не были агрессией, но всего лишь от ветом христиан на вторжение Омара в Европу. Кроме того, добавляет он, даже если крестовые походы в их со временной или первоначальной форме и были агрессией, поднимаемые ими проблемы далеко превосходят анало гичные проблемы простых смертных.

Крестовые походы касались не только освобождения Гроба Господня, но в большей степени выяснения того,

* Chateaubriand. Oeuvres. Vol. 2. P. 702 and note, 1684, 769–770, 769, 701, 808, 908.

271

что одержит на земле верх: вера врагов цивилизации, сис тематически проявлявших склонность к невежеству [это, понятное дело, ислам], деспотизму, рабству, или вера, про будившая в современных народах гений мудрой антично сти и уничтожившая постыдное рабство?*

Это первое значимое упоминание идеи, которая приоб ретет впоследствии почти непреодолимую — сколь и без думную — власть над европейским сознанием. Это тема Европы, научающей Восток смыслу свободы, о которой восточные народы и в особенности мусульмане, как уве рен Шатобриан и многие после него, не имеют ни малей шего понятия.

О свободе им ничего не известно; о пристойности они не имеют ни малейшего понятия: сила — вот их Бог. Если в течение длительного времени они не встречают завоевате ля, творящего божественную справедливость, то становят ся подобны солдатам без полководца, гражданам без зако нодателя, семье без отца.**

Уже в 1810 году мы видим европейцев, рассуждающих как Кромер в 1910 году и утверждающих, что восточным народам нужен завоеватель. И притом они не видят пара докса в том, что покорение Западом Востока в итоге ока зывается вовсе не покорением, а освобождением. Шатоб риан облекает всю эту идею в романтическую терминоло гию спасения и христианской миссии по возрождению мертвого мира, пробуждению его собственных потен ций,— миссии, которую только европеец может разгля деть под этой безжизненной и выродившейся поверхно стью. Для путешественника это означает, что в провожа тые по Палестине он должен взять Ветхий Завет и Еванге лия,*** только так он сможет пробиться сквозь пелену

* Ibid. P. 1011, 979, 990, 1052.

**Ibid. P. 1069.

***Ibid. P. 1031.

272

вырождения современного Востока. При этом Шатобри ан не видит никакой иронии в том, что его путешествие и его взгляды ничего не говорят о современном человеке Востока и его судьбе. На Востоке имеет значение только то, что он открывает Шатобриану, что позволяет сделать его духу, что Восток позволяет ему увидеть в самом себе, представления Шатобриана и его ожидания. Свобода, о которой так заботится Шатобриан, это не более, чем его собственное освобождение из враждебных просторов Востока.

Такое освобождение позволяет ему вновь отправиться прямиком в царство воображения и имагинативного ис толкования. Описание Востока погребено под схемами и предрассудками имперского эго, не скрывающего своей силы. Если в прозе Лэйна это эго устраняется, так что Восток получает возможность предстать перед нами во всех реалистических подробностях, у Шатобриана эго растворяется в созерцании сотворенных им чудес и затем возрождается вновь, еще более сильное, чем прежде, еще более готовое упиваться собственной силой и полагаться на собственные толкования.

Когда путешествуешь по Иудее, то поначалу сердце ох ватывает тоска, но затем, когда переходишь из одного уединенного места в другое и когда перед тобой простира ется беспредельное пространство, тоска потихоньку от ступает и начинаешь ощущать тайный ужас, который, од нако, не повергает душу в уныние, но, напротив, придает ей отвагу и воодушевляет национальный гений. Повсюду открываются диковинные вещи, как будто пришедшие из легенды: палящее солнце, стремительный орел, бесплод ная смоковница. Все исполнено поэзии, все сцены Писа ния встают перед нами. Каждое имя таит в себе тайну, каж дая пещера возвещает будущее; каждая вершина хранит память о словах пророка. Сам Господь вещал с этих бере гов: пересохший поток, расколотые камни, разверстые гробницы свидетельствуют о чуде; кажется, что сама пус

273

тыня все еще онемела от ужаса и все еще не решается нару шить тишину, услышав некогда голос вечности.*

В этом отрывке раскрывается ход мысли. Опыт паска левского ужаса не просто сбивает самоуверенность, но та инственным образом ее стимулирует. Бесплодный ланд шафт простирается подобно расписному тексту, откры вающему себя взору сильного и закаленного эго. Шато бриан возвысился над низкой, если не сказать ужасаю щей, реальностью современного Востока, так что смог встать по отношению к нему в изначальную и творческую позицию. К концу приведенного фрагмента это уже более не современный человек, но визионер, более менее со причастный Богу. Если иудейская пустыня хранит молча ние с тех пор, как там вещал Бог, то именно Шатобриану удалось его услышать, понять смысл его слов и заставить (ради читателя) пустыню заговорить вновь.

Великий дар симпатической интуиции, который по зволил Шатобриану раскрыть и истолковать тайны Се верной Америки в «Рене» и «Атале»,75 а также христиан ские тайны в «Гении христианства» («Le Génie du Christia nisme»), достигает еще больших высот истолкования в «Itinéraire».76 Автор уже более не прибегает здесь к естест венной простоте и романтическим сантиментам: он обра щается к вечному творчеству и божественной изначаль ности как таковой, потому что именно на библейском Востоке они впервые были явлены и остаются здесь в не посредственной и скрытой форме. Конечно, их не так то просто увидеть, их должен открыть и показать нам Ша тобриан. Именно этой амбициозной цели и служит Itinéraire — тот текст, где эго Шатобриана должно было быть представлено в достаточной мере радикально, чтобы выполнить эту задачу. В отличие от Лэйна, Шатобриан пытается поглотить (consume) Восток. Он не только при сваивает Восток, Шатобриан представляет его и говорит

* Ibid. P. 999.

274