Магистрам-литведам / Said

Ему тоже удобнее использовать для иллюстрации своей теории Восток собирательный, а не живых людей в их эк зистенциальной неповторимости. Между Востоком и За падом, как и в самосбывающихся пророчествах, имеют значение (или существуют) только предельно широкие анонимные собирательные сущности. Просто никакого другого типа обмена, пусть и самого ограниченного, под рукой не было.

Но если Маркс все же мог испытывать хоть какое то сострадание к восточным собратьям и даже отчасти ото ждествлял себя с позицией бедной Азии, это говорит о том, что прежде чем его сознание полностью затмили раз ного рода ярлыки, прежде чем он обратился к Гете как ис точнику знаний о Востоке, произошло нечто важное. По хоже, нашелся хотя бы один человек (в данном случае Маркс), которому удалось разглядеть в Азии ее исконное своеобразие, еще не полностью погребенное под собира тельными официальными стереотипами,— и, обнаружив такое своеобразие, он позволил первозданной Азии овла деть своими эмоциями, переживаниями, чувствами,— од нако лишь затем, чтобы впоследствии о ней забыть, столкнувшись с грозной цензурой, воплощенной в самом вокабуляре, которым он вынужден был пользоваться. Эта цензура сначала приглушила, а затем и вовсе вытеснила исходное сочувствие, навязав Марксу свою лапидарную формулу объяснения: эти люди ничуть не страдают — ведь это восточные люди, а потому к ним следует относиться иначе, чем к остальным. Налет сочувствия растворился, натолкнувшись на стену неколебимых дефиниций, возве денную ориенталистской наукой и подкрепленную «вос точной» эрудицией (вроде гетевского «Дивана»), при званной проиллюстрировать выводы ученых. Язык чувст ва отступил перед полицейской дубинкой ориенталист ской лексикографии и даже ориенталистского искусства. Живой опыт был подменен словарными дефинициями: если разобраться, именно это и происходит в очерках

245

Маркса об Индии. Такое впечатление, что в конце концов что то вынуждает его повернуть назад, к Гете, и предпо честь ориентализированный Восток и покровительствен ное к нему отношение.

Конечно, Маркса отчасти заботило подтверждение его собственной теории социально экономической револю ции, но отчасти это было обусловлено и тем, что он опи рался на многочисленные документы — как подвергшиеся внутренней обработке и консолидации со стороны ориен тализма, так и инспирированные последним за пределами непосредственно контролируемой им сферы. В первой главе я попытался показать, каким образом такой кон троль был обусловлен историей европейской культуры в целом со времен античности. В этой же главе моя цель со стояла в том, чтобы показать, как в XIX веке формирова лись современная профессиональная терминология и практика, в дальнейшем определявшие всякий дискурс по поводу Востока, будь то со стороны профессиональных ориенталистов или любителей. Творчество Саси и Ренана было для нас примером того, каким образом ориентализм направлял ход развития, с одной стороны, корпуса тек стов, с другой — филологического по своим истокам про цесса, наделившего Восток собственной дискурсивной идентичностью, отличной от Запада. Обратившись к Мар ксу как примеру того, как нормальные человеческие реак ции не ориенталиста были сначала развеяны, а затем и вытеснены ориенталистскими генерализациями, мы об наружили, что имеем дело с присущей именно ориента лизму лексикографической и институциональной консо лидацией. В чем же дело, почему что бы вы ни говорили о Востоке, этот чудовищный механизм всеобъемлющих де финиций выставляет себя как единственно допустимый способ такого обсуждения? А поскольку мы также должны показать, как именно воздействует данный механизм (причем весьма эффективно!) на личный опыт, который в любом ином случае должен был бы ему противоречить,

246

нам необходимо также исследовать куда они движутся и какие формы на этом пути принимают.

Задача это непростая, требующая комплексных уси лий, по крайней мере, столь же непростая и комплексная, как и тот путь, на котором всякая становящаяся дисцип лина теснит конкурентов, ее традиции, методы и институ ты набирают вес, а ее заявления, институты и учреждения обретают общую культурную легитимность. Но мы можем в значительной мере упростить нарративную сложность этой процедуры, указав, какого типа опыт ориентализм обычно использовал для своих целей и представлял широ кой непрофессиональной аудитории. В сущности этот опыт того же рода, что мы рассматривали, говоря о Саси и Ренане. Однако коль скоро эти ученые представляют со бой, скорее, чисто книжную разновидность ориентализма (поскольку ни один, ни другой никогда и не претендовали на знакомство с Востоком in situ), то существует и другая традиция, которая основывает легитимность своих по строений исключительно на тех веских доводах, что ее представителям довелось побывать на Востоке, и они об ладают преимуществом непосредственного экзистенци ального контакта. Понятно, что первые контуры этой тра диции намечаются уже во времена Анкетиля, Джонса и наполеоновской экспедиции и что в дальнейшем она ока зывает неоспоримое воздействие на всех живущих на Вос токе европейцев. Эта традиция заключается в том, что власть там принадлежит именно европейцам: жить на Востоке — значит жить жизнью привилегированной, не такой, как все остальные граждане; это значит быть пред ставителем Европы, чья империя (французская или бри танская) держит Восток в своих руках, доминирует и в во енном, и в экономическом, и, что всего важнее, в культур ном плане. Как следствие, опыт пребывания на Востоке и его плоды в виде научных исследований питают уже зна комую нам по трудам Ренана и Саси книжную традицию с ее характерными текстуальными установками. Вместе эти

247

два типа опыта общими усилиями породят чудовищный арсенал книг и научных трудов, которому никто, даже Маркс, не сможет противостоять и влияния которого ни кому не удастся избежать.

Пребывание на Востоке означает личный опыт и до из вестной степени личные свидетельства. Их вклад в общий книжный арсенал ориентализма и его консолидацию за висит от того, насколько опыт и свидетельства удается пе ревести из формы сугубо личностного документа в полно правные коды ориенталистской науки. Другими словами, в пределах текста должна была произойти своего рода ме таморфоза из личной формы в официальную. В записках о жизни на Востоке и восточном опыте европейцу необхо димо было уйти (или по крайней мере свести их к мини муму) от личных биографических заметок в пользу таких описаний, на которых ориентализм в целом и последую щие поколения ориенталистов, в частности, могли бы в дальнейшем строить и основывать свои научные наблю дения. Так что, как мы видим, происходит еще более яв ная конверсия, нежели это было с личными пережива ниями Маркса по поводу Востока, в официальные ориен талистские утверждения.

Теперь ситуация богаче и сложнее, поскольку на протя жении всего XIX века Восток, и в особенности Ближний Восток, стал для европейцев излюбленным местом путе шествий и предметом литературных упражнений. Более того, появился значительный пласт европейской литера туры в восточном стиле, часто основывавшийся на лич ном опыте путешествий. Первым на ум из значительных представителей такого рода литературы приходит, конеч но же, Флобер. За ним следуют еще три имени — Дизра эли, Марк Твен и Кинглейк. Однако бóльший интерес представляет различие между тем письмом, которое кон вертируется из личной формы в форму профессионально го ориентализма, и письмом второго типа, также основы вающемся на опыте пребывания на Востоке и на личных

248

впечатлениях, но которое остается при этом только лишь «литературой» и не претендует на научность — именно этим различием я намерен сейчас заняться.

Быть европейцем на Востоке — это всегда означало отли чаться от других, быть осознанно противопоставленным окружающим. Но самое важное здесь — направленность этой осознанности: какова ее цель на Востоке? Зачем она нужна, особенно если (как это было в случае со Скоттом, Гюго и Гете) европейцы устремляются на Восток за опытом вполне определенного рода, при этом на самом деле даже не покидая пределов Европы? В первом приближении на ум сами собой приходят несколько категорий. 1) Это автор, намеревающийся использовать пребывание на Востоке для того, чтобы осуществить профессиональное ориенталист ское исследование, имеющее научный статус. В этом случае он рассматривает свое пребывание там, как форму научно го наблюдения. 2) Автор, ставящий перед собой сходные задачи, но не желающий жертвовать при этом яркостью стиля индивидуальных впечатлений в пользу безличных ориенталистских дефиниций. Последние все равно прояв ляются в его работе, но лишь с большим трудом их удается отделить от индивидуальных особенностей стиля. 3) Это автор, для которого реальное или метафорическое путеше ствие на Восток является реализацией внутренне пережи ваемого и выношенного проекта. А потому его текст осно вывается на личностной эстетике, взращенной и сформи рованной самим данным проектом. В категориях 2 и 3 зна чительно больше возможностей для проявления личност ного — или по крайней мере не ориенталистского — созна ния, чем в категории 1. Если взять, например, «Сообщения о нравах и обычаях современных египтян» Эдварда Уилья ма Лэйна в качестве выдающегося текста из категории 1, работу Бертона «Паломничество в ал Мадину и Мекку» как пример категории 2 и «Путешествии на Восток» Нерваля как представителя категории 3, различие в возможностях проявления авторского начала будет очевидно.

249

Однако несмотря на все различия, эти три категории не столь уж резко отделены друг от друга, как это могло пока заться. Так, ни в одной категории нет какого либо «чисто го» представителя типа. Во всех трех категориях работы основываются на сугубо эгоистических силах, а в центре стоит европейское сознание. Во всех случаях Восток су ществует для европейского наблюдателя и, что еще важ нее, в той категории, к которой мы отнесли «Египтян» Лэйна, эго ориенталиста чувствуется ничуть не меньше, пусть даже он и пытается скрыть его за отстраненно без личным стилем изложения. Более того, определенные мо тивы присутствуют во всех трех категориях. Первый из них — Восток как место паломничества. То же касается и представления о Востоке как о зрелище, или tableau vivant.56 Конечно, любая из работ в каждой из категорий стремится дать характеристику этого региона, но притом набольший интерес представляет то, до какой степени внутренняя структура работы равнозначна всеобъемлю щей интерпретации (или попытке таковой) Востока. Чаще всего (что не удивительно) такая интерпретация представляет собой своего рода романтическое реструкту рирование (restructure) Востока, его ре визию (re vision), воссоздающее его в назидание настоящему. Всякая интер претация, всякая созданная для Востока структура, есть тем самым его ре интерпретация, его перестраивание (rebuiling).

Сказав это, мы тем самым вернулись к различию между обозначенными категориями. Книга Лэйна о египтянах имела большое влияние, ее часто читали и цитировали (например, наряду с другими и Флобер). Она создала ав тору репутацию выдающейся фигуры в мире востоковеде ния. Другими словами, авторитет Лэйна основывается не только на том, что он сказал, но и на том, как сказанное им могло быть адаптировано для целей ориентализма. Его цитировали в качестве источника знаний о Египте и Ара вии, тогда как Бертона или Флобера читали и читают за

250

то, что, помимо сведений о Востоке, из их работ мы мо жем почерпнуть еще нечто и о самих Бертоне и Флобере. Авторская функция в «Современных египтянах» Лэйна выражена менее сильно, чем в других категориях, потому что его работа была встроена в профессию, была ею кон солидирована и институционализирована. Личность ав тора в рамках профессиональной дисциплины в работе, подобной этой, подчинена и требованиям данного про блемного поля, и требованиям предмета исследования. Такое не обходится без последствий.

Классическая работа Лэйна «Сообщения о нравах и обычаях современных египтян» (1836) явилась осознан ным результатом ряда других работ, подготовленных им за время двух периодов пребывания в Египте (1825–1828 и 1833–1835).57 Фраза об «осознанности» используется здесь, чтобы подчеркнуть, что сам Лэйн намеревался про извести своей работой, скорее, впечатление непосредст венного и прямого, неприкрашенного и нейтрального описания, тогда как в действительности она была плодом значительной редакторской работы (в итоге не то он опубликовал совсем не то, что написал первоначально), а также разнообразных дополнительных действий. Каза лось, что его жизненные обстоятельства никак не благо приятствовали занятиям Востоком, за исключением его методичного прилежания и способностей к классическим исследованиям и к математике, что отчасти объясняет очевидную четкость и аккуратность этой книги. В преди словии содержится ряд интересных ключей по поводу того, что именно он собирался сделать в этой книге. Пер воначально он отправился в Египет для того, чтобы изу чать арабский язык. Затем, когда он подготовил ряд заме ток о современном Египте, Общество распространения полезных знаний предложило ему написать систематиче скую работу о стране и ее обитателях. Из собрания разроз ненных наблюдений работа превратилась в пример полез ного знания — знания, предназначенного (и соответст

251

вующим образом оформленного) для каждого, кто желает иметь представление об основных чертах иностранного общества. Из предисловия ясно, что такое знание должно было неким образом развеять прежние представления, притом само оно должно было иметь исключительно дей ственный характер: здесь Лэйн проявляет себя как острый полемист. Прежде всего он должен продемонстрировать, что сделал нечто такое, чего не могли или не сумели сде лать до него другие, а затем то, что собранная им инфор мация одновременно аутентична и абсолютно верна. Именно в этом исток его исключительного авторитета.

Пока Лэйн в предисловии возится с «Отчетом о народе Алеппо» д ра Рассела (забытая ныне работа), становится ясно, что основным его соперником среди предшествую щих работ является «Описание Египта». Но именно эта работа, которую Лэйн загнал в обширную сноску, высоко парно именуется в заметках при цитировании «великой французской работой» по Египту. Эта работа, отмечает Лэйн, была одновременно и слишком философски обоб щенной, и слишком легковесной. А знаменитое исследо вания Якоба Буркхардта58 было названо всего лишь собра нием египетской народной мудрости, «наихудшим свиде тельством морали народа». В отличие от французов и Буркхардта, Лэйн смог погрузиться в среду исконных жи телей, жить их жизнью, соблюдать их обычаи и «избежать при этом каких бы то ни было сомнений у иноземцев от носительно того, …тот ли он человек, который имеет пра во вмешиваться в их жизнь». Чтобы избежать обвинений в необъективности, Лэйн идет еще дальше, заверяя, что следовал всего лишь словам (курсив его) Корана и что все гда сознавал свое отличие от этой существенно иной, чуж дой ему культуры.* Таким образом, пока одна часть лич

* Lane, Edward William. Author's Preface to An Account of the Manners and Customs of the Modern Egyptians. 1836; reprint ed., London: J. M. Dent, 1936. P. xx, xxi.

252

ности Лэйна непринужденно скользит по волнам ничего не подозревающего моря ислама, подводная его часть тайно хранит в себе европейскую силу для того, чтобы комментировать, приобретать и овладевать всем вокруг.

Ориенталист вполне может имитировать Восток, об ратное же неверно. Все, что он говорит о Востоке тем са мым надо понимать как описание, полученное в результа те одностороннего обмена: пока они говорят и действуют, он наблюдает и записывает. Его сила заключалась в том, что он жил среди них как равноправный носитель языка, но одновременно и как автор шпион. И то, что он писал, сознавалось как «полезное знание», но не для них, а для Европы и ее разнообразных диссеминативных институ тов. И об этом проза Лэйна никогда не позволяет нам за быть: его эго, местоимение первого лица, продвигаясь сквозь обычаи египтян, их ритуалы, празднества, формы детства и самостоятельной жизни, похоронные обряды,— в действительности оказывается одновременно и восточ ным маскарадом, и приемом ориенталиста, направлен ным на улавливание и передачу нам ценной и в любом ином случае недоступной информации. В качестве рас сказчика Лэйн — двуликий Янус, одновременно и экспо нат, и экспонент, организатор экспозиции; он пользуется двойным доверием и проявляет двойное стремление к об ретению опыта: одна его часть — восточная — стремится подержать компанию (или выдает себя за таковую), а дру гая — западная — направлена на получение надежного и полезного знания.

Ничто не иллюстрирует это лучше, чем последний тройной эпизод в предисловии. Там Лэйн описывает сво его главного информанта и друга шейха Ахмеда — и как собеседника, и как курьез. Оба они притворяются, будто Лэйн — мусульманин. Однако только после того, как Ах мед, воодушевленный отважной мимикрией Лэйна, пре одолевает страх, он соглашается пойти вместе с Лэйном молиться в мечети. Этой последней победе предшествуют

253

две сцены, в которых Ахмед изображен как эксцентрич ный пожиратель стекла и приверженец полигамии. Во всех трех частях эпизода с шейхом Ахмедом дистанция между мусульманином и Лэйном увеличивается, даже если в действии она сокращается. Как посредник и, так сказать, транслятор мусульманского поведения, Лэйн иронично входит в шаблон мусульманина, но лишь на столько, чтобы быть в состоянии описать все это степен ной английской прозой. Сама его личность как фальши вого правоверного и привилегированного европейца — вот суть дурной веры, поскольку второе вполне опреде ленным образом подрывает первое. Итак, то, что на деле оказывается фактуальным сообщением о том, что делает один довольно любопытный мусульманин, Лэйн выдает за беспристрастное раскрытие самой сути всей мусульман ской веры. Лэйн даже не задумывается о том, что предал свою дружбу с Ахмедом и еще с двумя такими же людьми, снабжавшими его информацией. Имеет значение единст венно то, что сообщение должно производить впечатле ние точного, обобщенного и беспристрастного, так чтобы английский читатель поверил, что сам Лэйн никогда не был заражен этой ересью или отступничеством, и, нако нец, что его текст нейтрализует человеческий контекст исследования в пользу научной достоверности.

Именно по этим причинам книга выстроена не просто как рассказ о пребывании Лэйна в Египте, но как нарра тивная структура, насыщенная ориенталистским реструк турированием и многочисленными подробностями. Именно в этом, как мне представляется, и состоит глав ное достижение Лэйна в этой работе. В том что касается общих контуров и формы, работа «Современные египтя не» следует обычной практике романа XVIII века, скажем какого либо из романов Филдинга. Книга открывается отчетом о стране и ее окружении, затем следуют главы «Характеристики личности» и «Детство и воспитание в раннем возрасте». За 25 главами, в которых рассматрива

254