Магистрам-литведам / Said

ученым) и объектом, а не между объектом и природой. Возьмите наугад любую страницу из Ренана по поводу арабского, древнееврейского, арамейского или протосе митского языков, и вы найдете там факт власти, при помо щи которой авторитет филолога ориенталиста по собст венному произволу выхватывает (summon) из библиотеки отдельные примеры человеческой речи и упорядочивает их при помощи учтивой европейской прозы, выявляя при этом определенные дефекты, достоинства, варваризмы и недостатки в языке, народе и цивилизации. Тон и грамма тическое время (tense) экспозиции почти всегда помеща ется в текущем настоящем, так что возникает полное впе чатление педагогической демонстрации, в ходе которой ученый гуманитарий читает за кафедрой лекцию или ста вит опыты в лаборатории, творя, проводя границы и вы нося суждения по поводу рассматриваемого материала.

Это стремление со стороны Ренана передать ощущение протекающей прямо перед нами демонстрации еще более усиливается, когда он в явной форме отмечает: если ана томия занимается стабильными и видимыми знаками, на основе которых объекты относят к определенным клас сам, то иное дело — лингвистика.* Поэтому филолог дол жен определенным образом привести данный лингвисти ческий факт в соответствие с историческим периодом — отсюда возможность классификации. Да, как это часто говорит Ренан, в лингвистике иногда, а в истории посто янно имеются лакуны, громадные разрывы, гипотетиче ские периоды. Поэтому лингвистические события пребы вают в нелинейном и в существенной мере дискретном темпоральном измерении, контролируемом лингвистом весьма специфическим образом. Таким методом, как на стойчиво пытается показать в своем трактате по семит ской ветви восточных языков Ренан, является сравни тельный метод: индоевропейская группа берется как жи

* Renan. Histoire générale. P. 214.

225

вая, органическая норма, тогда как семитские восточные языки, соответственно, рассматриваются как форма неор$ ганическая.* Время трансформируется в пространство компаративной классификации, которая в основе своей опирается на жесткую бинарную оппозицию между орга ническими и неорганическими языками. И так далее: с одной стороны, существуют органические, биологически генеративные процессы, представленные индоевропей скими языками, с другой — существуют неорганические, по сути негенеративные, процессы, воплощающиеся в се митских языках. Самое важное при этом то, что Ренан вы ражается совершенно определенно: такое высокомерное суждение филолог ориенталист выносит именно в лабо ратории, поскольку различения такого рода под силу про вести и понять только обладающему хорошей подготов кой профессионалу. «Nous refusons donc aux langes sémitiques la faculté de se régénérer, toute en reconnaissant qu'elles n'échappent pas que les autres oeuvres de la conscience humaine à la nécessité du changement et des modifications successives».** 44

Но за спиной даже этой радикальной оппозиции в соз нании Ренана стоит еще одна, и на протяжении несколь ких страниц первой главы книги 5 он довольно откровен но разъясняет ее читателю. Это происходит тогда, когда он представляет взгляды Сент Илера по поводу «деградации типов».*** И хотя Ренан не указывает, на кого именно из Сент Илеров он ссылается, источник вполне ясен. Оба они — и Этьен Сент Илер, и его сын Изидор — пользова лись в биологии исключительными славой и влиянием, в

* Ibid. P. 527. Эта идея восходит к различению Фридрихом Шле гелем органических и агглюнативных языков. Примером последних как раз и являются семитские языки. Аналогичное же различение принимает и Гумбольдт, как и большинство ориенталистов после Ренана.

**Ibid. P. 531–532.

***Ibid. P. 515 and passim.

226

особенности среди образованных интеллектуалов во Франции первой половины XIX века Этьен, как мы пом ним, даже участвовал в наполеоновской экспедиции, а Бальзак посвятил ему важный раздел в предисловии к «Че ловеческой комедии». Имеется множество свидетельств того, что труды и отца, и сына читал и использовал в своих работах Флобер.* Однако Этьен и Изидор унаследовали не только традицию «романтической» биологии, к которой принадлежали Гете и Кювье и которая уделяла большое внимание аналогии, гомологии и органической праформе видов, они также были специалистами в области филосо фии и анатомии различных уродств — тератологии, как называл ее Изидор,— в рамках которой самые ужасные физиологические отклонения рассматривались как ре зультат деградации видовой жизни.** Здесь не место вда ваться в подробности тератологии (как и предаваться ее жутковатому очарованию), но тем не менее следует отме

* См.: Seznec, Jean. Nouvelles Etudes sur «La Tentation de Saint Antoine». London: Warburg Institute, 1949. P. 80.

** См.: Saint$Hilaire, Etienne Geoffroy. Philosophie anatomique: Des monstruosités humaines. Paris: published by the author, 1822. Полное название работы Исидора Сент Илера выглядит так: Histoire géné- rale et particulière des anomalies de l'organisation chez l'homme et les ani maux, ouvrage comprenante des recherches sur les caractères, la classifi cation, l'influence physiologique et pathologique, les rapports généraux, les lois et les causes des monstruosités, des variétés et vices de confor mation, ou traité de tératologie. 3 vols. Paris: J. B. Baillière, 1832–1836. (Общая и частная история аномалий у человека и животных, труд, включающий в себя исследование характера, классификацию, пси хологическое и патологическое влияние, общие соотношения, за коны и причины уродств, разновидностей и недостатков строения тела, или подверженности тератологии). Ряд важных соображений по поводу биологических представлений Гете можно найти в рабо те: Heller, Erich. The Disinherited Mind. N. Y.: Meridian Books, 1959. P. 3–34. См. Также: Jacob. The Logic of Life; Canguilhem. La Connais sance de la vie. P. 174–184, по поводу весьма интересных соображе ний о роли Сент Илера в развитии науки о жизни.

227

тить, что оба Сент Илеры — Этьен и Изидор — использо вали теоретическую мощь лингвистической парадигмы для объяснения возможных девиаций в биологической системе. Так, представления Этьена о том, что уродство — это аномалия того же плана, что и в языке, когда слова су ществуют в аналогичных или же в аномальных отношени ях друг с другом: в лингвистике эта идея уходит корнями к сочинению «De Lingua Latina» Варрона.45 Аномалию нель зя понимать как всего лишь незаконное исключение, ско рее, аномалии подтверждают правило, связывая воедино все члены данного класса. Подобный же взгляд вполне возможен и в анатомии. В одном месте «Préliminaire» к своей «Philosophie anatomique»46 Этьен пишет так.

И действительно, характер нашей эпохи таков, что ныне становится невозможным замыкаться только лишь в рамках простой монографии. Попробуйте изучать объект в изоляции, и вы в лучшем случае сможете вернуться туда же, откуда начали и, следовательно, никогда не сможете познать его удовлетворительным образом. Но возьмите его в гуще связей с другими объектами, которые одновре менно связаны друг с другом различным образом, и вы сможете понять этот объект в гораздо более широком спектре связей. Прежде всего, вы познаете его гораздо лучше даже в его специфичности. Но что более важно, вы постигнете его в самом центре сферы его действия и до подлинно узнаете, как он ведет себя в своем собственном внешнем мире, и также узнаете, как его собственные чер ты созидаются в ходе реакции на окружающую среду.*

И не один только Сент Илер говорит о том, что специ фической чертой современного исследования (а он писал это в 1822 году) является компаративное исследование. Он также говорит, что для ученого нет такого явления — вне зависимости от того, насколько оно исключительно и от клоняется от нормы,— которое не могло бы быть понято с

* Saint$Hilaire E. Philosophie anatomique. P. xxii—xxiii.

228

учетом его связей с другими явлениями. Отметим также, каким образом Сент Илер использует метафору центра — le centre de la sphère d'activité (центра сферы действия),— которую впоследствии Ренан использует в своей книге «Будущее науки» для описании положения, которое зани мает всякий объект в природе — включая даже самого фи лолога,— коль скоро этот объект научным образом поме$ щен туда исследующим его ученым. Тем самым между объ ектом и ученым устанавливаются симпатические связи. Конечно же, это можно осуществить только в лаборатор ном эксперименте, и нигде более. Дело в том, что ученый располагает своего рода рычагом, при помощи которого даже совершенно необычное явление можно представить естественным образом и познать его научно, что в данном случае означает: познать без апелляции к сверхъестествен ным силам, с помощью одного только выстроенного уче ным окружения. В результате саму природу можно вос принимать как непрерывное, гармонично слаженное и принципиально рационально постигаемое целое.

Итак, для Ренана семиты — это пример задержки в раз витии в сравнении со зрелыми языками и культурами ин доевропейской группы, и даже в сопоставлении с другими семитскими восточными языками.* Однако парадокс со стоит, в том, что даже если Ренан побуждает нас смотреть на языки как на своего рода «êtres vivants de la nature»,47 да лее он везде утверждает, что его восточные языки, семит ские языки — это нечто неорганическое, застывшее, пол ностью окостеневшее, неспособное к саморегенерации. Иными словами, он пытается доказать, что семитские языки — неживые, а потому и сами семиты — неживые. Более того, индоевропейские языки и культуры оказыва ются живыми и органическими именно благодаря лабора тории, а не вопреки ей. Хоть этот сюжет и занимает дале ко не последнее место в ренановской работе, я уверен, что

* Renan. Histoire générale. P. 156.

229

его роль еще больше — он стоит в самом центре всей рабо ты, его стиля, его существования в качестве архива в куль туре своего времени, культуре, в которую он внес сущест венный вклад — культуре, где сошлись столь непохожие друг на друга фигуры, как Мэтью Арнольд,48 Оскар Уайлд, Джеймс Фрэзер и Марсель Пруст. Суметь провести пози цию, включающую в себя и удерживающую вместе жизнь и квазиживые образования (индоевропейская, европей ская культура), а также квазимонструозные параллельные неорганические явления (семитская, восточная культу ра),— в этом и состоит достижение европейского ученого в его лаборатории. Он конструирует, и самый акт конст руирования — это знак имперской власти над непокор ными явлениями, как и подтверждение доминирования культуры и его «натурализации». Действительно, не будет преувеличением сказать, что филологическая лаборато рия Ренана — это подлинное средоточие европейского энтноцентризма. Однако здесь следует также подчерк нуть, что филологическая лаборатория существует внутри дискурса, письма, при помощи которого она постоянно воспроизводится и переживается. Так, даже те культуры, которые он называет органическими и живыми — евро пейские культуры — это в равной мере творения, воссоз$ данные в его лаборатории методами филологии.

Вся последующая деятельность Ренана была связана с Европой и с культурой. Его достижения разнообразны и впечатляющи. Каким бы авторитетом ни пользовался его стиль работы, по моему мнению, он восходит к его мето дам конструирования неорганического (или отсутствую щего) и придания ему облика жизни. Более всего он из вестен, конечно же, благодаря своей «Жизни Иисуса», ко торая положила начало его монументальным работам по истории христианства и еврейского народа. И тем не ме нее следует помнить, что «Жизнь Иисуса» — произведе ние того же типа, что и «Histoire générale»,— это конструк ция, основывающаяся на умении историков мастерски

230

воссоздавать мертвые восточные биографии (мертвые для Ренана в двояком смысле: мертвой веры и забытого, а сле довательно мертвого исторического периода) — и пара докс сразу же очевиден, как если бы то было правдивое по вествование о подлинной жизни. Все, что говорит Ренан, сначала проходит через его филологическую лаборато рию. Будучи вплетенным в печатный текст, оно обладает животворящей силой современной культурной черты, во бравшей в себя из модерна всю его научную силу, как и его некритические самовосхваления. Для подобного рода культуры такие генеалогии, как династия, традиция, ре лигия, этнические общности — всего лишь функции тео рии, чья задача состоит в том, чтобы наставлять мир на путь истинный. Позаимствовав последнюю фразу у Кю вье, Ренан осмотрительно ставит научную демонстрацию выше опыта. Темпоральность объявляется научно беспо лезной областью обыденного опыта, тогда как особой пе риодичности культуры и культурному компаративизму (который порождает этноцентризм, расовую теорию и экономическое угнетение) придаются силы, значительно превосходящие моральную позицию.

Стиль Ренана, его карьера ориенталиста и литератора, со общаемые им подробности смысла, его трепетное отноше ние к европейской гуманитарной науке и культуре своего времени в целом — либеральное, эксклюзивное, надмен ное, антигуманное за исключением разве что весьма услов ного смысла — все это и есть то, что я назвал бы выхолощен$ ным (celibate) и научным. Следующее поколение, с его точки зрения, принадлежит царству будущего, которое в своем по пулярном манифесте он связывает с наукой. Хотя как исто рик культуры он принадлежит к школе, включавшей таких исследователей, как Тюрго, Кондорсэ, Гизо, Кузен, Жоф фруа и Балланш (Guizot, Cousin, Jouffroy, Ballanche), а в на учной сфере — к школе Саси, Коссена де Персеваля, Озана ма, Фориэля и Бурнуфа (Caussin de Perceval, Ozanam, Fauriel, Burnouf), мир Ренана — это полностью опустошеный, ис

231

ключительно маскулинный мир истории и образования. Это воистину не мир отцов, матерей и детей, но мир таких людей, как его Иисус, его Марк Аврелий, его Калибан, его солнечный бог (как он описан в «Rêves» из «Dialogues philosophiques»49).* Он ценил силу науки, в ориенталистской филологии в особенности. Он обращался к помощи ее идей и методов, он использовал их для вмешательства — часто с неплохими результатами — в жизнь своей эпохи. Но при всем том идеальной ролью для него была роль зрителя.

По Ренану, филолог должен предпочитать bonheur — jouissance.50 Этот выбор отражает предпочтение возвы шенного, пусть и бесплодного, счастья сексуальному удо вольствию. Слова принадлежат к царству bonheur, как умозрительно утверждает наука о словах. Насколько мне известно, во всех публичным работах Ренана вряд ли най дется большое число примеров, где благотворная и дейст венная роль отводится женщинам. Один из них — это мнение Ренана по поводу того, что женщины иностранки (сиделки, горничные) должны были оказывать влияние на детей норманнских завоевателей, и на этот счет можно было отнести произошедшие в языке изменения. Обрати те внимание, до какой степени продуктивность и диссе минация являются не внешними функциями, но, скорее, внутренним изменением, а также на тех, кто играет при этом вспомогательную роль. В конце эссе он пишет: «Мужчина не принадлежит ни своему языку, ни своей расе, он принадлежит лишь самому себе, поскольку преж де всего он есть свободное и моральное существо».** Мужчина свободен и морален, но связан узами расы, ис

* Renan. Oeuvres complètes. Vol. 1. P. 621–622 and passim. См. Изы сканное описание домашней жизни Ренана: Wardman H. W. Ernest Renan: A Critical Biography. London: Athlone Press, 1964. P. 66 and passim. Хотя, на мой взгляд, не стоило так форсировать параллель между биографией Ренана и тем, что я назвал «маскулинным» ми ром, приведенные Вардманом описания все же наводят на некото рые размышления.

232

тории и науки, как их понимал Ренан, условиями, накла дываемыми на него ученым (филологом).

Изучение восточных языков привело Ренана к самой сути этих условий, а филология отчетливо показала, что знание мужчины оказывалось, перефразируя Эрнста Кас сирера, поэтически преображенным* только в том случае, если прежде его удалось отделить от сырого материала дей ствительности (подобно тому, как отделял арабские фраг менты от их действительности Саси) и затем поместить в смирительную рубашку доксологии. Став филологией, нау ка о словах, которой некогда занимались Вико, Гердер, Руссо, Мишле и Кине, утратила свою предметную область и способность, как однажды высказался Шеллинг, «драма тической презентации». Вместо этого филология превра тилась в эпистемологический комплекс. Одного лишь Sprachgefühl51 уже более не было достаточно, поскольку сами слова в меньшей степени принадлежали к чувствам или телу (как это было у Вико), и в большей — к безвидно му и не имеющему образа (без образному) абстрактному царству, в котором правят такие искусственные понятия, как раса, сознание, культура и нация. В этой дискурсивно заданной области под названием «Восток» можно делать определенного рода утверждения, при этом все они обла дают одинаково высоким уровнем обобщения и культур ной достоверностью. Все усилия Ренана направлены на то, чтобы отрицать за восточной культурой право быть задан ной как либо иначе, нежели искусственным образом в фи лологической лаборатории. Человек — вовсе не дитя куль туры, эту династическую концепцию филология ставит под сомнение. Филология учит, что культура — это конст

** Renan. Des services rendus au sciences historiques par la philologie // Oeuvres complètes. Vol. 8. P. 1228, 1232.

* Cassirer, Ernst. The Problem of Knowledge: Philosophy, Science, and History since Hegel. Trans. William H. Woglom and Charles W. Hendel. New Haven, Conn.: Yale University Press, 1950. P. 307. См. так же: Кассирер Э. Познание и действительность. СПб., 1912.

233

рукт, артикуляция (в том смысле, в каком Диккенс упот реблял это слово для обозначения профессии мистера Ве нуса в «Нашем общем друге»52), даже творение, но во вся ком случае — не более чем квазиорганическая структура.

Особый интерес у Ренана представляет то, в какой степе ни он сам себя сознавал порождением своего времени и своей этноцентричной культуры. Воспользовавшись пово дом академического отклика на речь Фердинанда де Лес сепса в 1885 году, Ренан заявил следующее: «Горько быть умнее, чем та нация к которой принадлежишь… Невозмож но не любить собственную Родину. Уж лучше заблуждаться вместе с нацией, чем быть правым с теми, кто говорит ей горькие истины».* Это заявление слишком уж гладко зву чит, чтобы быть правдой. Разве прежде старик Ренан не го ворил, что лучшие отношения — это отношения равенства с другой культурой, ее моралью, ее этосом, а вовсе не дина стические отношения, которые строятся по модели ди тя–родитель? Его лаборатория — это платформа, с которой он обращается к миру как ориенталист, она опосредует его заявления, придает им уверенность и общую точность. Та ким образом, филологическая лаборатория, как ее пони мал Ренан, переопределяла не только его эпоху и культуру, датируя и формируя ее новыми способами, она придавала его восточному предмету научную связность, даже более того, впоследствии именно она сделала его (и последую щих ориенталистов, работавших в этой традиции) культур$ ной фигурой Запада. Можно задаться вопросом, была ли эта новая автономия в пределах культуры той самой свободой,

* Renan. Réponse au discours de réception de M. de Lesseps (23 avril 1885) // Oeuvres complètes. Vol. 1. P. 817. Тем не менее, важность быть действительным современником своей эпохи прекрасно пока зана на примере Ренана в статье Сент Бёва в июне 1862 года. См. также: Charlton, Donald G. Positivist Thought in France During the Second Empire. Oxford: Clarendon Press, 1959, а также его: Secular Religions in France, и работу: Chadbourne, Richard M. Renan and Sainte Beuve // Romanic Review. April 1953. Vol. 44, no. 2. P. 126–135.

234